Рюрик сидел на себя обычного непохожий Седой, серый, цвета глаз не разберешь под нахмуренными бровями... Первой поклонилась батюшке-князю крупная молодая женщина в когда-то красивой и богатой, а ныне затрепанной и рваной одежде. Она держала на руках маленькую дочь. Женщину знали в Ладоге: здесь она родилась и два лета назад вышла замуж за купца, торговавшего у чудских охотников дорогие меха. Много жило в стольном городе молодых богатых купчих, но Изволья была особенная. Не пожелала смирно сидеть дома, пока муж будет странствовать по далеким лесам и потом продавать искристые шкурки на торгах больших городов. Начала ездить с ним, вошла во все дела, повадилась советы давать- и дельными, говорят, оказывались те советы. Ватага мужнина усмехалась сперва, потом перестала... Но, видно, кому-то не по нутру пришлись удача, деловая сметка и даже радостное имя круглолицей Извольи. Случившееся с нею и с мужем ее иначе как сглазом объяснить было невозможно. Месяц назад, когда ватага с выгодными покупками уже возвращалась домой, на санный поезд напала вышедшая из лесной чащи многочисленная чудская семья. Это при том, что чудь - ас чудью и опытному чужаку столковаться было непросто, уважала и любила молодого торговца за честность, за твердое слово!.. Да и налетела на него опять же не какая-нибудь простая семья. У этого рода было про-от "изволье", т. е. "раздолье". * Изволья неслучайно даденное соплеменниками: Тина Сама чудь Тину не жаловала. За что побить тех, кто поколениями живет наособицу среди всего племени выделяется звероватой подозрительностью, недобрым сердцем и невешким умом?.. Что и было явлено в очередной раз. Нападавших прогнали, только вот хозяин ,юоза получил в сердце стрелу. Тина же убралась назад в чащу не прежде, чем похватав с санок половину тюков. После чего... отправила в ту же Ладогу троих здоровенных белобрысых парнейпродавать украденные меха! И гривну с перстнем, дернутые с мертвого тела!.. Кривозубый молодой Тина - низкий лоб и плечи не про всякую дверь - появился на горгу всего через седмицу после возвращения осиротевшей ватаги. Изволья чудина в лицо не узнала, но при виде мужниных вещей, выложенных для продажи, подняла крик на весь торг. Тина сглупу попытался заткнуть женщине рот... Князь Рюрик посмотрел на полнотелую молодую красавицу и с одобрением подумал: знать, не врут, будто в ночь нападения, в ме-ельном лесу, она сокрушала разбойников попавшимся под руку топором и, стоя над телом убитого мужа, сумела воодушевить дрогнувших было ватажников. Теперь все они пришли вместе с хозяйкой на княжеский суд. Пришли Другие купцы, ездившие за мехами в чудские леса. И Кишеня Пыск, некогда наставлявший ее мужа в торговых премудростях. Тяжба касалась всех. Все поглядывали на троих связанных Ратьев, приведенных во двор. Те, надобно молвить, тоже были не одиноки. Ладога не обзавелась целым Чудским Концом, как Новый Город в верховьях, но десяток дворов все же стоял. Держал свой поклон и совет. И старейшину, ходившего думать думу с другими старцами города. Этот старейшина - крепкий, румяный мужчина с бородой цвета пакли и такими же волосами тоже пришел на суд во главе родни и друзей, хотя вставать на сторону Тины и ввязываться в споры с истицей было даже глупее сотворенного братьями-недоумками. Толковый старейшина был здесь потому, что ни одному племени не годится отказываться от своих. Даже и от таких, с кого не то что добро сплошное посрамление и убыток... Вместе жить, вместе от врагов отбиваться, вместе принимать честь и хулу. А иначе и народом незачем называться. Так, сброд перехожий, изгои... Князь посматривал на насупленного старейшину, на братьев-ответчиков. По-настоящему он присмотрелся к лицам финских племен только здесь, в Ладоге. И долго ловил себя на том, что от каждого финна при первой встрече ждет в лучшем случае тугодумия. Раз за разом обманывался и наконец понял: благосклонные боги просто создали финнов из дерев другого леса, чем его, Рюрика, народ, а также словен или даже датчан. Ну и велик толк сравнивать между собой их телесную красоту, пеняя ели за то, что у нее не такие цепкие корни, как у белокожей березы, а березе - за то, что она не хранит свою зелень до новой весны, как темно-ствольная ель?.. У чудского старейшины тоже был широкий подбородок, тяжелые скулы и чуть раскосые глаза, серые, точно лесные озера. Но сравни с братьями из рода Тины - и станет ясно, кто вправду выродок, а кто по меркам своего племени очень даже пригож... - ...А и не осталось у него ни старого батюшки, ни юного сына, ни братучада для месги... Люди хотели, но лепо ли такую месть мстить, когда ты, светлый княже, всех лучше умеешь правый суд совершить? Рюрик ждал, чтобы купчихину жалобу стал излагать Кишеня Пыск или какой разумный муж из ватажников. К его некоторому удивлению, Изволья говорила сама. Князь сначала нахмурился - не бабское дело! Потом стал слушать и убедился, что Изволья говорила твердо и складно. Да еще этот голос с его женственной глубиной... Князь подумал о том, что могла бы она надеть порты нарядней и лучше, ведь не только то было у нее дома в сундуках, в чем прибежала из лесу!.. Поразмыслил и понял, что Изволья с умыслом нарядилась в обтрепанное, линялое платье, в коем за много лесных верст отсюда постигла ее беда. А ему, злосчастному, не отцу и не мужу, просто хочется узреть купчиху в одеждах, отвечающих ее красоте. Князь вдруг представил себе, как млело, плавилось это большое, белое, сильное тело в объятиях молодого супруга, под его жгучими и сладкими поцелуями... Недавний ли сон тому был виной, другое ли что... А только суровый ладожский государь даже ерзнул на высоком стольце, внезапно ощутив, как отозвалась плоть, как властно потянулось к Изволье Мол-чановне все его существо. Давненько уже с ним, заиндевелым в мужском одиночестве, не случалось подобного... С тех самых, пожалуй, пор, как тридцать лет назад точно ветром бросило его навстречу другой... совсем на Извольюшку не похожей... - Вот вам мой суд! - хрипло выговорил Рюрик, зная, что верная дружина объяснит его хрип скверно прожитой ночью. А до того, что могут сказать или подумать другие, ему не было дела. - Если местьника нет, значит, мне, князю, за него быть. У этих мужей, от рода чудского, именем Тина, нашлись меха и живот моего купца Крупы, сына Бакулина? Братья разинули рты, силясь что-то взять в толк, а старейшина неохотно кивнул: - Нашлись, княже. - И отколь к ним попало, указать не смогли? - Не смогли, княже... Ответчики крутили головами, оглядываясь то на князя, то на старейшину. Старейшина Белка, сидевший в прославленном городе, считался у них в роду великим человеком, гораздо старше какого-то там заезжего князя. А на деле что?.. Умы лесных жителей, сыновей ущербного рода, отказывались воспринимать творившееся перед глазами. - Стало быть, им за смерть Крупы Бакули-ча и ответ держать, - приговорил князь. Купеческая ватага одобрительно зароптала, недобро зашевелилась, трогая вдетое в ножны оружие. Изволья крепче прижала к себе дочь, выпрямилась, и от этого простого движения у князя в сердце опять ожила и горько запела давно смолкнувшая струна. А ведь сколько раз он видел ее на ладожских улицах - об руку с мужем, нарядную и счастливую... И хоть бы единожды захотелось вслед посмотреть... Самый сообразительный Тина запоздало смекнул, что старейшина Белка не сможет его уберечь от княжеского гнева, даже если пожелает того. Он скосился в сторону ворот и увидел голые черепа, торчавшие по гребню забрала. Никто не потрудился объяснить недоумку, что это были головы славных врагов, сраженных князем и мужами его в великих и знаменитых сражениях. Он и решил, будто здесь упокоились такие же, как он сам, несчастные и невезучие, преданные смерти из-за убитого чужака. Голову с плеч!.. Что может быть хуже для чудина, верящего в возвращение из-за черной реки!.. Как дойти туда безголовому, как потом обратно дорогу сыскать?!.. Тина задергался в путах и, разучившись говорить, заскулил, как обделавшийся щенок. - Да не вам, белоглазые! - хмуро продолжал князь. - Роду вашему, всей чуди бесчестью! И головы ваши мне не нужны, толку с них!..