– Бедняга.
– Иначе не скажешь.
Фоли не любил Лимаса, но если Лимас и знал об этом, то ему было совершенно наплевать. Фоли состоял членом нескольких клубов, носил дорогие галстуки, любил обсуждать достоинства и недостатки спортсменов, а также непременно указывал свое воинское звание во внутренней переписке. Лимаса он считал человеком с сомнительной репутацией, а Лимас считал его дураком.
– В каком отделе служишь теперь? – спросил Лимас.
– В кадровом.
– Нравится?
– Увлекательно.
– Куда отправят меня? В глубокий запас?
– Пусть Шеф все скажет тебе сам, старина.
– Но ведь ты знаешь?
– Разумеется.
– Так какого лешего не можешь информировать меня?
– Прости, старина, – ответил Фоли, и Лимас внезапно почувствовал, как начинает терять самообладание. Но его вовремя посетила мысль, что Фоли скорее всего лжет.
– Скажи мне по крайней мере одно, если ты не против: мне нужно начинать подыскивать себе жилье в Лондоне?
Фоли поскреб у себя за ухом.
– Не думаю, старина. Едва ли возникнет такая необходимость.
– Значит, не надо? Спасибо хотя бы за это.
Они поставили машину на Кембридж-серкус рядом с парковочным счетчиком и вместе вошли в вестибюль.
– У тебя есть пропуск? Если нет, придется заполнить заявку, старина.
– С каких пор здесь ввели пропуска? К тому же Макколл знает меня лучше, чем мать родную.
– Новые порядки. Цирк все время разрастается, видишь ли.
Лимас ничего на это не ответил, кивнул стоявшему на проходной Макколлу и оказался внутри лифта без всякого пропуска.
* * *
Шеф пожал ему руку с некоторой опаской, словно доктор, проверяющий, целы ли у пациента кости.
– Вы, должно быть, ужасно устали, – сказал он доброжелательно, – садитесь, пожалуйста.
Тот же занудный голос, та же интонация школьного учителя.
Лимас сел на стул лицом к оливково-зеленому электрическому обогревателю, поверх которого непостижимым образом балансировала миска с водой.
– Вам не кажется, что здесь холодновато? – спросил Шеф и, склонившись ближе к обогревателю, принялся потирать над ним руки. Под черным пиджаком у него был сильно поношенный коричневый свитер. Лимас сразу вспомнил о жене Шефа – недалекой маленькой женщине по имени Мэнди, которая, кажется, пребывала в твердом заблуждении, что ее муж работает в департаменте угольной промышленности. По всей вероятности, она этот свитер ему и связала.
– А ведь вся проблема в том, что очень сухо, – продолжал Шеф. – Победив холод, вы иссушаете атмосферу в комнате. Это почти так же опасно. – Он подошел к столу и нажал на кнопку. – Сейчас мы попытаемся попросить, чтобы нам принесли кофе. Джинни в отпуске, вот беда. И они приставили ко мне другую девушку. Она никуда не годится.
Он был еще ниже ростом, чем запомнился Лимасу, но в остальном нисколько не изменился. Та же демонстрация живого участия при полной отчужденности, та же чопорная надменность, та же внешняя вежливость и обходительность, сведенные к внешним проявлениям, но не имевшие, как знал Лимас, ничего общего с реальностью. Та же вялая улыбка на лице, та же наигранная скромность, та же приверженность кодексу поведения, который он сам готов был высмеять. Та же банальность.
Достав из ящика стола пачку сигарет, он угостил Лимаса.
– Не поверите, как они за это время здесь подорожали, – сказал он, и Лимасу оставалось только понимающе кивнуть в ответ.
Сунув пачку в карман, Шеф сел. Наступила пауза. Потом Лимас сказал:
– Римек погиб.
– Да, в самом деле, – отозвался Шеф так, словно Лимас поделился с ним каким-то очень верным наблюдением. – Это крайне прискорбно. Весьма… Вероятно, его выдала эта женщина, Эльвира?
– Похоже, что так. – Лимас, естественно, не стал спрашивать, как он узнал об Эльвире.
– И люди Мундта застрелили его.
– Да.
Шеф поднялся и стал слоняться по кабинету в поисках пепельницы. Обнаружив ее, неловко поставил на пол между двумя стульями.
– Как вы себя почувствовали? Я имею в виду, когда застрелили Римека? Это же произошло у вас на глазах, не так ли?
