Идея получения металлов казалась наиболее осуществимой — при условии, если я найду сырьё. Тогда можно в массовом порядке облагодетельствовать моих папуасов металлическими орудиями. Импортное оружие на глаза попадалось, а вот импортные лопаты или мотыги чего-то нет. А деревянной палкой копалкой и костяной тяпкой работать удовольствие ниже среднего — успел уже убедиться.
Для металла нужны, во-первых, руда, во-вторых, уголь. С углём проблем быть не должно — древесный будем выжигать. А вот с рудой — проблемы.
При отсутствии познаний в минералогии решил действовать методом перебора. И я принялся лазить по окрестностям, подбирая камни, которые, по моему мнению, могли оказаться рудой. Попутно я пробовал вспомнить всё, что знал когда-то о рудах металлов. На ум приходили только бурый и магнитный железняки из железных, да малахит из медных. Это оксиды. Вроде бы должны быть еще сульфиды. Но внешний вид искомых минералов я представлял себе весьма приблизительно: малахит должен быть зелёным или голубым, железняки — бурыми, коричневыми или красными.
Через неделю шатания по окрестностям Бон-Хо я натаскал к своей хижине кучу камней. И приступил к их обжигу на костре, разведённом возле дома. Особых успехов добиться не удалось: часть потрескалась на огне, часть внешне не пострадала.
Пару дней я пребывал в депресняке по поводу неудачи. Потом вновь начал думать. Вероятнее всего, дело в низкой температуре: если память мне не изменяет, дрова дают от силы пятьсот градусов, а металлы восстанавливаются и плавятся… Так, напряжём мозги. Железо — не то при полутора тысячах, не то при тысяче семистах, медь на несколько сотен градусов ниже. Вот такую температуру и нужно обеспечить. А кто у нас в деревне лучше всего разбирается в нагреве? Правильно — гончар. Вообще-то поделками из глины занимались в Бон-Хо многие, но только Понапе, пожилой хмурый мужичок, сильно припадающий на правую ногу, считался признанным специалистом своего дела: по крайней мере, большая часть деревни при нужде в посуде обращалась именно к нему.
* * *
На моё желание освоить гончарную науку Понапе мрачно посмотрел, пробурчал что-то себе под нос да махнул рукой — давай мол. Впрочем, уже через пару дней его отношение ко мне стало поприветливей. Видимо от того, что на фоне других учеников гончара я выглядел если не гением, то подающим надежды.
Всего на основательно загаженной и вытоптанной поляне, лежащей в нескольких минутах ходьбы от деревни, тусовалось в пределах десятка индивидов всех возрастов. Из них двоих можно было отнести к самостоятельным мастерам, которые вместе с Понапе пользовались печами и прочим, но, при этом, то и дело спрашивали совета хромого. Ну и в отличие от не имеющего семьи Понапе, они не торчали в мастерской под открытым небом с утра до вечера. Ещё некоторое не совсем определённое число принадлежало, если так можно выразиться, к керамистам-любителям — эти приходили обычно раз в два-три дня. Ну, и собственно ученики: два паренька лет пятнадцати, и девчушка примерно такого же возраста. Эта троица в основном паслась возле Понапе, пытаясь постичь тайны гончарного ремесла. Получалось у них не очень хорошо — не то по причине отсутствия педагогических талантов у хромого, не то в силу собственного раздолбайства.
Так что ваш покорный слуга со своими весьма расплывчатыми теоретическими представлениями о керамическом производстве и понятием дисциплины очень быстро вырос в глазах скупого на похвалы, зато щедрого на весьма замысловатую ругань мастера.
Увы, главная моя цель, достижение высоких температур, пока откладывалась: туземцы использовали для обжига посуды простые дровяные печи без всякого принудительного поддува. Правда, тяга в устроенных Понапе печах была ого-го. Кстати, именно умение сооружать печи с мощной тягой и поддерживать конструкцию в рабочем состоянии, и было одной из составляющих мастерства хромоногого гончара наряду со знанием свойств глины, выкапываемой в разных местах и кучей всяких тонкостей, связанных с её обработкой, от которых пухла голова.