- И повернулся к старейшине:- Ты, Белка, муж почтенный и праведный, и против тебя мне бы за великий грех было сердце держать. Но коли от родства не отказываешься, изгоями, извергами не зовешь - уж не гневайся, виру в восемьдесят гривен кун с тебя спрошу для Извольи Молчановны. И мне полувирье за обиду, за то, что посмели людей, под моей рукой сущих, в лесу обижать... Старейшина угрюмо кивал. Взгляд его ничего хорошего ответчикам, из-за которых приходилось терпеть такие убытки, не сулил. - Ас этими никчемными, - довершил князь, - поступай по правде вашего племени которую ты. Белка, лучше меня ведаешь. И себе возмещение с Тины вымучивай сам, тут уж я тебе не советчик... В это время снаружи детинца, под самым забралом, начались крики и шум, и князь повернул голову. Широкие ворота крепости закрывались редко: от кого замыкаться, кого пастись? Князя-варяга в городе многие не любили, но никто не мог сказать, будто он затворялся от ладожан и не радел об их заботах и нуждах, как справному вождю то положено. И вот сквозь эти-то распахнутые ворота увидел Рюрик причину переполоха. По улице прямо в кремль скакали, как на пожар не то с пожара, конные отроки. Тот самый отряд, что он накануне отправил вдоль Мутной вверх, известными тропами, которыми ездили "горой", сиречь посуху, к воеводе Сувору на заставу. Князь со дня на день ждал оттуда либо гонца, предваряющего новогородское посольство, либо сам корабль с Вадимовыми посланниками. Пока не видать было ни того, ни другого, и отроков собирали в путь со строгим наказом - доподлинно выяснить, почему. ...И вот возвращались, и первой на переливчато-сером Шорошке скакала молодая Крапива Суворовна. Князь не случайно поставил ее старшей в отряде. Знал - с батюшкой девка ныне хотя и в ссоре, а все равно родня есть дня, душа тянется. И Лютомира, друга сердечного, небось охота обнять... То есть кто, как не она, всех быстрее доскачет и все как есть выведает?.. Отрок, что следовал за предводительницей, удерживал перед собой на седле шатающегося, израненного, изнемогшего в пути человека. Ла-дожане, особенно кто проводил кого-то из семьи с Сувором на заставу, бежали рядом с конем, ловили стремена, пытались расспрашивать на ходу... - Душегубы беззаконные!.. - взвился над улицей женский крик. - Душегубы!.. Ее муж должен был весной возвратиться из дальнего похода на юг - отправился в купеческой ватаге гребцом. Любящее сердце издалека почуяло беду: случится ли теперь дождаться супруга? - Болдырь... - открыто раздавалось кругом. - Доколе князь-то собаку волкохищную терпеть собирается? Неладно, братие... У отроков и у самой Крапивы лица были напряженные, хмурые. Рюрик сразу понял, что приведенный ими человек даже и спасителям своим ничего рассказывать не пожелал, потребовал князя. Вот все въехали во двор кремля, стали спешиваться... Человека сняли с седла, повели вперед. Он шел на своих ногах, хотя и шатался. Рюрик присмотрелся к лицу и узнал его даже сквозь отросшую, всклокоченную и грязную бороду, повязку и лиловую опухоль во всю щеку. Это был Вадимов гридень не из первых, но и не из последних, в стяге ходил У любимца новогородского князя; у боярина Замятии Тужирича, а звали его... - Вот, значит, княже, как ты теперь гостей привечаешь!.. - нарушив наконец свое долгое молчание, почти криком прокричал новогородец. Его точно прорвало; заплывший глаз зло мерцал в узенькой щелке, второй открыто пылал скорбью и бешеной яростью: - Или всегда таков был, да только теперь лицо свое истинное оказал?!.. Люди, вбежавшие в крепость следом за отроками, невольно притихли, перестали выкликать Болдыря, изумились, оставили пересуды, начали слушать. Кмети, бдившие за спиной ладожского государя, сочли гнев пришельца опасным и подались на шаг ближе, готовясь без промедления встать за вождя. Рюрик удержал их недовольным взмахом руки. От еле живого обороняться - еще не хватало! Во всем широком дворе он один и глядел внешне спокойным. Хотя понял уже все. Или почти все - достало ему для этого короткого вскрика новогородца. А и плохим был бы он князем, если бы не умел многое понимать прежде других. Он спросил ровным голосом: - Кто же средь моих людей тебя, Лабута, так изобидел? И что случилось с тобой? - Мы с побратимами при посольстве новогородском к тебе шли!.. - покачнулся Лабута. - Снаряжал нас хоробрый князь Вадим Военежич, а старшим ставил боярина Тверди-слава Радонежича, разумом светлого, и при нем датского княжича на корабле!.. Дары богатые собирал, тебя другом назвать отныне хотел... А и нету теперь ни даров тех, ни посольства, ни боярина Твердяты Пенька! Один я и остался!.. Он на ногах держался с трудом, но охрипший голос был слышен в каждом углу двора. Ладожане снова заохали: у многих были в Новом Городе если не родичи, то друзья и вполне могли оказаться среди сгинувшего посольства. И боярина Пенька было жаль. В обоих городах его знали, в обоих любили... _ А на меня все же в чем твоя обида, Лабута? - прежним ровным голосом спросил князь. - А в том, что меня со всеми вместе смерти не предал!.. - отчаянно крикнул новогородец, и простуженный голос не выдержал, сорвался.- Здесь убей, что ли!.. Как вернусь, как перед Военежичем встану? Искре Твердиславичу как в глаза посмотрю, отца не сберегши?.. Ладожский государь обратил суровый взор на Крапиву, зоркие глаза блеснули синими льдинками: - Его где встретила? - У ручья, где стеклу кузнец чистый песок берет, княже. Сюда берегом шел, ответила девушка. - Нас увидел, драться полез. В седло сесть еле уговорили... Рюрик кивнул - она замолчала. Ручей, близ которого водился белый песок, протекал верстах в двадцати, да и выехал отряд лишь накануне. До границы, до Суворовой заставы, обернуться всяко не мог. Князь снова повернулся к Лабуте: - Где, сказываешь, напали на вас? Новогородец шатнулся, парни сдвинулись было поддержать ослабевшего, подпереть. Лабута зло оттолкнул их и усмехнулся: Что спрашиваешь? Вестимо, не в ладожских землях, не там, где сам обязался правду блюсти... Голос князя остался ровным по-прежнему только правая рука на подлокотнике стольца собралась в кулак: - Потому спрашиваю, что пока от тебя ничего, кроме лая пустого, и не слыхать! Дело сказывай или ступай отколе пришел. Без тебя допытаемся, кто кому виноват! Не очень громко сказал, но вдруг стало понятно, каков он мог быть, когда гневался по-настоящему. Лабута сглотнул. Тяжело перевел ДУХ.. - Так с нами было, княже, - проговорил он затем. - Спрашиваешь коли, скажу. Перед волоком мы ночь ночевали, перед заставой, что воевода Сувор Несмеянович для тебя держит. Уже и перемолвились с ним, уже наутро ждали его с дружиной лодью датскую мимо порогов катками тащить, добро, с нее сгруженное, охранять честно... И дождались, княже, да не так ведь, как чаяли! Среди ночи изникли люди из леса... Первыми дозорных убили... Потом остальных... Кто спал- без чести спящими резали... Кто оружие схватил- стрелами расстреливали! Меня в рукопашной ранили трижды и ошеломили изрядно, упал, еще двое сверху свалились, всего кровью залили... Оттого бросили, за мертвого посчитав! Другим, кого сразу не дострелили, тем горло резали, видоков чтобы не оставлять... - А ты, значит, видок? - спросил князь. - Ты в Ладоге жил, моих людей, верно, каждого в лицо и по прозванию помнишь. Кто из них был там? - Они, батюшка Рюрик, лица свои личинами спрятали. Кожаными, в чем добрые люди зимой коляды колядуют... Да не все скрывались. -Лабута закашлялся, мучительно, с