Начнут орать о разгуле преступности.
О покушениях на свободу слова.
Да и мало ли…
– Упаковывайте, – Кохэн умудрился сохранить не только одежду чистой, но и глянец на ботинках. – Вот и все… договорился.
Он сунул пальцы за воротник короткого пальто.
– Думаешь, за разговоры?
– Да какая разница, – Кохэн и не пытался делать вид, будто эта смерть его огорчила. – Главное, свое он получил, а от кого – это уже дело третье. Все одно не найдем.
Истинная правда.
Слишком много у Джаннера было врагов. Слишком часто совал он нос в чужие дела, слишком зависим был от своей силы. И похоже, влез все-таки во что-то такое, с чем не сумел справиться.
Закономерный исход.
И звонок анонимный, и эта находка – предупреждение, которое воспримут, но не поймут. Какое лобное место да без собственного храма? К вечеру начнется грызня, а к утру газеты разразятся гневливыми памфлетами, обличающими бездействие властей, которые допустили гибель такого талантливого и независимого засранца.
– Не нравится мне твоя задумчивость, – Кохэн вытащил платок и потер рукав, на котором расплылось белое пятно птичьей метки.
– Ничем не могу помочь.
Элиза Деррингер.
Целители.
Синтия.
Джонни… что нужно им было от Джонни? Госпиталь Пламенеющего сердца.
Медведь.
Тельма.
Ему определенно пора вернуться в допросную и добавить новые имена. Глядишь, и прояснится что-нибудь. А если и нет, то хотя бы не будет ощущения, что Мэйнфорд впустую тратит время.
– Выяснил что-нибудь? – он отвернулся, не желая видеть, как упаковывают тело. И старший техник, нахохлившийся, чем-то похожий на местных чаек, раздает команды. И птичьи стаи отзываются на команды его сонмом хриплых голосов.
– Да не особо… сам понимаешь, целители – приличные люди. Полиции такими не с руки интересоваться, – Кохэн оставил в покое пятно. – Теодор Белленштейн… младший в династии целителей. Работает в госпитале Пламенеющего сердца. На хорошем счету. Молод. Перспективен. Холост, что не дает покоя местным медсестрам, хотя головой они и понимают, что он птица не их полета. Ему прочат блистательную карьеру, хотя…
Завод пыхнул дымами.
И Кохэн поежился, развернулся, будто ощутив вдруг что-то. Вперил взгляд в реку, и Мэйнфорд посмотрел. Сосредоточился.
Ничего.
Потоки стабильны.
Размыты.
Слабы. Это нормально для места, где воды слишком много. И странно даже, что здесь вообще хоть какие-то линии держатся.
– …он происходит из известной династии. И папаша его, к слову, тоже Теодор, – Кохэн говорил, не отрывая от реки настороженного взгляда. Что он видел?
Расскажет.
Если сочтет нужным.
– …сам понимаешь, традиции. Так вот, отец, Теодор-седьмой, а сын, выходит, восьмой, но между ними особого ладу нет. Тео наш принципиально взял фамилию матери, хотя отцовская в медицинских кругах значила многое. Скажем так, эта фамилия многие двери ему бы открыла. В колледж Тео пошел в Сайоле, хотя в Нью-Арке его бы приняли с распростертыми объятьями. Закончил с отличием. Проходил интернатуру в местном госпитале, там же и ординатуру. В Нью-Арк вернулся лет десять назад.
– Что?
Паренек выглядел молодым.
– У него дар, и яркий, – Кохэну нравилось удивлять. – Поэтому выглядит он куда моложе. Ему сорок шесть.
– Почти ровесник.
И это неприятно. Мэйнфорд на свой возраст выглядит или почти выглядит, а вот Тео… Тео казался юным.
– Вернулся он, по слухам, ради матушки, но не в родительский дом. Снял квартиру в Первом округе. Устроился в госпиталь. С отцом сосуществует в целом мирно, но, по слухам, это и вправду скорее перемирие, чем теплые семейные связи. Что за дохлая кошка меж ними пробежала – никто не знает. К слову, у него и дядюшка имеется. Тоже Теодор.
Тело упаковывали. И чайки, чувствуя, что остались-таки без завтрака, протестовали. Они то спускались, падали, пугая техников, норовя ударить по плечу, вцепиться в волосы, то поднимались и кружили, оглашая свалку жалобными воплями.
