Младший командир Красной Армии, служащий в роте связи Степан Лаптев проверял катушку телефонного кабеля и вполголоса матерился.
Вся работа с утра сегодняшнего дня проходила на нервах. И вчерашние сутки по накалу страстей не уступали. Вообще три последних дня вся рота связи бегала по декабрьскому снегу как ужаленная, прокладывая новые резервные линии связи. Шутка ли — приказ сверху, из-под тех самых больших рубиновых звезд — обеспечить испытания в боевых условиях новых секретных танков. Видел Семен эти «секретные» танки. Даже на фоне внушающих уважение трехбашенных двадцатипятитонных Т-28 они выделялись как огромные каменные глыбы, обтесанные ледником, среди галечного пляжа. Танков было три. Один с огромной башней, другие два — с двумя башнями, поставленными, согласно меткому народному слову, «цугом, по-линкорному». Машины, окрашенные в симпатичный молочный с разводами зимний «камуфляжный» цвет, одним своим видом символизировали мощь бронетанковых войск. Мужики из пехоты сначала с восторгом восприняли появление этих гигантов, появившихся внезапно на передовой с целой свитой меньших собратьев. Все считали, что уж эти железные горы, ощетинившиеся жерлами полковых калибров — разнесут в полчаса всю хитрую и неожиданно мощную оборону белофиннов. Но гигантам не везло. Сразу и по-крупному. Ничего кроме вминания в снег заграждений из колючей проволоки и сваливания гранитных надолбов, те пока хорошо делать не умели. Хотя по вражеским дотам стреляли знатно. Еще бы — благодаря толстой броне безнаказанно выходили на прямую наводку и просто глушили в пять стволов любое движение на финской стороне. Но стоило нашей пехоте вновь подняться в атаку по красной ракете, как финские пулеметы оживали и кинжальным огнем отбрасывали ее обратно. Финны давным-давно пристреляли всю местность перед своими позициями. Еще и родная артиллерия могла иногда «подсуропить» своей же пехоте с запоздавшим или неточным из-за неопытного корректировщика артобстрелом.
Неприятности у «секретных» танков начались с того, что сначала «большеголовому» прострелили ствол, и его после этого отправили на ремонт. Затем командование, имевшее приказ и настойчиво понукаемое руководителями свыше, решило пойти ва-банк. Поставив два оставшихся двухбашенных «секретных» танка во главе колонны, не нашло ничего лучше, как послать их по узкой лесной дороге в прорыв, следуя всем наставлениям по танковой тактике РККА, которые писались под действия на открытой местности, в поле, вроде Халхин-Гола или озера Хасан.
Красная Армия который день подряд безуспешно пыталась взять сильно укрепленный и глубоко эшелонированный финский рубеж обороны, желая во что бы то ни стало вписаться в казенную формулировку «взял сходу». Осознание того, что у финнов не хлипкие японские траншеи и что перед штурмом надо сначала вскрыть огневые точки, затем раздолбить их корпусной артиллерией, после чего выслать саперов, чтоб те разминировали подходы и расчистили проходы в надолбах, а уж потом запускать танки, к высшему командованию РККА придет только во второй половине этого конфликта, названного впоследствии Зимней войной, после пятидесятиградусных январских морозов.
Усиленный бронетанковый отряд пошел вперед без артподготовки и без сопровождения пехоты. Про поддержку авиации никто даже не заикался, хотя артиллерия и пехота могли бы и поддержать, если бы комдив отдал соответствующую команду. Но что взять с комдива, который еще два года назад ходил в капитанах, как и многие нынешние командиры полков, бригад и дивизий. Вдобавок, каждый свой приказ комдив должен был согласовывать с комиссаром, что существенно снижало скорость принятия решений. Красная Армия еще училась воевать, оплачивая свое обучение самой дорогой ценой из всех возможных — ценой жизней своих бойцов.
Сначала все было чудесно, буквально как в пропагандистских фильмах: повинуясь флажкам командиров, зычно взревев авиационными двигателями, танки мощно и неотвратимо, дыша силой и упрямой верой в свою стальную судьбу, пошли в атаку на финские позиции. Выломав очередные метры колючей проволоки, выворотив надолбы и преодолев неглубокий противотанковый ров, колонна танков, ведомая двумя гигантами, рванула вглубь вражеских укреплений по узкой, покрытой снегом лесной дороге. Казалось, вот он — прорыв, стальные хищники наконец нащупали брешь, и пехота, пройдя следом за прорвавшимися танками, закрепит долгожданный успех.