сиплой надсадой. - У вожака их... в руке меч был уж очень приметный... С ним Твердислав Радонежич рубился... И перед смертью крикнул: "Сувор! Никак ты припожаловал?!.." Вот когда все разом повернулись туда, где стояла Крапива. И узрели, сколь невозможным ей показалось услышанное. Мгновение девка стояла столбом, лишь краска на глазах стекала с обветренных щек. Потом... - Не моги батюшку бесчестить! Пес смердящий, убью!.. Крапива Суворовна была нрава вспыльчивого и горячего, но чтобы так люто кричала - до сих пор люди не слыхивали. А она криком не ограничилась. Рванула из ножен меч и бросилась прямо к Лабуте!.. Побратимы-кмети знали, какова она была на мечах. Не то чтобы всех подряд посрамляла, но в дружине считали ее соперницей из опасных. Даже будь новогородец свеж и здоров, и тогда неизвестно, сумел бы или нет себя от нее оборонить. А уж раненым, ослабевшим - подавно. То лишь и спасло его, что стояла она шагах в десяти: какое ни есть, а расстояние. Время требуется, чтоб одолеть. Мгновение, но матерому воину и мгновения хватит, за которое простой человек рта от ужаса не успеет разинуть. Двое могучих парней прыгнули Крапиве наперерез, сгребли в охапку,там и другие набежали отгородили от Лабуты. Благо меча на названых братьев Крапива все же не подняла; покуда вынимали его из руки и вкладывали назад в ножны, только кричала, голос надсаживая: - Не верь, княже, пустобреху, сучьему сыну!.. Не вели батюшку моего бесчестить прилюдно!.. Лабута же, отшатнувшийся было, засунул руку в кошель и извлек переломленную стрелу. Поднял над головой, дабы каждый мог видеть: - Из себя вынул... Еще что показать, чтобы за видока признали? Стрела была приметная, с яркими полосатыми перьями, посаженными близко к костяному ушку - для точности боя. Такими действительно похвалялись Суворовичи, и все это знали. Князь смотрел молча. Люди ладожские возговорили и снова притихли. - Я стрелу, может, украл? - Лабута поворачивался кругом, на лице и в голосе был бешеный вызов. - И себе в тело обмана ради воткнул? Надо было решать, и князь проговорил- сурово, отрывисто: - На роту с этим пойдешь? Перед Перуна очами клятвой поклясться не убоишься? Слова, здесь сказанные, повторишь? - А повторю! - раздельно и твердо ответил Лабута. - Мне бояться уже нечего, все страхи видал, а Перуновой справедливости всего менее устрашусь. Я сюда с одним полз- люди чтобы узнали... Тут он опять зашатался и на сей раз на ногах не устоял. Начал оседать наземь и уже не воспротивился, когда отроки подхватили. - Лекаря к нему! - приказал князь. - И охранять! Поднялся со стольца, и ладожане, кто еще пришел судиться судом, поняли: им с их мелкими тяжбами придется повременить. Явилась большая беда, такая, что с избытком хватит на всех. Морские варяжские корабли всю зиму стояли вытащенные на берег и укрытые в нарочно возведенных сараях. Каждую весну перед первым выходом в море их тщательно осматривали, где надо - заново конопатили, смолили. Просто так в речку не столкнешь и врасплох по неотложной надобности после зимы не отправишься. Поэтому князь велел приготовить две малые лодьи, зиму напролет ходившие по лишенной льда Мутной: надо же выяснить, правду ли сказал Лабута и что в самом деле приключилось с новогородским посольством!.. В городе и так уже много чего говорили и чаще должного поминали осеннюю стычку Сувора ; Твердиславом. Тем более что та не на ровном месте случилась - ни дать ни взять увенчала щвний раздор. Почем знать, что за думу эти (вое всю зиму вынашивали и что друг над (ругом затеяли учинить?.. И не получится ли, что от бестолковой ссоры двоих бояр, как от целой маленькой головни, всему городу очередной раз гореть?.. То есть ничего удивительного, что в этот день каждый чих из детинца был на всю Ладогу слышен, до самых дальних дворов. Когда князь срядил Крапиву на одну из двух передовых юдий, это тоже вмиг стало известно и тоже звало пересуды. - Отправил дочку за батькой! - ворчали одни. - Козу в огород капусту стеречь! Уж не сам ли Суворовичам стрелы точить повелел - А не послал бы, что думать стали бы? _ раздавалось в ответ. - Вину бы на боярина Сувора возложили! Сказали бы - дома князь девку оставил, веры ей нет! Городские старцы не созывали народ на вече и своего совета не собирали, но по одному друг у дружки все, кажется, перебывали. Побратимы увели Крапиву из детинца и глаз с нее не спускали, зная из горького опыта: нельзя человеку в таком состоянии быть одному. Кабы не случилось чего. Все они с ее батюшкой не первый год один хлеб резали, в одном дыму согревались, на пиру и в сече вместе бывали. Мало кому верилось, чтобы Сувор мог вправду этакое злодейство свершить. Но даже и те, кто такую мысль допускал, благоразумно помалкивали. Рано ли, поздно выплывет правда, а до тех пор что толку обелять или винить?.. Сама Крапива не плакала, даже не ругалась больше, не поносила на чем свет стоит Лабуту, князя Вадима и вкупе весь Новый Город. Пыталась разговаривать, улыбаться... но глаза подолгу ни на чем не задерживались, сердце же колотилось у горла, часто, как на бегу. Хотела какие-никакие пожитки собрать, приготовиться к завтрашнему походу... и того не возмогла. Все валилось из рук, ни о чем не удавалось крепко задуматься. Когда купец Кишеня Пыск слово прислал, как раз поспело у него в новом гостином дворе необыкновенно вкусное пиво, - кмети непритворно возрадовались и вежливое при-глшение отведать приняли с благодарностью. - Не пойду! - отказалась Крапива. - Кишене спасибо, а ни в рот куска взять, ни проглотить... - Пойдешь-пойдешь, - не отстали друзья Сама не хочешь - не пей, не приневолим, а нам с тобой радостнее. Новый гостиный двор Кишени Пыска стоял хотя и на окраине, но всего в полуверсте от детинца: не переломишься, шагавши пешком. Но добротную деревянную вымостку ладожских улиц покрывала талая грязь- дело ли пачкать нарядные сапоги, к угощению идучи? Последнему холопу не пристало подобное, а Рюриковичамподавно... Стала Крапива седлать своего любимца Шорошку, и жеребец, против всякого обыкновения, не играл, не отворачивался от узды, не выпрашивал ласку и лакомство, которое, как он отлично знал, было у хозяюшки всегда наготове. Смирно стоял, голову опустив, и только вздыхал, губами трогая знакомые руки... В любом гостином дворе день-деньской хватает народу. Люди захаживают и просто так, и ради знакомства, и купить-продать, и о делах посоветоваться. А к такому купцу, как Кишеня, гостю знаменитому в весских, ижорских, чудих, мерянских лесных деревнях - ходят еще и почаще, нежели к иному кому. Всегда многолюдно у него и в доме, и во дворе. Снуют работники и стряпухи, придерживают - не слетели бы от многих ладожских чудес! - на голове шапки два молодых весина, явившиеся звать именитого купца на будущую зиму в свой род за речным жемчугом, коего краше не находили по лесным рекам ни вблизи, ни вдали. Мало кто поначалу обратил внимание на чужого человека в короткой меховой шубе надвинутой шапке и с оружием, увязанным за спиной. Мало ли кто шел и откуда! Вот весины небось тоже с луками в налучах и с берестяными тулами, полными стрел. А что длинный меч в ножнах среди прочего являет из-за плеча серебряную рукоять, так тоже невидаль небольшая. Как сел княжить в Ладоге Рюрик, так еще похлеще молодцы стали отовсюду стекаться к нему - посмотреть на великого предводителя и себя ему показать. Вдруг да осчастливит, остаться велит, допустит себе послужить... Одним лишь весьма отличался от прочих этот чужой человек. Из-под низко натянутой шапки зорко посматривал по сторонам единственный глаз. А половину лица прятала широкая, изрядно потертая кожаная повязка, доходившая до носа и до угла рта. Другая половина лица, впрочем, была самая обыкновенная. Худая, в седеющей бороде, с темной, как еловая кора, кожей, траченной морозом