Лимас пожал плечами.
– Я был чертовски раздосадован, – ответил он.
Шеф склонил голову набок и слегка прикрыл глаза.
– Уверен, ваши чувства этим не ограничились. Наверняка вы были потрясены, так? Это было бы гораздо более естественно.
– Да, я испытал потрясение. Как пережил бы его любой на моем месте.
– Вам нравился Римек? Чисто по-человечески?
– Вероятно, да, нравился, – ответил Лимас покорно. – Мне кажется, сейчас уже нет смысла обсуждать это, – добавил он.
– Как вы провели ночь? Точнее, то, что от нее осталось, после смерти Римека?
– О чем у нас разговор? – Лимас начал немного горячиться. – К чему вы клоните?
– Римек стал последним, – задумчиво сказал Шеф. – Последней жертвой в длинном списке погибших. Если память меня не подводит, все началось с девушки, которую застрелили в Веддинге у кинотеатра. Потом был наш человек в Дрездене и серия арестов в Йене. Как десять маленьких негритят. Теперь Пауль, Фирек и Лэндзер – все мертвы. И наконец, Римек. – Он криво усмехнулся. – Мы заплатили слишком дорогую цену. И я подумал, что, быть может, с вас довольно.
– В каком смысле довольно?
– Мне показалось, что вы переутомлены. Перегорели. Выдохлись.
Воцарилось долгое молчание.
– Об этом вам судить, – наконец сказал Лимас.
– Нам всем приходится жить, не имея привязанностей, верно? Хотя это, конечно же, невозможно. Мы строим друг с другом жесткие отношения, хотя на самом деле вовсе не такие уж черствые люди. Я хочу сказать… Человек не может все время жить на холоде; иногда с холода нужно возвращаться… Вы понимаете, о чем я?
Лимас понимал. Он вспомнил длинное шоссе, ведущее из Роттердама, ровную прямую дорогу среди дюн и бредущий по ней поток беженцев; вспомнил, как появился самолет, казавшийся издали совсем крошечным, и как шествие замерло, вглядываясь в него: самолет снижался почти к самым дюнам. Он вспомнил кровавый хаос, бессмысленный кромешный ад, когда бомбы стали падать вдоль дороги.
– Я не могу продолжать разговор намеками, – произнес Лимас. – Что вы хотите мне поручить?
– Хочу, чтобы вы продержались на холоде еще немного.
Лимас промолчал, и Шеф продолжил:
– Вся этика нашей работы, как я ее понимаю, строится на одном фундаментальном принципе. И состоит он в том, что агрессия никогда не будет исходить от нас. Вы согласны с этим?
Лимас кивнул. Что угодно, только бы ничего сейчас не говорить.
– Да, мы совершаем неблаговидные поступки, но всегда лишь в целях обороны. С этим, думаю, тоже трудно не согласиться. Мы вынуждены поступать скверно, но лишь для того, чтобы обычные люди в этой и других странах могли спокойно спать ночью в своих постелях. Или вам кажется, что я ударился в романтику? Разумеется, мы порой делаем страшные вещи, – он усмехнулся, как хулиганистый школьник. – И, оправдывая себя с моральной точки зрения, зачастую допускаем некоторую подтасовку: в конце концов невозможно проводить прямое сравнение между идеологией одной стороны и методами, к которым прибегает другая. Разве я не прав?
Лимас несколько растерялся. Он не раз слышал, как этот человек начинал нести околесицу, прежде чем нанести жестокий удар, но никогда дело не доходило ни до чего подобного.
– Я хочу сказать, что сравнивать между собой можно только метод с методом, идеал с идеалом. И в этом смысле со времени окончания войны методы наших врагов и наши собственные стали практически идентичны. Нельзя уступать противнику в безжалостности только потому, что политика твоего правительства подразумевает более мягкие подходы, верно? – Он тихо рассмеялся, как бы про себя. – Это же ни в какие ворота не лезет.
«Боже милостивый! – подумал Лимас. – Его разглагольствования уже начинают напоминать туманные речи отцов церкви. Что именно он мне все-таки пытается втолковать?»
– Вот почему, – продолжал Шеф, – по моему мнению, мы должны избавиться от Мундта… О, черт! – Он раздраженно повернулся к двери. – Принесут нам когда-нибудь кофе или нет? – Шеф вновь пересек комнату, открыл дверь и поговорил с невидимой девушкой в приемной. Вернувшись, он закончил: – Я считаю нашим долгом устранить его, если только нам это удастся.