Но тут головной танк, то ли из-за невнимательности механика-водителя, а может, просто по судьбе своей, на лесной развилке наехал на груду каких-то ящиков. Никто потом так и не смог выяснить — были те ящики небольшим финским полевым складом боеприпасов или, что вернее, заранее заложенным фугасом на единственном направлении, куда могли направиться наши танки — но рвануло знатно. Нарвись на этот фугас легкая БТ-шка — порвало бы ее пополам, а так нашему новейшему супертанку только гусеницу сорвало, поломало ленивец, да днище погнулось. Колонна встала. Головной танк передней частью клюнул в воронку — мощный взрыв, несмотря на входящую в силу зиму, растопил и смел весь снег вокруг поврежденной машины. В тот день танкисты прокляли всех своих богов. Все попытки починить или отбуксировать горемычный танк не привели ни к какому результату. Пока чинили первый, чуть не сломался и второй «секретный» гигант. Финны тем временем стянули в этот район артиллерию и все возможные резервы, готовясь к неизбежному для наших застрявших в лесу танков ночному возмездию.
В результате, прикинув все за и против, расстроенное командование отдало приказ на отход, решив оставить сломавшийся «секретный» танк «на съедение». Тем более что финны уже и так, стреляя из леса по специально прорубленным фланкирующим узким просекам в борта наших танков, серьезно уменьшили их численность. Решение на отход пусть было и «соломоновым», но, тем не менее, грамотным приказом, так как оставь колонну в лесу на ночь — к утру от нее остались бы обгорелые рожки да ножки. Финны своими бутылками с «коктейлем Молотова» орудовали профессионально и совершенно бесстрашно. Танк — орудие прорыва. Ему простор для боя нужен, поле. Без маневра, без прикрытия пехотой, зажатый на лесной дороге танк в противостоянии с исступленным финном, у которого «зажигалки» сожгли родной дом в пригороде Хельсинки — обречен.
За ошибки «людей в черном», как за глаза называли танкистов за их внешний вид и постоянную, просто трубочистную чумазость, опять пришлось расплачиваться пехоте. На следующий день после этой неудавшейся танковой эскапады пришел приказ танк отбить и отбуксировать любой ценой. Для чего привлекались изрядные силы в составе двух усиленных рот — стрелковой и саперной, и взвода средних танков Т-28.
С учетом того, что за ходом боевых испытаний «секретных» танков следило самое высокое, обеспокоенное сейчас руководство, подчиненные всех рангов покоя не знали.
Степан не успел перекусить после проверки катушки, как ему приказали взять мотоцикл и быстрее ехать на батарею, чтобы передать пакет с приказом лично в руки комбату. Степан на гражданке имел лихой опыт мотогонок, поэтому быстро донесся до артпозиций на своем «Попробуй Меня Заведи» — ПМЗ-А-750 с коляской. Комбат принял пакет и, взглянув на посыльного недовольным невыспавшимся взглядом, разорался на ровном месте о нестроевом виде и недостаточно чётком отдании чести при приветствии старшего по званию. Затем он схватил Степана за рукав и отволок вглубь командирской землянки, где за ширмой сидел несчастный радист Юрка Шанский у раскуроченных коробов радиостанций.
— Раз связист, то чини, — гаркнул в ухо Степану раскрасневшийся комбат. — Не починишь, под трибунал пойдешь, вместе с этим…
— Товарищ капитан! Ну нет запасных ламп на нашем складе, я в корпусной отправил требование, но машину на дороге белофинны сожгли… — попытался, оправдываясь, встать со своего места Юрка.
— Молчать! Обоих теперь как диверсантов по суд отдам! Нет! Я вас лично расстреляю перед строем. — Капитан демонстративно цапнул темную кобуру с ТТ, висящей на его боку.
От возможного расстрела парней спас зашедший в землянку батальонный комиссар. Степан непроизвольно отметил разницу между вошедшим и комбатом. В отличие от пехотно-серого капитана, комиссар форсил в белом полушубке, и даже личное оружие, наган — и тот находился в светло-желтой кобуре.
— Виктор Геннадьевич! Надо поговорить. О…
— Не здесь товарищ Чости! — Тут же встрепенулся комбат. — Пройдемте к орудию еще раз. Еще раз надо осмотреть.
И они вместе вышли из землянки.