и ветром... Приметливые Кишенины домочадцы на него, понятно, косились, однако здоровались вежливо. Понравится государю, станет гриднем у князя- порадуешься небось, что когда-то хватило ума безвестного приласкать! - И тебе, добрый молодец, поздорову,-ответил ему купеческий ватажник из тех, что утром ходили в кремль и стояли с Кишеней на княжеском суде. - Какое дело пытаешь, какую. нужду терпишь? У нас нынче пиво и пироги: сделай милость, отведай... Первое дело- взошедшего на порог согреть у огня и как следует накормить. Даже если на рожу он сущий разбойник и погодя, очень может быть, именно таковым себя и окажет. Кто от одного хлеба поел, те считай себя за родню, те перед богами оружие друг на друга поднимать не моги! Чужой человек прошел за ватажником мимо привязанных у крылечка гладких дружинных коней, миновал темноватую влазню и оказался в самом гостином дому. Дом этот был столь велик и обширен, что куда там даже просторной дружинной избе. Широкую кровлю поддерживали столбы с могучими развилинами наверху. Между ними теплились длинные очаги, а всю дальнюю часть хоромины занимали большущие бочки. Умный Кишеня хранил в этих бочках все нажитое и все товары, все, чем был богат. В Ладоге строились из соснового леса, редкое лето завершалось без пожара, малого хотя бы. Только ведь для того, с кем приключился этот малый пожар - все равно что город дотла! Ну и загорись такой дом, как у Кишени, - мыслимо ли спасти неподъемные сундуки, вовремя все повытащить из ларей? А бочка, она бочка и есть. Повалил быстренько набок да покатил себе вон. Огромный гостиный дом с его дощатыми стенами укрывал хозяйское добро от дождя, но отнюдь не от зимнего холода. Несмотря на очаги, внутри было почти так же стыло, как и снаружи. Правда, кмети, сидевшие за длинным столом, холода уже и не замечали. Доброе пиво и жаркие, только что из печи, пироги славно грели животы, а с ними и душу. Купец Кишеня был мудр. Постепенно ожила и Крапива, начала даже шутки шутить. Заслонившее весь мир известие не то чтобы отступило, выпустило ее. Слова Лабуты о батюшке, невозможные, не вмещавшиеся в сердце и разум, звучали перед нею по-прежнему. Но и другое сделалось очевидно. Это как рана, только что принятая и жестоко саднящая. К утру подсохнет, утром и будем пытаться что-нибудь сделать. Пока же - только терпеть... Стол был обширный. Все Кишенины люди усаживались за него, когда возвращались домой из удачной поездки или, наоборот, просили у покровителя-Волоса прибыльного торга и счастья в дальнем пути. Ватажник отвел пришлого человека за дальний конец стола и поставил перед ним угощение, и кмети поначалу не очень заметили чужака, севшего за столбом. А тот не спеша поводил одиноким глазом, оглядывая стропила в бликах очажно-го пламени, крепкий стол перед собой - чистый, уважительно выскобленный, - мису, ковш с пивом, душистые пироги с зайчатиной и капустой... Некоторым образом чувствовалось: всего этого он не видел уже очень, очень давно. Ватажник сел напротив, на другую скамью, взял пирожок, налил себе пива и снова спросил: - Так ты, добрый человек, по делу в Ладоге или без дела? Подмоги какой не надобно Одноглазый наверняка был голоден. Но жевал неторопливо, степенно. Он ответил: - Подмоги я не ищу, а без дела у вас в Ладоге одни Стрибожьи внуки летают... - Да и тех того гляди в паруса дуть приставят, а то женки портов вымытых поразвесят, суши давай! - улыбнулся ватажник. - А ты, вижу, родом варяг? Он успел оценить выговор незнакомца. Одноглазый посмотрел на него, раздумывая, потом ответил: - Отец мой был из вагиров... - Так ты у нас, не иначе, знакомых много найдешь, - обрадовался ладожанин. - Из тех, что с князем пришли, да и допрежь тут жили! Проводить тебя к кому, как поешь, или у нас остановишься? Чужак помолчал еще, потом проговорил: - Ты мне объясни лучше, как боярина Сувора Несмеяновича двор сыскать. Или он в дружинной избе у кнеза живет? Вот тут Кишенин человек даже прочь от него отшатнулся. Ну надо же - весь город в сто уст только про Сувора с утра и толкует, а днем появляется неведомо кто и как раз боярина требует!.. Ватажник уставился на одноглазого так, словно впервые увидел... и наконец-то сопоставил кожаные личины из рассказа Лабуты с кожаной повязкой, скрывавшей половину лица пришлого человека! Все сразу понял - и взлетел на ноги: - Да ты... ты... Вор!!! От этого крика разом взвились Крапива и кмети. Опрокинулся деревянный ковш, грохнули перевернутые скамьи, гадюками зашипели мечи, извлекаемые из ножен. Где вор, какой вор?.. Одноглазый остался сидеть. Не бросил ни ковшика с пивом, ни только что надкусанного курившегося сдобным запахом пирожка. Лишь не спеша повернулся спиной к столбу, чтобы не схватили и не ударили сзади, и подобрал под себя ноги: сразу вскочить, если вправду замыслят напасть, и удержаться чтоб, если затеют вышибить скамью из-под сидящего... - Он... кожаная, вишь... и батюшку твоего спрашивает, - сбивчиво объяснял Крапиве ватажник. Боярская дочь к тому времени свежим пивом полакомилась от души, но не охмелела. Глотала, словно простую водичку. Такое часто бывает, когда тяжко потрясен человек: сколько ни пои - не пьянеет, порежь - боли не ощутит... .От слов ватажника у нее опять вся краска сбежала со щек. Рысью взъяренной прыгнула к чужаку и меч приготовила для расправы: - Ты!.. Что над батюшкой моим учинили,тати полнощные?!.. Длинный клинок светился и подрагивал, изготовленный для стремительного косого удара. Вертанется Крапива - и полетит с плеч безобразная одноглазая голова! Варяг, однако, не двинулся. И грозной девки, похоже, не очень-то убоялся. Он ответил: - Если ты Сувору Несмеяновичу дочерь, то я тебе не друг и не враг... - А чего ради пытать взялся, где сыскать его?.. Он откусил пирожка, отхлебнул из липового ковшика. И невозмутимо отмолвил: - Да спросить хочу, сколько на небе звезд. Крапива - иначе не скажешь - взревела медведицей: -Немедля сказывай! Убью!.. И вовсе наметилась бить, но бесстрашно вмешался хозяин- богатый Кишеня Пыск. Шагнул между ними и собой заслонил чужака, отводя от него девкин меч: - Ты, государыня моя Крапива свет Суворовна, вольна казнить его или миловать, но, не прогневайся, не в дому у меня. Этот человек у моего огня согревался, под моим кровом с Божьей ладони хлебушко брал. Убить хочешь его, поди сперва со двора. Или мою кровь сначала пролей... Крапива аж зубами заскрипела... Однако опамятовалась, остыла. Опустила меч, со стуком вдвинула в ножны. И пошла прямо к двери, более не присаживаясь за стол. Даже не покосилась на оставшееся угощение. Кмети, переглянувшись между собою, подобрали с деревянного блюда по пирожку, да и потянулись за нею. Они бы посидели у Кишени еще, так ведь и посестру бросать не годится... Когда дверь за ними закрылась, купец остался наедине с одноглазым и с молодым ватажником, приведшим беспокойного гостя. Хозяин и работник, конечно, не радовались случившейся ссоре и не благодарили судьбу, направившую к ним пришлеца. Однако Правда для Кишени Пыска была не пустой звук, и он вновь подошел к варягу: Ты бы, добрый человек поберегся... Это Рюриковичи, и они уж дождутся, пока ты с моего двора на улицу выйдешь! Тот молча кивнул- дескать, спасибо. Но кивнул довольно рассеянно, словно к нему весь сыр-бор не больно и относился. Дожевал румяный пирожок и спросил: - А не скажешь, богатый гость, где мне все-таки воеводу Сувора Щетину сыскать?.. Кишеня присел на скамью: - Так ты вправду что ли не ведаешь, о чем весь город толкует? Или надо мною посмеяться решил?.. Гордая Крапива отказалась посылать в детинец за помощью. - Пятеро нас! - устыдила она побратимов. - Нешто не скрутим?.. - И посулила: Пускай только покажет личико светлое... Они стояли в распахнутых воротах, держась по ту сторону границы двора, закрывая выход на улицу. Улицы в Ладоге были широкие, да и дворы не маленькие. Люди привыкли строиться широко - особенно же в последнее время, после вокняжения грозного Рюрика, когда, кроме самого князя, бояться стало вроде и некого. Вот и Кишенин двор был изрядно просторен, но оттуда, где стояли пятеро кметей. виден был почти весь. Оставались, конечно, какие-то щели для бегства, но Крапива и парни нутром знали - одноглазый ими не воспользуется. Не станет удирать по-воровски, через тын. Не тот человек. Ждать пришлось долго... Кто-то из Крапивиных сотоварищей начал вслух рассуждать. как, наверное, их недруг без совести убирает в брюхо ту снедь, которую они сами из-за него же оставили. Купцовы ватажники, домочадцы и челядь, до последних рабичичей, неудержимо лезли во двор. Откуда неведомо, но про то, что в гостиный дом припожаловал один из тех, кто под кожаными личинами послов новогородских с Сувором... ой, Крапива, не бей!.."