Мерзкое местечко.
– И дед их Теодор… как и прадед.
– А фамилия…
– Верно мыслишь, шеф, – Кохэн увернулся от особо наглой птицы, которая вознамерилась вцепиться в смоляные его волосы. – Фамилия у них только здесь и появилась. Вдруг. Наши ребята…
– Или кажется, что наши.
– Ты сам-то веришь в такие совпадения?
Нет, не верит.
И все же… все же слишком мало у них есть. Имя, всплывшее случайно, не иначе. Парень, что засветился на самоубийстве. И весьма благочинное семейство не из последних на Острове.
– Идем в машину, – велел Кохэн и сам же развернул шефа. – В последнее время ты какой-то не такой… не обижайся, но порой ты слишком много думаешь там, где думать вообще не надо…
– Я знаю, кто она.
– Чего?
– Тельма. Точнее, догадываюсь. Но скорее всего я прав…
– И это тебя не радует?
Чайки успокоились разом и вдруг. Они еще кружили, и в их суматошном мельтешении Мэйнфорду виделись престранные рисунки.
Люди.
Лица.
Сцены теневого театра.
– Смотри, – он удержал Кохэна. – Видишь?
Не птицы.
Не сами.
Ему не чудится или все-таки… он уже вторые сутки без таблеток, а голоса не возвращаются. Это ложь, они не ушли, всего-навсего затаились, дожидаясь своего часа. И когда Мэйнфорд поверит, будто избавился от них, вернутся.
А пока… пока треклятый город дразнит его.
…лицо… человек? Альв? Не цверг, цверги никогда не затевали войн, на диво практичная раса. И чуждая птичьих танцев. У них был король и, говорят, остался, но корону свою сдал на ответственное хранение, как полагается благоразумному цвергу. С нею и скипетр, и прочие побрякушки, мантию и вовсе сменил на серый корпоративный наряд.
…тройное «V», которое не буква, но корона.
Двор Благой.
Двор Неблагой.
Дитя, застывшее на грани. И два пути. Больное древо. Свирель, которая не поет, орет голосами чаек. И кто-то рядом смеется.
…Мэйни, Мэйни, нельзя же быть настолько слепым! Или глухим. Или как назвать этот добровольный отказ?
Ты же не хочешь знать, что происходит на самом деле.
Боишься.
А город любит чужие страхи, они слаще халвы, той самой, которую ты порой позволяешь себе, стыдясь этакой слабости. Городу же чуждо чувство стыда. И все иные, кроме безумного азарта, с которым он ныне наблюдает за игроками.
Не подведи, Мэйни.
Птичьи крылья вдруг сложились в зыбкие линии, в знаки, которые Мэйнфорд однажды уже видел, но не в небесах – на камне, что до сих пор хранится в глубинах подвала.
…ты думаешь, что хранится.
…ты думаешь, что камень этот надежно спрятан. Укрыт. Но ты забыл, что замок – общий дом. Правом крови… и если Гаррет способен к магии… а он способен, чайки, рисующие символ за символом, знают точно, тогда тебе следует проверить.
…иначе быть беде.
Камень рухнул.
И прошел сквозь Мэйнфорда.
А в следующий миг сам он вдруг оказался распят на алтаре. Некогда огромный, тот был слишком мал, чтобы вместить тело. И скол камня упирался в позвоночник. Болели вывернутые плечи, и запрокинутая голова упиралась во что-то острое. Руки стянуты, и держат их цепи. Помнится, цепи были внушительные. Да и магию блокировали.
…тогда в Мэйнфорде не было ни капли магии.
…глупый мальчик. Тебя ведь предупреждали.
Это лишь кажется.
Просто бред.
Приступ.
Надо возвращаться. Надо убедить тело, что разум ошибся, бывает с больными, и камня нет, как нет цепей. Но попробуй сделать это, когда холод проходит сквозь ткань рубашки, когда выбитые руны впиваются в тело. И когда каждый вдох дается с трудом.
…смотри, Мэйнфорд. Смотри хорошенько.
…подвал.
…запах плесени.
…и рубашка расстегнута. Когда и кем? Почему он пропустил это? Неужели не властен над временем даже в собственной галлюцинации? На груди птичьими перьями рисуют знаки. И Мэйнфорд пытается приподнять голову, рассмотреть хоть что-то, но видит лишь руку в тонкой кожаной перчатке.