— … орудию, 152-мм гаубице-пушке, казенную часть при выстреле оторвало. Вот, забегали, ищут на батарее диверсантов и провокаторов, — шепотом, навалившись на стол грудью к Степану, пояснил Юрка ситуацию. — Дело на контроль сам маршал Кулик взял. Вчера с батареи всех к особисту таскали, тот уже чуть ли не пытает, ищет «контру». А сам комбат нервный еще и оттого, что у него жена в Ленинграде осталась. Вот-вот родить должна, а вестей никаких. Ко всем бедам и радиостанция сдохла.
— А я-то тут причем? — резонно, как ему показалось, спросил друга по несчастью Степан. — Твоя рация ты и виноват если что. Я вот, вообще на мотоцикле сейчас донесения развожу.
— Комбата слышал?! Вот! Все, мужик на взводе, ему сейчас все едино — снизу кроют, сверху бьют, дома вообще ситуация каюк. Ему все равно, кто сейчас виноват — лишь бы злость спустить на ком-то, — жарко продолжал шептать собеседнику Юрка. Он решил, для верности, добавить еще новостей с местной кухни:
— Как сумасшедший, спрашивает иногда — ноль или единица. Когда отвечают ноль — шибко злится. Сразу видно — свих мозга от всего этого.
Конечно, отвечал за радиостанцию Юрка, сдохла она в его дежурство, но в одиночку страдать ему ну никак не хотелось. В обычной ситуации они б даже пожалели командира, так как он у подчиненных считался правильным и на своем месте. Но события последних трех дней, обилие на передовой важного начальства, снующие везде «эмки», которые с броневиками охраны почти блокировали всякое движение по местным узким и непролазным дорогам, ранее душевного комбата довели до точки. Тут любой бы сдал, люди не из стали.
— Степ! Хоть посмотри что тут, ты же, все в батальоне говорят — самый головастый. Может, и придумаешь что? Ты же комсомолец! Идейный. Сам с «брони» соскочил, чтоб с завода на войну попасть. Комбат хоть чуток оттает, сам знаешь — он же не сволочь, давят его.
— Ладно, — махнул рукой Степан, давай посмотрю. — Авось сработаем машинку.
На столе перед радистом, кроме кучи инструментов, находилась в полуразобранном состоянии часть радиостанции 5-АК — приемник 5РКУ-2.
Рядом, почти целая, лежала «любимая» связистами «эрбушка-горбушка» в алюминиевом корпусе, или по-военному литеру — РБ (3-Р).
— И что ты тут химичишь? — донельзя удивился Степан, разглядывая при свете двух керосиновых «летучих мышей» эту свалку. — В чем проблема у приемника, можешь сразу сказать?
— Да в проклятых лампах, тудыть ее в качель, — страшно выругался радист. — Сдохла лампа в приемнике, резерва нет, вот и пытаюсь из запасной горбушки выковырять и вставить.
Степан задумчиво повертел на свету корпус «давшей дуба» лампы, оказавшейся довольно дефицитной сейчас — тетродом прямого накала СБ-112. Положил ее обратно на стол и стал вдумчиво разглядывать скромные запасы запчастей, которые были развернуты из кульков своим запасливым хозяином и явлены на свет на куске ткани. Было, так скажем сразу, небогато. Три 2К2М и одна, непонятно как оказавшаяся у радиста, лампа для все еще экспериментального миноискателя Кудымова — СО-243. Степан видел эти миноискатели у саперов и даже во внутренности заглянул.
— Тебе лампы из «горбушки» не помогут, — просветил беднягу-радиста Степан, не вдаваясь в расспросы об авантюрной судьбе лампы от миноискателя. — Тебе же совсем другие нужны — сто двенадцатые. Еще тут на триодах, УБ-110 есть. Есть лишняя? Можно у танкистов, накинув сверху «два-кэмэшку», на нужную выменять.
У Степана, как заядлого радиолюбителя, был собственный загашник, сделанный из небольшого железного термоса, с запасом ламп и небольшими качественными инструментами, собираемых по оказии. Но кроме тех же «два-кэмэшек» там давно уже ничего не было. Разошлось.