– А зачем? У нас же ничего не осталось в Восточной Германии. Вообще ничего. Вы сами только что подвели черту – Римек был последним. Нам некого там больше защищать.
Шеф сел и какое-то время разглядывал свои руки.
– Это не совсем так, – произнес он наконец. – Но не думаю, что мне стоит утомлять вас скучными подробностями.
Лимас в ответ лишь передернул плечами.
– Скажите мне, – продолжал Шеф, – вы устали от шпионажа? Простите, если я начинаю повторяться. Потому что это феномен, который нам здесь хорошо знаком, хотите верьте, хотите нет. У авиастроителей это называется усталостью металла… По-моему, я верно употребил термин. Как обстоит дело с вами?
Лимас вспомнил свои мысли по пути домой этим утром и задумался над ответом.
– Потому что, если вы истощены, – добавил Шеф, – нам придется изыскивать другие способы добраться до Мундта. Понимаете, то, что я задумал, несколько выходит за рамки привычного.
Вошла девушка с кофе, поставила поднос на стол и наполнила две чашки. Шеф подождал, пока она удалилась.
– Такая дуреха, – заметил он так, словно беседовал сам с собой. – У меня в голове не укладывается, почему так трудно стало найти хорошую секретаршу. Право, не стоило давать Джинни отпуск именно сейчас. – Он какое-то время с хмурым видом помешивал сахар в своей чашке. – Нам нужно во что бы то ни стало хотя бы дискредитировать Мундта, – сказал он после паузы. – Скажите честно, вы много пьете? Виски там и прочее спиртное?
А ведь Лимас считал, что знает Шефа как облупленного.
– Да, я выпиваю. И думаю, что больше и чаще, чем другие.
Шеф понимающе кивнул.
– Что вам известно о Мундте?
– Он – убийца. Работал в Лондоне года два назад в представительстве министерства сталелитейной промышленности Восточной Германии. Нами тогда руководил советник кабинета министров – Мастон.
– Да, я в курсе.
– Мундт поддерживал связь с агентом – женой чиновника из МИДа. И убил ее.
– А еще он покушался на Смайли. И он же застрелил мужа той женщины. Это омерзительный человек. Когда-то состоял в гитлерюгенде, и все такое. Совершенно не правоверный тип коммуниста и не интеллектуал. Чистый практик холодной войны.
– Подобный нам с вами, – сухо заметил Лимас.
Шеф не воспринял это как шутку и не улыбнулся.
– Джордж Смайли знал о том деле все. К сожалению, он больше у нас не работает, но, я думаю, его стоит разыскать. Он сейчас занимается какими-то исследованиями Германии семнадцатого столетия. Живет в Челси прямо за Слоун-сквер, на Байуотер-стрит. Вы имеете представление, где это?
– Да.
– С ним в паре тогда работал Гиллам. Он сейчас в четвертом отделе стран-союзников на третьем этаже. Боюсь, произошло слишком много перемен с тех пор, как вы работали здесь.
– Что верно, то верно.
– Пообщайтесь с ними денек-другой. Они посвящены в задуманный мною план. А потом я хотел бы пригласить вас на выходные к себе. Моей жены не будет дома, – поспешно добавил он. – Она сейчас ухаживает за больной матерью. Так что мы будем предоставлены самим себе. Только вы и я.
– Спасибо. С удовольствием.
– Мы сможем все обсудить в полнейшем комфорте. Это будет замечательно. У вас появится шанс заработать на этом немалые деньги. Все, что получите, вам разрешат оставить себе.
– Спасибо.
– Но разумеется, при том условии, что вы полностью уверены и действительно хотите участвовать… Никакой усталости металла и прочего.
– Если речь идет о физическом устранении Мундта, то я в игре.