- уже прознала половина уличан, и взглянуть, как истребляют разбойника или тащат его на княжеский суд, пожелал каждый. Сама мстительная дочь боярская себя посмешищем чувствовать уже начала, когда дверь наконец бухнула. Крапивин недруг явил себя во дворе. Если она что-нибудь еще понимала, он был сведомый воин. Не удивился, что ждут его и что собралось столько народу. Посмотрел туда и сюда, покачал из стороны в сторону головой. Не напрашивался, мол, на драку, но коль вынуждаете... ...И шагнул прямо к коням, чуявшим напряжение в людях и беспокойно топтавшимся возле крылечка. Подошел - да и, худого слова не говоря, изловил под уздцы серого красавца Шорошку!.. Крапива успела всячески себя изругать: сама дура и остальные не лучше, коней-то не вывели!.. Успела испугаться за любимца и тотчас возрадоваться. Ибо ее жеребец, Шорошка, о чем вся Ладога знала, был норова лютого и бесстрашного. Зимусь оголодалого волка, на хозяйку напавшего, не забоялся, копытом пришиб. И уж касаться себя позволял только самой Крапиве, да батюшке ее, да Лютомиру. Всем прочим лучше было вовсе к зверю не подходить: залягаю, на части порву, живьем проглочу!.. И не подходили - себе-то дороже. ...Потому не у одной Крапивы глаза полезли на лоб, когда одноглазый вмиг усмирил рванувшегося Шорошку, закинул отвязанный повод на гриву, а кусачую оскаленную морду встретил крепким шлепком! Жеребец завизжал прижал уши, присел... не тут-то было. Знать, не врали варяги, себя возводя к додревнему племени великих лошадников. Одноглазый уже утвердился в седле, и колени стискивали бока, словно обручи бочку: не отдерешь! И рука охаживала по сытому крупу подхваченной с земли хворостиной- вот тебе, вот тебе!.. Шорошка вконец обиделся, заскакал, ударил задом раз, еще раз... А потом как полетел с места во весь опор да прямо в ворота!.. Шарахнулись прочь Крапива и кмети, шарахнулся, спасаясь из-под копыт, невмерно любопытный народ. Ошалелый жеребец единым духом пронесся через двор, а после по улице. Улица, правду молвить, возле Кишениного нового гостиного дома была одно название. Так, дорожка прямехонько в поле. А за полем лес. Ищи-свищи... - Шорошка!.. - в полный голос закричала Крапива. - Шорошенька!.. Только знакомое ржание жалобно долетело в ответ. Да и оно вскоре затихло. Конечно, Крапивины побратимы дело так не оставили. Тут же повскакали в седла, пустились было вдогон, но никого не поймали' Сосед Кишени, богатый корел-людик из рода Гусей, решил помочь горю: вывел двух чутких лаек, пустил по следам. Лаечки весело пробежали чуть более версты, но потом, у широкого мелкого озера, след начисто потеряли. И виновато заскулили, прося прощения. - В детинец поедем, - сказал один из кметей, когда уже к сумеркам несолоно хлебавши возвращались из леса. - Князю обо всем рассказать. - А я с Лабутой перемолвилась бы, -- хмуро кивнула Крапива. - Или воспретят?.. Если по совести, она даже надеялась, что воспретят. Она не виделась с батюшкой со времени праздника Корочуна... какая правда могла выплыть из-за насквозь баснословной (вот уж в чем девушка не сомневалась) Лабутиной повести?.. Что батюшка не водил своих отроков за волок резать спящее посольство новогородского князя, для нее было истиной непреложной. Но тогда что?.. Стрелы откуда, что Суворовичи на заставе в своих тулах носили?.. Меч приметный, датчанином подаренный, кроме батюшки в руке кто мог держать?.. И что за смысл был Лабуте так твердо обещать на роту пойти, если всякий поехать мог на заставу и убедиться, что воевода и малая дружина его как сидели на волоке, так и сидят?.. Не обидели никого и сами никем не обижены?.. Не-ет, если уж не боялся Лабута гнева Перуна, сурово карающего за неправду, значит, намеренной лжи в его словах не было. Значит, самом деле на посольство кто-то напал, морды личинами прикрывая, и были у злодя клеть. Одной стеной она примыкала к избе и от нее грелась - лежавший к явке не должен был жаловаться на холод. Крапива подошла и увидела отрока, поставнного стеречь у двери. Отроку было скучно лежать на одном месте, и он забавлялся с маленькой пушистой собачкой, обитавшей в крепости на поварне. Прислонил копье к рубленой стенке клети и метал вдоль забрала Песик с лаем бросался, весело нес палку назад. Как когда Крапива приблизилась, кобелишко внезапно насторожился, оставил игру вздерну торчком шерсть на загривке... Загавкал, прочь отбежал! "Меня, что ли, уже собаки пугаются? - невольно опечалилась девушка. - Тоже злодеевой дочерью величают?.." - Здрава буди, Суворовна, - поклонился парень. Все же Крапива носила воинский пояс: такие, как он, ее слушали и перечить не смели. Он понял, конечно, зачем она объявилась у двери клети, и не обрадовался. С кого голову снимут, если вдруг что?.. - Не трясись, не обижу его, - усмехнулась Крапива. - Отворяй дверь. Отрок помедлил, вы
Глава седьмая Крапива проспала остаток дня и всю ночь, а проснувшись, не сразу узнала незнакомую горницу. Она бы, наверное, даже испугалась спросонья, уж во всяком случае оружие искать бы схватилась, ибо не помнила, куда его положила, - но возле широкой лавки горела в светце лучина; Крапива Суворовна перевела дух, все вспомнила и поняла, где находится. В батюшкином жилище. И жилище это было пустым, нехорошо пустым, не так, как бывает, когда отлучился хозяин и скоро вернется. Эта горница больше никого не ждала. Крапива лежала на лавке одна, под одеялами, в добром тепле, от которого за прошедшие дни вовсе отвыкло тело. Лучина негромко потрескивала, и девушка подумала о человеке, который позаботился о светце, чтобы она не испугалась, проснувшись. Страхиня. Крапива вспомнила о том, что случилось между ними вчера, и почувствовала, как щеки заливает неудержимый румянец. Она пошевелилась, остро ощутила собственную наготу и свернулась калачиком, пряча лицо, словно кто-то мог здесь увидеть ее смущение. И улыбку, появившуюся на губах. И только потом она подумала про Лютомира. Да. Лютомир... Вчера, когда она, зажмурившись от слез, искала ртом изуродованные шрамом губы Страхини, она всего менее задумывалась, как он поведет себя с ней. Даже самое скотское и грубое, что он мог учинить, все равно показалось бы ей праздником жизни, все равно отогнало бы черные тени, скопившиеся по углам. Она бросилась ему на шею, как в омут, - будь что будет, все равно пропадать! А он... Если бы варяг-захотел, он мог взять ее хоть прямо в порубе, хоть в любое время потом, и ничего бы она, воинский пояс носившая, его силе противопоставить не возмогла... Но неволить не стал. И когда она сама потянулась к нему - ни бессердечной поспешностью, ни похотливой жестокостью не оскорбил. Дал ей утверждение в мире живых, которого просила надломленная душа. И так дал его, что Крапива, нежась под меховым одеялом, вновь готова была не дрогнув встречать любые опасности и труды, и глаза сияли уверенностью - будет все хорошо. Когда она