Эта рука держит уже не перо – нож.
Правильно. Писать ножом по коже – верней, хотя пером – проще. Но тот, кто сейчас разрисовывает тело Мэйнфорда знаками, которые прочесть способен лишь Кохэн, долго тренировался.
– Не надо сопротивляться, – говорит он голосом Тельмы. – Пожалуйста…
Мэйнфорд не готов умереть.
Не здесь, не в своем кошмаре. Он знает эту легенду – если умереть во сне, по-настоящему умереть во сне, то и наяву тебя не станет. А он должен быть.
Должен остановить того, кто держит в руках волшебную свирель.
– Не стоит, – скальпель рассекает сосок, и становится больно. Неправильно, прежние кошмары были безболезненны. – Ты все равно ничего не поймешь.
– Расскажи…
Боль была… огненной. И яркой. Она впивалась в тело Мэйнфорда древним узором, и тело желало кричать. Плакать. Выть.
Разум уговаривал потерпеть.
…обыкновенный нож не способен причинять такую боль. Мэйнфорд знает. Его ведь резали. И проклинали. И взорвали тогда. Он почти сразу отказался от морфия, не желая туманить разум.
– Потерпи, – попросил незнакомец, вновь примеривший образ Тельмы. – Скоро все закончится.
Нет.
Пока есть боль, он, Мэйнфорд, жив. А огонь… тогда, после взрыва, он лежал, вцепившись зубами в одеяло, чтобы не орать, и все равно, когда в палате появился целитель и предложил немного успокоить боль половиной дозы, Мэйнфорд отказался.
Дурак упрямый.
– Как есть дурак, – согласился тот, который желал напоить камни. – Слепой дурак. Всегда таким был… таким и останешься…
Мэйнфорд рванулся.
Не то чтобы надеялся освободиться из цепей, те держали прочно, а магия уходила из тела вместе с кровью. Он желал разглядеть хоть что-то…
…нож.
…и лилии на рукояти, правда, они больше не на лилии похожи, а на короны… если бы альв делал корону… почему бы не из мертвых лилий?
Двор Благой.
Двор Неблагой.
Какое им до людей дело… он запутался, окончательно запутался…
– Тише, Мэйни, – ладонь в перчатке нежно погладила щеку. – Мне и вправду не хотелось причинять тебе боль. Но мы же знаем, что нет иного выхода.
Есть!
Только сказать не получается.
И вновь рывок.
Держат цепи. Держит сам камень, которому было обещано сердце, и он не собирается упускать обещанное. Держит алый рубин, что появился на черной перчатке. Такой яркий, будто сам сотворенный из отменной артериальной крови. Он полыхает и, положенный на лоб Мэйнфорда, прилипает к нему.
Прирастает третьим глазом.
А за спиной беззвучно разворачиваются туманные крылья. И само тело перестает принадлежать Мэйнфорду. Но то существо, что жило в нем и еще живет, невзирая на изрезанную шкуру, тоже бессильно.
– Тише… Мэйни, слушай меня… слушай меня внимательно, – тварь с ножом притворяется Тельмой. И голос ее ласков, но это обман.
Все вокруг обман.
– Ты должен сам… осознать сам… ничего этого на самом деле нет…
– Нет, – соглашается сама с собою тварь и хохочет. – Вы все ошибались… мама, дед… остальные… нет проклятья… не существует и никогда не существовало… только дар… ты забрал чужое, Мэйни, и настало время вернуть.
Нож вспорол кожу.
Мэйнфорд или то, чем он стал, не видел ножа, но чувствовал его чуть ниже грудной клетки, под диафрагмой. Правильно. Кохэн рассказывал, что так проще добраться до сердца, через живот, через диафрагму…
Мышцы тварь рассекла возвратным движением. И рану расширила второю рукой.
– Но мы все исправим.
…все исправим, Мэйнфорд, пожалуйста, слушай меня. Давай, иди на голос… представь, что это не голос… дорога… тропа… нить… давай же…
…голос отвлекал.
Надо же, и сдохнуть ему не позволено. Но пускай… крылья гаснут, а чужие пальцы пробираются в разрез. Мэйнфорд ощущает их внутри.
Еще немного.
– Надо делиться…
…надо сосредоточиться. Не на твари, не на пальцах, не на ноже, пробившем диафрагму… и скоро дойдет очередь до легких, Мэйнфорд начнет задыхаться. Но не успеет. Кохэн говорил, что сердце надо забрать у живой жертвы.