И кто сказал: «примитивное производство»… Таких вот снобов самих бы заставить запомнить (без помощи каких-либо записей, заметьте!) как отличать друг от друга все четырнадцать видов глины, встречающиеся вокруг Бон-Хо, как и в какой последовательности мешать каждую разновидность с песком, толчёным углём или птичьим пухом, а потом — многочисленные «нужно» и «нельзя» при формовке, сушке и обжиге изделий.
Так что в итоге критически осмысливать всю эту лавину обрушившегося на меня скопища знаний и приёмов я был способен только месяца через четыре, когда Понапе уже чаще молчал (что означало одобрение), нежели ругал меня.
Первое, что бросалось в глаза, кроме некоторой корявости посуды (находящейся в прямой зависимости от корявости рук — если у меня выходило, особенно поначалу, сплошное безобразие, то Понапе или Алиу, как звали девчонку, лепили вещи просто загляденье), делавшейся без гончарного круга — это отсутствие глазуровки, из-за чего влагу керамика нашего производства выдерживала плохо. Отчасти спасала смола некоторых деревьев, которую наносили на посуду, вроде лака. Но, во-первых, было её мало, во-вторых, технология нанесения была очень муторной: хотя твердела смола очень долго (если хотите, чтобы чашка не облезла через два дня — сушите несколько недель на воздухе, и вообще, чем дольше, тем лучше), для получения более-менее приемлемого результата нужно было собрать её, как можно более свежую, ещё жидкую, аккуратно и равномерно размазать кисточкой по поверхности. Причём, даже чуть затвердевшую смолу использовать было бесполезно: с водой её размешать, конечно, можно, только держаться на глине нормально она уже не будет.
Самые общие соображения подсказывали мне, что в органических растворителях, хотя бы в спирте, смола эта должна растворяться без потери свойств, а может быть даже и с улучшением качеств. Ну, где же спирт взять, не говоря уж толуоле или бензоле. Брагу из фруктов или баки местные широко использовали, но как из неё отогнать самогон хотя бы градусов семидесяти, имея из пригодной посуды только керамику собственного производства, без змеевиков и холодильников, я не представлял.
От лака мысли мои перешли к глазури — это не то легкоплавкая (ага, легко… тысячи полторы градусов) — глина, не то стекло. Скорее, всё же — стекло. Для получения стекла нужно… Проклятие, учиться нужно было лучше. Вспоминаем, вспоминаем… Ага: песок, уголь, известь!!! Для получения извести — нужен мел или мрамор, или ещё какой-нибудь известняк. И температура около тысячи градусов. Причём неизвестно, что проще будет — достичь такой температуры, или же найти материал для обжига, при моих-то познаниях в минералогии.
* * *
Так получилось, что в итоге и мысли мои, и действия далеко ушли от первоначального замысла насчёт металлургии. А всё потому, что маловато у меня знаний: тут геолог нужен, определяющий на глаз и зуб руды и минералы, а не химик.
Впрочем, к концу сезона дождей (местный год делился на сухой и дождливый сезоны, не очень, впрочем, выраженных — в сухое время дожди тоже шли — то чуть ли не каждый день, то раз в неделю или месяц, зато в дождливый сезон с неба лило почти без перерыва), я сумел в разговорах с Понапе выработать некоторое подобие плана работ.
Во-первых, уголь. Древесный, конечно. Из растущих на сырых местах деревьев, похожих на ивы. Подобно ивам, местные пускали их тонкие и гибкие ветви на плетение корзин. И точно также как ивы, эти деревья были весьма живучи — на полях мне доводилось мучиться с их побегами, норовящими прорасти то тут, то там. Учитывая живучесть и способность к росту туземных ив, я мог не беспокоиться о том, что расширение масштабов производства вызовет экологический кризис.
Во-вторых, меха. Хромоногий гончар вынужден был поверить мне на слово, о том, какая это замечательная штука. Заодно он разрешил высказанное мною затруднение насчёт прочных шкур. Из сухопутных животных на острове не было ничего крупнее домашней свиньи, но как оказалось, на прибрежных пляжах устраивают лежбища какие-то ластоногие, отличающиеся дубовой шкурой. У туземцев она идёт на доспехи и обувь. Ценятся тюленьи (пусть будут тюлени, чтобы сильно не заморачиваться) шкуры весьма высоко, но Понапе обнадёжил, что сумеет обменять нашу продукцию на пару-тройку таких шкур отличного качества. Разумеется, при нагнетании воздуха мехами придётся попотеть. Надеюсь, что делать это придётся не мне: пусть два оболтуса, от которых всё равно толку меньше, чем от Алиу (или, как я прозвал её про себя — Алки), поработают — чтобы жизнь мёдом не казалась.