оделась и вышла наружу, Страхи-ня сидел на крылечке и гладил Волчка, положившего лохматую голову ему на колени. Конечно, варяг заметил появление девушки, но не обернулся. Крапива подошла, села сзади и обняла его, зарывшись ему в волосы носом. - Куда дале пойдем? - шепотом спросила она. - Пса можно спросить, - ответил варяг. - Дай что-нибудь, что отцу твоему принадлежало, пусть нюхает. - Он и без этого, по одному слову моему, батюшку станет искать, - с гордостью ответила Крапива. - Это Волчок, пес его. Он с ним и в Данию ездил. Батюшка его на руках с корабля нес, вепрем на охоте распоротого. - Добро, - сказал Страхиня и потрепал Волчка по ушам. - Ну что, сыщешь нам боярина? Свирепый кобель улыбался во всю пасть, вилял не только пушистым хвостом, но всем задом, и ластился к нему, как щенок. Тут Страхиня нашел руку Крапивы на своем плече и накрыл ее ладонью, и девушка поняла, что для него вчерашнее тоже кое-что значило. Чувство близости и доверия было удивительно полным, и она спросила, не сомневаясь, что он ответит: - А зачем тебе батюшка мой? Что за дело пытаешь? Страхиня легонько сжал ее руку своей. И отпустил. И сказал, поднимаясь: - Умойся пока. Сейчас коней выведу, ехать пора. И скрылся за дверью конюшни, где кормились и отдыхали Игреня с Шорошкой, а Крапива осталась сидеть на крыльце, чуть не плача от внезапной обиды. И на кой ей понадобилось вчера его обнимать!.. - Да это же Харальд!.. Побратим мой, Рагнарович, княжич датский... Неужто вправду живой? - Вестимо, живой. Но умрет, если мы ему не поможем. Голоса казались знакомыми. Они настырно бились в сознание, тормошили, не давали окончательно раствориться в блаженном беспамятстве. Там, куда они звали, его ждали боль, холод и душевная мука. Ему туда не хотелось. - Шубой кто-то прикрыл... Эй, кто тут с ним, выходи!.. - Он не выйдет. Искра. Тот человек далеко. Я его тоже чувствую, но слабее. Лодка закачалась сильнее и, хлюпая днищем, наползла на пологий скат берега. Харальд почувствовал прикосновения рук. Опять ему не давали покоя... - Я под мышки возьму, а ты за ноги поднимай... Сдюжишь? - Смотри, надсядешься, у самого нога еще не прошла! - Ты бы о моей ноге поминала, пока сюда добирались. А то чуть не хворостиной гнала. - Так ведь не зря гнала-то:.. Они разговаривали, точно старые друзья. Девичий голос тоже был определенно знакомым, Харальд попытался вспомнить имя, но память зачем-то подсовывала лишь видение тонкого смуглого тела, распластавшегося на холодном полу. Еще там была срезанная веревка. И низка крупных бус, красных с прозрачно-желтыми пополам, то ли на шее чьей-то, то ли на руке... - В лодку-то его положили, а сюда, смотри, он сам причаливал. Не веревка запуталась, узел крепкий завязан! - Вот и я говорю, оживет твой побратим. Сила в нем есть, ее только подтолкнуть надо немножко. Харальда обхватили в четыре руки, вынули из лодки и наполовину волоком потащили в сторону. Сломанное ребро немедля напомнило о себе, вспыхнув пронзительной болью, и диво, боль не отуманила разум, а, наоборот, помогла ему проясниться. Когда ноги соприкоснулись с землей, Харальд попробовал переставлять их. Ноги показались ему далекими и чужими. - Звездочет... - выговорил он. - Ты?.. - Это хорошо, что ты дождался нас, побратим! - ответил Искра, волнуясь. Кудельке спасибо скажи. Теперь не умрешь! - Помнишь, княжич, Кудельку?- спросила девушка. Она подпирала его слева. Еще бы он не помнил!.. Чистые глаза, нежное лицо маленькой ведуньи... Обида, когда он отпихнул ее в снег. - Сюда... как?- выдавил он. - Наставница за наукой отправила, - невозмутимо ответствовала хромоножка. Ведовство, это тебе не мечом махать: наше умение просто так в рот не свалится, собирать-растить надобно. Харальд возмущенно подумал: да что б ты, дура, понимала в ратном искусстве!.. Мечом владеть ей, значит, и учиться не надо!.. Он даже глаза попробовал приоткрыть, разрывая невидимые паутины. - И только, значит, я это из города вышла, - как ни в чем не бывало продолжала Куделька,- а тут как раз и молодой Твердятич навстречу. Возьми, говорит, душа красная девица, с собой, уму-разуму дозволь при тебе поучиться... Искра, шедший справа, фыркнул было, потом вздохнул. - Гонец к нам в Новый Город добрался, - сказал он. - Про то поведал, как вас... и батюшку... Хотел я к порогам идти, а она сюда потащила... за сто верст живого учуяла... Присутствие друзей изливало такое тепло, что Харальд ощутил внутри биение жизни и всерьез заподозрил - девам валькириям придется-таки еще его подождать. Тем не менее он оценил свои силы и решил, что говорить стоит только о самом главном. - Твой отец погиб, сражаясь, - вымолвил он почти внятно. - Ярл рубился мечом. Его убил Сувор ярл из Альдейгьюборга, предавший святость посольства. Я видел. Искра смолчал. Они наконец поднялись на песчаную горку, поросшую добрыми соснами, и Харальду было позволено лечь. Искра затеплил костер, а Куделька присела подле молодого датчанина и завернула на нем одежду, Харальд ощущал ее руки, как благословение. Когда она устроила его голову у себя на коленях и стала помавать ладонями над висками и лбом, ему показалось, будто он попал в теплую воду и поплыл в ней, поплыл к чему-то очень хорошему, омываясь и греясь в баюкающей струе. Незримые солнечные токи пронизывали его, обращая в ничто отраву, еще гулявшую в теле, врачуя следы жестоких побоев. С душевной надсадойшрамом страшной ночной резни- сладить оказалось трудней, да и грех это, на память человеческую покушаться. Но грех и того не сделать, что можно и должно: направить рану души к исцелению, чтобы не покалечила, а новые силы обрести помогла. "Спи", - нашептывал Харальду неслышимый голос, и он не мог решить, кто же говорил с ним - то ли Гуннхильд, то ли Друмба, то ли сама его мать, умершая так давно. "Спи, Харальд, крепким сном. И просыпайся здоровым. Эгиль берсерк, умерший за тебя, уже пирует в Вальхалле; он будет недоволен, если ты приедешь туда, так и не отомстив. Он ждет, чтобы ты снова встал на резвые ноги, а в руки взял меч. И датчане новогородские кличут... Слышишь, как они зовут тебя, конунг? Посмотри на Мать Землю, твердо утвержденную и крепко укрепленную Праматерью Живой! Она чиста: нет на ней никоторой болезни, ни крови, ни раны, ни щипоты, ни ломоты, ни опухоли. Так и тебя, Харальд, отец с матерью твои породили, чтобы все твои жилы и жилочки, и кости, и белое тело твердо утвердились и крепко укрепились, чтобы не было у тебя, Харальд, ни на белом теле, ни на ретивом сердце, ни на костях, ни на жилах ни которой болезни, ни крови, ни раны, ни щипоты, ни ломоты, ни опухоли. А ограждаю я тебя триде-сятью медными тынами от земли и от дна морского до подошвы небесной, от восхода до заката и от лета до полночи. У тех же тридеся-ти тынов есть тридесять ворот, а на них триде-сять замков, а у тех тридесяти замков есть тридесять ключей. А затворяю я те тридесять замков и бросаю те тридесять ключей во святой Океан-море. А придет щука золотая и ухватит те ключи челюстью, и понесет в глубину морскую, в пуповину, под колоду белодубовую, чтобы стояло слово мое сполна твердо и крепко..." Ладони Кудельки порхали, чуть-чуть касаясь волос. Искра, пришедший с котелком воды, хотел что-то сказать лекарке, но передумал. Повесил котелок над костром, приготовил сушеное мясо, толченую зелень и корешки. А потом лишь благоговейно смотрел, как исчезает с лица Харальда восковая прозелень, сменяясь обычной бледностью ослабевшего, но готового жить, как помалу рассасываются страшные круги под глазами, а пересохшие серые губы обретают живой цвет, более не грозя испустить из себя душу... Искра думал о том, что Харальд скоро окрепнет, и станет возможно его расспросить о батюшкиной смерти. А главное, о том, каким образом признали в его погубителе Сувора Щетину. Только по мечу