– Таковы ли ваши чувства на самом деле? – Шеф выразил свое сомнение в самой мягкой форме. А потом, задумчиво посмотрев на Лимаса, пустился в рассуждения: – Да, вижу, что таковы. Но вы ни в коем случае не должны думать, что обязаны уверять меня в этом. При нашей профессии мы быстро теряем ощущения ненависти или любви, и они становятся для нас чем-то схожим со звуками, которые собаки просто физически не воспринимают на слух. Бывает, остается только своего рода тошнота, и хочется одного – больше никогда и никому не причинять страданий. Простите, если ошибаюсь, но разве не испытали вы нечто подобное, когда у вас на глазах убили Карла Римека? Ведь вами не овладела ненависть к Мундту или любовь к Карлу? Вы почувствовали лишь тупую боль в ставшем бесчувственным теле… Мне сказали, что вы потом ходили всю ночь. Просто бесцельно бродили по берлинским улицам. Это правда?
– Правда то, что я отправился на прогулку.
– И гуляли всю ночь?
– Да.
– Что стало с Эльвирой?
– А бог ее знает… Я бы очень хотел нанести удар по Мундту, – сказал Лимас.
– Хорошо… Просто отлично. Кстати, если в ближайшее время вы встретитесь кое с кем из прежних друзей, не стоит с ними откровенничать. Скажу больше, – добавил Шеф, – на вашем месте я бы оборвал старые связи. Пусть они считают, что мы обошлись с вами очень дурно и несправедливо. Начинать – так сразу. Легче будет потом продолжить.
3
Под откос
Никого особенно не удивило, когда Лимаса отстранили от оперативной работы. Общее мнение было таким: Берлин многие годы был местом сплошных провалов, и кого-то должны были примерно наказать за это. Кроме того, Лимас стал староват для участия в операциях, где зачастую реакция должна быть лучше, чем у профессионального теннисиста. Лимас отлично поработал во время войны – об этом знали все. В Норвегии и Голландии он остался жив вопреки всему. Его наградили медалью и досрочно отправили в отставку. Чуть позже его, конечно же, вернули в разведку, но вот только с пенсией случилась незадача. Здесь ему решительно не повезло. Слух об этом распустила бухгалтерия в лице Элси. Всем, кто готов был слушать, Элси рассказывала в столовой, что Алеку Лимасу в старости придется как-то жить всего на 400 фунтов в год по причине прерванного служебного стажа. Сама Элси считала это правило нелепым и нуждавшимся в пересмотре: в конце концов, мистер Лимас имел немалые заслуги, ведь так? Но все инструкции исходили теперь из министерства финансов, не то что в прежние годы. И что тут поделаешь? Даже в худшие времена правления Мастона с людьми не поступали так жестоко.
Лимас, как объясняли новичкам, являл собой типичного представителя старой гвардии разведки, отличительными чертами которого были: привычка к виду крови, мужество, любовь к крикету и никакого образования, кроме средней школы и курсов французского языка. Правда, в отношении Лимаса почти все это было неправдой. Он блестяще владел немецким и голландским языками, а крикет ненавидел. Вот диплома колледжа действительно не имел.
Срок действия контракта Лимаса истекал через несколько месяцев, и его отправили досиживать это время в банковском отделе. В отличие от внутренней бухгалтерии там занимались оплатой заграничных счетов и переводом денег за рубеж, то есть прямым финансированием агентурной сети и ее операций. Большую часть работы в отделе могли бы запросто выполнять молодые клерки, если бы не режим особой секретности, а потому это подразделение и стало одним из отстойников, куда направляли проверенных оперативников, которым вскоре предстояло уйти на покой.
И жизнь Лимаса покатилась под откос.
Обычно люди его положения падают на дно далеко не сразу – это процесс в большинстве случаев достаточно затяжной, но с Лимасом все получилось иначе. На глазах коллег он из человека, с достоинством уходящего в отставку, превратился в отвратительного забулдыгу – и это за считаные недели. Пьющие люди быстро глупеют, что становится особенно заметно, когда они трезвы, и эта глупость воспринимается порой поверхностными наблюдателями как некое самоотречение, сбивчивость в мыслях и поступках как некое недоступное другим знание. Лимас приобрел эту особенность характера в изумительно короткий срок. Он сделался мелочно лжив, занимал у секретарш небольшие суммы денег, которые забывал возвращать, являлся на работу поздно, а уходил рано, придумывая самые вздорные предлоги. Поначалу товарищи по работе относились к его выходкам снисходительно: возможно, его жизненный крах пугал их так же, как иногда страшат нас нищие и калеки просто потому, что мы опасаемся стать однажды такими же, как они. Но постоянная грубость, беспричинная озлобленность, пренебрежение своими обязанностями в конце концов образовали вокруг него пустоту.