Глава третья
В которой герой совершает серьёзную педагогическую ошибку, повлекшую ещё более серьёзные последствия
За стеной хижины шумит дождь. Как же он надоел. Казалось, всё пропиталось сыростью. Что-то рано сезон дождей в этом году наступил. Впрочем, это со слов стариков, того же Понапе.
Опять перерыв в работе мастерских. Предлагал же я хромоногому построить крышу над печами, чтобы можно было работать и в сезон дождей. Хотя он прав, опасная затея: достаточно одной искры, чтобы навес из тонких веток, пальмовых листьев и травы вспыхнул за милую душу. Но как всё-таки обидно и скучно сидеть в полутьме хижины, когда есть куча идей и задумок. Алка бы пришла что ли…
В углу валялись кучей серых кож мехи — первый мой опыт технического прогрессирования. Мягко говоря — не вполне удачный. То есть, воздух, они, конечно, гоняли, но, во-первых, делали это периодически, с паузой в несколько минут на набор следующей порции, во-вторых, требовали большой физической силы, в-третьих, внутренний каркас, обеспечивающий их автоматическое выпрямление и наполнение воздухом, сделанный в виде перевёрнутой неглубокой корзины из местного ивняка, при высыхании быстро терял упругость, и приходилось его то и дело замачивать, рискуя получить размокание рыбьего клея, герметизирующего швы, в-четвёртых, впускное отверстие требовалось затыкать вручную. Вроде бы должны быть какие-то клапаны, причём простые: средневековые кузнецы, если верить картинкам из учебника истории, уже пользовались вполне нормальными кузнечными мехами. Но как этот самый клапан сделать? Так что использовалось это «чудо» инженерной мысли нами всего несколько раз. Полдня мучений с нагнетанием воздуха, затыканием дырки и выдавливанием воздуха в пламя печи через оставленную дыру в стене, вечером — профилактическое смачивание прутьев, для сохранения гибкости. И в итоге на десяток чашек получали пару-тройку, выдержавших обжиг при более высокой, чем раньше, температуре. Впрочем, Понапе мало-помалу, подбирая подходящую глину, рецептуру смеси и условия обжига, добивался всё большего выхода годной продукции — первые два раза вообще всё трескалось. Мне бы его упорство и оптимизм.
* * *
Ну и намучился же я за этот год, что пролетел с того дня, как я впервые подошёл к Понапе с просьбой научить основам гончарного ремесла. И ради чего мне, идиоту, надо было променять покойную и размеренную жизнь деревенского придурка с сельхозработами в сезон, варёными корнеплодами два раза в день, крепким сном и брагой со свининой по праздникам.
И на что променять: на копание глины (деревянной палкой — то ещё удовольствие), таскание её в корзине к печам (а если корзина порвалась — вязать новую), на перемешивание вручную глины (не знал, что для приготовления годной для лепки посуды массы необходимо так с ней возиться). А потом ещё многочисленные эксперименты: выжигание угля в куче, заваленной дёрном и глиняном горшке (во второй раз удалось получить немного чего-то дёгтеподобного, пока хранящего в ожидании применения в кувшинчике, отчаянно воняя — хорошо, что в мастерских, а не дома). Обжиг мела в известь. Методом тыка мел удалось найти, как это ни странно — а вот известь получилась не ахти: при добавлении воды что-то, конечно, шипело и даже слегка нагревалось, но была получившаяся извёстка сероватого цвета, с многочисленными комками. Затем попытался провести сплавление песка, золы, мела и угля: выходило всё что угодно, кроме стекла — и кто мог придумать байку, что стекло получили чисто случайным образом на костре, в котором случайно оказалась сода — самого бы заставить повторить опыт. И гвоздь программы — сшивание тюленьих шкур в мешок (костяными иглами, бля!). Попытка свалить данную часть работы на Алку-Алиу разбилась не то о неспособность папуаски понять, что нужно сшить, не то о моё умение внятно объяснить.