синеокому? Или, может, было в его облике еще что-то приметное?.. Когда Искра был мал и бегал в детской рубашке, боярин Твердислав хотел вырастить ненаглядного умненьким и для этого придумал такую игру. Брал хороший берестяной лист и что-нибудь угольком на нем рисовал. Корабль, всадника, крепость. А потом, на стол уложив, резал лист ножиком на мелкие неправильные кусочки. Перемешивал их меж собою и отдавал сынишке: а ну-ка, сложи! "Сложу, батюшка, - не в первый раз мысленно пообещал Искра. - Последнюю загадку твою - непременно сложу..." Однако в порванном рисунке недоставало нескольких очень важных кусочков. Непонятно без них, что и нарисовано на листке. А вот затерялись куда-то- и покамест неоткуда добыть... Ель расстилает корешки под земным дерном, не ища пропитания в глубине. Когда ветер валит ее, корни вздымаются, раздирая зеленые мхи. Пласт земли сажени две в поперечнике становится дыбом, и изумленный брусничник некоторое время не знает, в какую сторону расти. Потом все успокаивается. Свежая рана леса постепенно затягивается: под пятой выво-ротня заводятся семейки дружных маслят, а прореху в лесной кровле, возникшую после падения дерева, затягивают молодые ветви соседей. Острые обломки корней умягчаются зелеными мхами... постепенно все начинает гнить, и наконец остается лишь маленький холмик, да и он со временем исчезает. А из семян, что сгинувшее дерево рассеяло на своем долгом веку, уже разрослись полные сил исполины... Эта ель стояла здесь двести лет и совсем не собиралась валиться. Пока не появился с отроками ладожский воевода Сувор Несмеянович и не начал обустраивать волок. Люди, собственно, тоже не трогали приметное дерево, красовавшееся как раз у поляны в верхнем конце волока, в том, что был ближе к Новому Городу. У кого из живущих по Правде поднимется рука загубить прародительницу всех елок в округе, цепляющую мохнатой вершиной низкие тучи над Мутной?.. И древняя ель осталась стоять, но лишилась ближней дружины, хранившей ее от напора зимних ветров. И однажды гнилой оттепелью, когда гудящий шелоник уносил шапки с голов, когда прятались птицы, а непромерзшая земля плыла под ногой, не давая опоры, - ель рухнула. Навзничь, как воин, принявший в сердце стрелу, и величавые лапы раскинулись в последнем движении, отдавая Небу и Земле честной прощальный поклон. Никому из трудивших себя на волоке не понравилось падение ели. Место, где до крови поранился человек, или волки задрали животное, или без видимых причин опрокинулся воз... или вот так внезапно и грозно умерло великое дерево, - есть нечистое, недоброе место. Незачем там строить себе жилье, незачем вообще что-то там делать. А ведь ель еще и упала вершиной на север, что опять-таки хорошего отнюдь не сулило... Сто лет назад воевода и отроки, пожалуй, призадумались бы, а на месте ли у них волок устроен, - да, наверное, и правильно сделали бы! АН не те времена пришли. Сильнее древних поконов себя оказали новые помыслы. Не распознали предупреждения ни Сувор, ни люди его. Поворчали, повспоминали всякие приметы, сбывшиеся и не сбывшиеся у кого-то... И продолжили дело, которое им так внятно посоветовали оставить. Не только не обошли злосчастной поляны, но и древесному телу не дали чаемого покоя. Оно бы, может, весной еще собрало последние соки и бросило наземь уже посмертные семена, - и того не позволили. В десять пил принялись пилить бурую шершавую грудь, да бранились притом тяж-кими словами - эк, мол, прибавила елка работы, нашла же время упасть!.. И чем кончилось? Сгинула неведомо куда вся Суворова застава, а на несчастливой поляне валялись неупокоенные мертвецы - новогородские слы, самые первые гости волока. И бродили, отыскивая и подбирая убитых, Рюриковичи с двух ладожских лодий, с тех самых, что отправлялись вослед рассказу Лабуты. Готовились дать мертвым последнюю честь, которой грех лишать даже врагов. Погребальный костер чтобы легче уносилась душа, а тело облекалось огнем, создавшим когда-то самого первого человека... Страхиня таился позади вздыбленного ломтя осклизлой земли, за корнями громадного пня, оставшегося после расчленения дерева. Следил, неподвижный и незаметный, за совершавшимся на поляне. Вообще-то он уже высмотрел все, что для него имело значение. Видел, с каким бережени-ем, чуть ли не благоговейно укладывали на содвинутые щиты Твердислава, и на молодых-лицах воинов было неподдельное горе: любили ведь думающего боярина, в самом деле любили. Чтобы такие же парни, Суворовичи, Твер-дяту с его людьми хладнокровно резали и добивали из луков?.. Верилось плохо. Страхиня знал, впрочем, что в жизни далеко не всегда исполняется самое вероятное. Иной раз люди сотворяют такое, чего не то что другие от них - они от себя сами не ждут. В бороду плюнули бы, скажи им кто загодя, как все обернется! Бывает, накатывает на человека неведомо что, и тогда вершит он поступки, о которых, очнувшись, потом горько плачет всю жизнь. А еще бывает - кнез воину такое приказывает, что и ослушаться нельзя, и от срама жить потом невозможно... Что все-таки здесь приключилось? Страхиня чувствовал: разгадка рядом и скоро он все поймет. Но покамест не понимал. И не то чтобы его уж так волновало, виновен ли Сувор. Много раз он проходил мимо тайн, за которые иные не пожалели бы жизни, - и оставлял их нетронутыми. Сувор был ему нужен сам по себе, "виновный ли, невиновный. А вот что касается другого человека, ему, Стра-хине, небезразличного... Варяг хотел уходить с поляны, но подумал и задержался. Ладожане уже забрали Твердяту и прочих, лежавших посередине, и обходили опушку, разыскивая трупы дозорных. Двое кметей медленно приближались к тому месту, где затаился Страхиня. Они разговаривали, и он решил послушать, о чем. Крапива лежала за тем же выворотнем, от него в шаге. И смотрела за прежними своими товарищами, с которыми судьба ее разлучила. С заставы они пустили коней за принюхавшимся к следу Волчком. Пес вел их уверенно, но скоро остановился в ничем не примечательной низинке, куда уже добрались воды разлившейся Мутной. Здесь он стал с беспокойным лаем метаться по придорожным кустам и разрывать лапами снег. Умный Волчок определенно что-то искал, но вот что?.. Они ходили за ним, не видя никакого знака и силясь догадаться, что именно встревожило пса. Пока не заглянули в крохотный травянистый ложок, привлекший внимание мохнатого следопыта. Там, видно, еще прежде успел скопиться ледок. Потом его припорошило, а теперь вот проникла медленная вода и... первым долгом заполнила вмятины в плотном весеннем снегу, сделав их заметными сквозь пухлый свежевыпавший слой. И темные, напитанные талой торфяной водой выбоины сложились в нелепо разметавшийся силуэт человека. Самого его здесь давно уже не было, но он успел пролежать в снегу достаточно долго, чтобы даже не продавить - протаять свое холодное ложе, оставляя о себе, мертвом, весточку для живых. Ибо не мог бы лежать так, да еще безвольно раскинувшись, живой человек. Только тело, лишенное жизни и постепенно остывающее на земле... Крапива кубарем скатилась вниз, припала на четвереньки и, не обращая внимания на промоченные в коленях штаны, принялась рыться в подтопленном водицей снегу. Нет, ей не попалось ни клочка одежды, ни пуговки, выпавшей из знакомой петлицы. Но там, где отпечатался торс лежавшего человека, рытвина была всего глубже, и посередине чернела мерзлая кровь. "Да тут людей убивали..."