Чтобы видела она.
Чтобы понимала.
…дорога… нить… и тот голос… у него нет причин верить Тельме. Если все так, как он понял, а Мэйнфорд знает, что не ошибся, то Тельма должна его ненавидеть.
И как знать, не является ли этот кошмар ее подарком?
Почему бы и нет?
Тонкая месть.
Кто станет подозревать чтеца… а она великолепный чтец… способная… настолько способная, чтобы создать вот это…
…нельзя сомневаться. Сомнения оставляют его на камне. А пальцы чужака уже вцепились в сердце. Всего-то нужен хороший рывок.
Получится ли у него с первого раза?
Дед Кохэна, тот бы сумел… он вырезал тысячу сердец, если не больше. А этот… Джонни утверждал, что сердце не так просто вырвать, что скорее невозможно, потому что сосуды удержат его на месте. Что-то там говорил про мышечные стенки артерий, давление… хрень какая!
…сосредоточиться.
…нить.
…не серебряная. Белая. Шелковая. Такой зашивают в морге мертвецов. А он, Мэйнфорд, мертв, и давно. Только вот никто об этом не знает. Вот сюрприз-то будет! Он потянулся к этой нити, не телом, сутью, которая была больше чем тело.
Ухватился.
И закричал-таки, не способный больше выносить пытку…
…стало темно.
Но на самой грани Мэйнфорд услышал, как заскрипела древняя дверь. Неужели та, которой запирали Бездну?
Если так, то стоило бы смазать петли.
Глава 5
Тельма не смотрела на пустырь.
И на Мэйнфорда.
Думала… о чем, и сама после не могла вспомнить, но в какой-то момент ее мысли вдруг исчезли. Исчезло все, кроме всеобъемлющего чувства тревоги.
Тельма не помнила, как выбралась из автомобиля.
И как добежала.
И кажется, кто-то кричал, но крики тонули в птичьих всполошенных голосах. Черно-белая картинка с водой, землей и краном, с которого сняли тело-рыбину. С единственным ярким пятном.
Мэйнфорд лежал на боку, но поза эта казалась неправильной, и Тельма не сразу поняла, что именно не так. Тело изогнулось, застыв на грани разлома. Заведенные за спину руки. Вывернутая шея. Запрокинутая голова. Кохэн эту голову на коленях держал, и сидел, и покачивался, пел что-то на своем языке, которого Тельма не знала.
– Что с ним?
Кохэн покачал головой.
И петь не перестал. Его голос был тяжел, как местное небо, и звук его мешал сосредоточиться. Но то знание, доставшееся Тельме неизвестно от кого, не позволяло просто велеть масеуалле заткнуться.
Мэйни уйдет.
Если оборвется песня, Мэйни уйдет.
– Пусти, – она села в грязь, в черную и густую, словно тот кофе, который Кохэн готовил поутру.
…зачем ей это надо?
Уходит? И пускай, ему самая дорога в Бездну, пусть и существует эта Бездна исключительно в голове Мэйнфорда.
Справедливо.
Смерть за смерть… он не убивал, а та женщина, которая убила, жива. И значит, справедливость выйдет несправедливою.
Виски его были холодны и влажны. Глаза раскрыты. Зрачки сузились до размеров булавочной головки. И это плохо… отвратительно…
– Мэйни, ты меня слышишь? – она наклонилась к самым губам, от которых пахло табаком и лакрицей. – Не слышишь…
…ее ведь не учили возвращать людей.
Этому в принципе не учат, потому как слишком опасно. А чтецы – ценный ресурс, которым не стоит рисковать ради чужого безумия. И то, что Тельма прочла пару-тройку книг из закрытой секции, не дает ей права думать, будто бы она справится.
Справится.
Как иначе.
Не может же она и вправду бросить его там, где бы он ни был.
…надо вспоминать.
Проверка рефлексов.
Английская булавка, которую Тельма вытащила зубами из воротничка, возблагодарив еще и эту дурную привычку – таскать в одежде кучу бесполезных мелочей, вроде оторванных пуговиц или таких вот булавок.
Она слегка заржавела.
И вряд ли гигиенично тыкать такой булавкой в человека, но другой нет. А эта… входит в плоть как в масло, если принять во внимание, что масло это изрядно подмерзло. Плоть же… плоть не реагировала.