— Да я сам знаю, что не помогут, — почти закричал радист. — Но, ё-маё-зеленое, попытаться-то я должен. Хоть сижу и вид делаю, что чиню. Буду так без дела сидеть — комбат или как собаку застрелит, или особистов с политруком натравит. А танкисты не выменяют, уюшки. Слышал, как вчера мы танки секретные прикрывали? Доприкрывались. Знаешь, почему пехота к танкам не прошла? Нам приказ дали — каждые четверть часу по одному трехминутному артналету. А связь-то тю-тю. По телефону — нельзя. Пока посыльный добрался — пехота сама решила орден себе заработать. А там сосны, ели. Мы по квадратам бьем — снаряды по стволам втыкаются. Танкам-то хоть что — им все равно какой дождь, а красноармейцам зонтиков не выдали. Когда вдобавок еще и финны из пулеметов добавили, те и отошли. А танки без пехоты в лесу — сам знаешь, горят в полночь, как пионерский костер.
— Тебе не в радисты, тебе в писатели надо идти, — посоветовал радисту Степан. — Ладно, сиди, а я пошел. Крути свое «кино» дальше. Без ламп не починить. С меня и так стружку снимет мой капитан, за то, что долго шляюсь. А твой комбат — мне не начальство, — веско, как ему казалось, добавил Степан, сам удивляясь внутренней уверенности в собственной правоте. С именно такой уверенностью он со скандалом ушел с завода в армию, чтобы лично отодвинуть границы от родного «города трех революций». Белофинны были упертым и непонятным в его понимании народом, к которому лично Степан никакого доверия не испытывал, после всех историй об их вероломных нападениях в двадцатых. Но самым главным фактором для Степки было то, что в Ленинграде жили его мать и маленькая сестра. Жить в самом лучшем государстве в мире с осознанием возможности артобстрела любимых близких со стороны непредсказуемых белофиннов — для Степана было невыносимо. Поэтому, как и многие ленинградцы, он рвался на войну.
На пути обратно Степану пришлось задержаться. Какой-то вредитель, видимо, на командирском танке, сбил своей антенной телефонный провод, пересекавший на вешках дорогу, и теперь лежавший разорванным по обочинам. Пришлось остановиться и, поплевав на руки, взяться за черенок пехотной лопатки, чтоб заново вкопать свороченную вешку, а затем еще и сращивать кабель.
Не успел уставший Степан вернуться в свое расположение, как его тут же неожиданно вызвали к особисту, старшему лейтенанту госбезопасности Ковригину. «Неужели очумевший комбат меня заложил?» — была первая мысль Лаптева. Первая мысль, как оно часто бывает, оказалась правильной. Вторая мысль была о том, что его заложили по тому же проводу, который он сейчас починил. Любое доброе дело не окажется безнаказанным.
Особист, в нынешних обстоятельствах роющий сразу под всех, с простым, самым младшим командиром Красной Армии долгих церемоний вытанцовывать не стал. Невыспавшийся вид его был страшен и суров. Еще бы — все командование дивизии бегало последние двое суток как наскипидаренное из-за этой эпопеи с «секретными» двухбашенными танками. Еще и орудия сами себе казенники отрывают. Радиостанции в части ломаются. Тут уже, по совокупности, за то, что не углядел, и самого товарища старшего лейтенанта сковырнуть могут с отчаянной формулировкой. Приедет комиссия Военного Совета, пропишут рецепт. А затем поставит перед бруствером горячо любимое и самое справедливое в своей беспощадности начальство — и самолично, его персону — «ага». Особист, действуя напористо, как носорог, тут же выложил претензию комбата, который страшно обиделся, что какой-то связист посмел от него удрать без разрешения, и в отместку наябедничал прямо куда надо по полевому телефону открытым текстом. По словам ст. лейтенанта госбезопасности, тут было не меньше чем «измена Родины» и «саботаж» вместе взятые. Степан отбивался как мог. Он твердо держал линию, что он по должности связист, а не ремонтник, и просто не знает, как чинить радиостанции, тем более без ламп. Так и не пробив пассивной защиты Лаптева, старший лейтенант выложил главный козырь: почему отделенный командир доблестной и непобедимой РККА не донес на своего начальника, старшину Ничуренко, когда тот хаял командира 44-й Краснознаменной стрелковой дивизии им. Щорса, товарища Виноградова? Что де знал его старшина еще как командира среднего звена, и что тот «еще наломает дров». Степан поначалу опешил. Сдал украинца-старшину явно кто-то из своих, из связистов, при чужих таких слов битый жизнью старшина не позволял. Крамолы особой, по своей совести, тут Степан за Ничуренко не увидел. Ну в центральной газете напечатали фото очередного «выдвиженца», прыгнувшего чуть ли не из лейтенантов в комдивы, ну нашелся сослуживец с нелестной характеристикой. Но причем здесь «контра»?