И ещё меня никто не освобождал от работы на полях или строительстве хижин для соседей (вообще, помощь односельчанам считалась в Бон-Хо вещью само собой разумеющейся).
* * *
И что я имею в итоге после года напряжённого труда?
В активе — заметный прогресс в овладении местным языком — бегло говорю, практически всё понимаю, и даже умудряюсь иногда мрачно шутить. Как-никак, лучший способ выучить язык — общение с его носителями, а в процессе совместного труда общаться приходится много. Из технологического прогрессирования — сооружение коряво работающих мехов, получение древесного угля, дёгтя (из него можно получить метиловый спирт, ацетон, уксусную кислоту, что ещё?) внедрение нового строительного материала — обожжённых кирпичей. Мучений с ними было немало, если бы не упорство Понапе, хрен бы чего получилось вообще. А так получилось… Хреново, в общем, получилось — аналог местной глиняной посуды, боящейся воды, только в виде параллелепипеда (раза в три больше привычных мне земных кирпичей), и худшего качества — кирпич он и есть кирпич.
Но Понапе был в полном восторге. Раньше гончарные печи практически не подлежали ремонту: они лепились из той же глины почти также, как и посуда, и через некоторое количество циклов использования приходили в негодность, трескаясь и разваливаясь, и от кучи спёкшейся глины больше никакого проку не было — разве что часть прокалённой глины Понапе добавлял, измельчив в пыль, в новую посуду. Сейчас же, как только состояние печи становилось угрожающим, мы могли большую её часть пустить на строительство новой. Приходилось доделывать несколько рассыпавшихся и пришедших в негодность блоков-кирпичей, и сделать новые колосники.
С колосниками, Понапе, опять же уел меня. В печах «по-старому» их вылепливали так: доведя стенки печки до определённого уровня, клали сверху несколько толстых палок, пространство между которыми заполнялось той же глиной. После подсыхания глины деревяшки вытаскивали, и получали каналы-воздуховоды, создававшие неплохую тягу. Когда мы стали переходить к блочному сооружению печных стен, я думал, что колосники то можно делать как прежде. Но наш начальник решил распространить данный принцип и на них тоже. Единственное, что я мог предложить — это попробовать сделать вместо двух-трёх отверстий штук десять — как в знакомых мне чугунных колосниках. Десяти, правда, не получилось, но пять-шесть каналов мы сделать сумели. Единственным недостатком была необходимость руками осторожно устанавливать глиняную плиту весом больше центнера. После того, как мы вчетвером (я, Понапе и молодые обалдуи) один колосник угробили, едва не обеспечив главному гончару инвалидность по здоровой ноге, мое предложение делать сей девайс из двух частей приняли на ура.
Ещё бы сделать третий нижний отсек — вроде поддувала привычных мне печек: а то Понапе иногда начинал психовать, когда ветер, под преобладающее направление которого всё устраивалось, вдруг стихал или, что хуже, менял направление, из-за чего обжиг приходилось зачастую прекращать. Так что меха мои годились и для таких случаев тоже.
Не густо с успехами: в фантастических книгах попавшие к дикарям герои ударными темпами организовывали производство огнестрельного оружия и совершали промышленный переворот.
* * *
В — пассиве кроме затраченных усилий и времени да многочисленных ожогов, — неудачи со стеклом, да по-прежнему непонятки с тем, куда же всё-таки меня занесло.
То есть, познания мои об окружающем мире, конечно, сильно расширились. Теперь я знал, что Бон-Хо — это одно из восьми селений племени бонко, область называлась также — Бонко. Текущая с севера на юг река, воды которой и использовались чаще всего для орошения полей, именовалась Бо или Боо. Вся эта область, в общем-то, представляла собой полосу не шире десяти километров вдоль реки — на морском побережье расширяясь километров до пятнадцати или двадцати. Протяженность Бонко в северном направлении, до границы с Сонавом, оставалась не совсем ясной, но, если я правильно истолковал слова Понапе, не превышала сорока километров. Бонко в свою очередь находится на острове, который незамысловато называется Пеу — то есть остров.