- тряско проговорила Крапива. Ей и самой доводилось бывать в бою, но знаки отнятия жизни ее никогда еще так не пугали. Может быть, оттого, что Государыня Смерть здесь присутствовала. А человек, ею постигнутый, нет. Они вместе обшарили сто шагов волока близ этого места и нашли еще свидетельства, сродные самому первому, хотя и не такие отчетливые. Теперь они знали, на что обращать внимание, и поиск сделался легче. Здесь в самом деле убивали людей. Убивали жестоко: расстреливали в упор, с какой-то полусотни шагов, и те метались по открытой дороге, пытаясь достигнуть врага и погибая на бегу, с вынутыми мечами... Страхиня очень скоро понял, кто именно кропил эту землю горячей рудой, умирая под роем жалящих стрел. Крапива тоже, видимо, поняла, но верить отказывалась. Он еле увел ее оттуда, когда стало ясно, что они не найдут не только живых, но даже и мертвых. Они не говорили между собой о тех выводах, которые сделал каждый порознь. Волчка с ними более не было. Обнюхав очередной куст, он внезапно завыл - и стремглав полетел вдоль промоины, ведомый через лес одному ему внятным позывом. Крапива собралась крикнуть пса, но Страхиня ладонью закрыл ей рот. Она прислушалась и тоже услышала голоса. На волоке объявились молодцы с Рюриковых лодий. Пришлось бежать, покинув привязанных Игреню с Шорошкой. Крапива от горя была сама не своя - и с любимцем заново расстаться невмочь, и бедного Лютомира ни за что ни про что причислят к мнимому сговору... А что сделаешь? И вот теперь беглецы лежали за вскинутыми корнями елового пня, внимательно слушая, о чем беседовали друг с другом, подходя к ним, двое ладожских гридней... - И неохота думать на воеводу, а по всему выходит, что Сувор, - шевеля копьем подозрительную кучу листвы, промолвил один. - Так-то вот кого добрым воином почитают, а он вона... - Дело черное...- устало отозвался его товарищ. - Вправду вспомнишь, как они с Твердиславом... То в одну девку оба влюбились, то детей взялись ревновать... - Ну, в одну девку влюбляться и детей ревновать - дело святое, - оживился первый. - Состязание помнишь, что осенью учинили? Чуть не побила ведь Крапива княжича датского... Кремень девка была! - Да, Крапива...- пробормотал второй.- Бежать зачем ей понадобилось, чиста если? - Вот так и начнешь во всем худое искать, - вздохнул второй. - Только все равно что-то не сходится. Сувор коли загодя умышлял, чего ради дочь в Ладоге оставил? - Мог и не умышлять. Сам знаешь, как оно врасплох получается!.. А дочь выкрал, чтобы за него не казнили. - Сам, думаешь, выкрал или послал кого? Ребята, ночным татем побитые, слова толкового сказать не смогли... - Лютомира небось и послал,- сказал первый. - Зря, что ли, кобыла его рядом с серым привязана. Экая сноровка, однако, у парня!.. - Суворова наука поди, - отмолвил второй. - Мы ж не видали, чему он их всю зиму учил! Тут Крапива встала на ноги и молча пошла на двоих ладожан. С белым страшным лицом и рукою на рукояти меча, найденного на батюшкиной заставе. Этих двоих она когда-то числила побратимами. Начни кто их в страшном преступлении обвинять, за глотку бы наветника ухватила, но не дала веры облыжным словам... И до сих пор сомнений не ведала, что за нее встали бы так же. А за батюшку - и подавно. Рассуждения кметей, потрясенных увиденным на поляне, ей показались предательством. Ну а те, кто так легко предавал побратимство, заслуживали только меча. Что им жить, что хорошего от них людям и князю?!.. Они шарахнулись от нее, тараща глаза. Потом и сами схватились за ножны, поскольку Крапива явно не шутки шутила - шла убивать. Но к этому времени Страхиня тоже был на ногах. Схватка с кметями ради отмщения за дурные слова, а значит, неизбежный шум и погоня его никак не устраивали. Он не стал тратить время на уговоры. Крапива улетела обратно за выворотень кувырком, только мелькнули по воздуху ноги в сапожках из рыбьей кожи, не боящихся влаги. Страхиня остался против двоих, и тот, что шел первым, его даже узнал, благо был среди тех, кто ловил одноглазого у Кишени в гостином дому. -Смотри-тко...- вырвалось у него, но больше ничего крикнуть он не успел, потому что Страхиня рванулся навстречу, двигаясь гораздо быстрее, чем ожидал проворный и уверенный кметь, да еще вытворяя вовсе не то, чего ждет воин от воина. Рослый, плечистый, он почему-то не ринулся грудь на грудь, а нырнул низом, и парень успел сообразить что-то насчет броска в ноги... ан снова ошибся. Стра-хиня не стал подсекать его под коленки. Кувырнулся навстречу, а когда ноги, завершая движение, устремились вперед - правой пяткой вмазал не успевшему прикрыться Рюриковичу пониже ремня. У того взорвались перед глазами бесшумные звезды, а из легких мгновенно и напрочь подевался весь воздух. Он скрючился в три погибели, зажимая ладонями пах, из глаз полились слезы. Он смутно помнил, что надо выпрямиться и драться хотя бы затем, чтобы не оказаться убиту... Но ничего с собой поделать не смог. Боль, рвавшая нутро, была важнее всего. А мгновением позже ему, скрюченному, ткнулось под кадык что-то похожее на кованый гвоздь, и боль сгинула в черноте вместе с остальным миром. Второй кметь, хоть и был ошарашен такой мгновенной и жестокой расправой, мечом замахнуться все же успел. Только Страхини уже не было там, где заметил его ладожанин. Свистнувший меч подсек хилую сосенку, едва узревшую свет после гибели застившей ели... Сбитый удар увлек кметя в сторону, а Страхиня, проскользнувший по-рысьи ему за спину, вновь ударил ногой, на сей раз назад. Из-под Рюриковича выскочила земля, он запрокинулся навзничь... навстречу жесткой ладони, по широкой дуге прилетевшей ребром ему под затылок. Двое остались лежать, повергнутые наземь много скорее, чем можно про то поведать словами. Тут как раз из-за выворотня раненой медведицей поднялась униженная и злая Крапива. -Ты!..-зарычала она. Страхиня сгреб ее за руку и поволок: - Бежим, дура... Он-то слышал, что отзвуки короткой схватки все же достигли ушей отроков, совершавших свой скорбный труд на поляне. Кмети встревожились, начали окликать двоих запропавших, а не дождавшись ответа - устремились в ту сторону. Крапива не хотела бежать. Еще чего - от своих бегать, виновность мнимую подтверждая! Не бывать тому! Она выйдет навстречу и каждого спросит: а помнишь, как тебя батюшка от лютой смерти своим щитом прикрывая? Как на себе подраненного тащил? Как, наконец, уму-разуму наставлял, с оружием учил обращаться? Без каковой премудрости ты бы давно никчемную голову уложил под датские топоры?.. Так откуда ж слова-то такие взялись, о черноте души батюшкиной рассуждать? Отчего скоро так любовь сыновняя да братская позабылась?.. Девушка, попыталась воспротивиться Стра-хине, вырваться из его рук, но не тут-то было. Свой воинский пояс она заработала честно, безо всякого снисхождения на то, что боярская дочка; батюшка только тем поддержал, что с порога ее не прогнали, позволили среди отроков послужить и на посвящение выйти... Крапива кое-что могла и оружной, и безоружной рукой. Но супротив Страхини ее навыки вовсе не существовали. Добрая затрещина по белому личику (а думала ведь - давно прошли времена, когда ее поспевали достать!) отрезвила и вразумила. Поняла: ее-то ладожане, может, послушают, но себя им оказывать и суда правого требовать нынче вовсе не время, если только вправду охота батюшку разыскать. Верней делать это вдвоем со Страхиней; а там уж поглядим-разберемся, какое у него дело к боярину и кому он в самом деле друг или враг... Крапива опамятовалась и побежала. Бегала она сноровистее иных парней, выносливо, быстро. Однако варягу того было мало: гнал ее, как гонит пастушья собака бестолково блеющую овцу. Непрестанные и безжалостные тычки в спину сперва ярили Крапиву- да что ж это он возомнил о себе?.. Нешто думает- остановлюсь, если вдруг ручищи-то уберет?.. Раз или два она даже начинала оборачиваться, чтобы, зло задыхаясь, ему об этом сказать... Но не удавалось - новый тычок бросал ее вперед. Только поспевай подставлять под себя ноги, не то так и взроешь носом талый лесной мох пополам с пятнами снега!.. И Крапива бежала, хотя быстро перестала понимать, куда направляет ее одноглазый. Он, может, и сам не возмог бы толком того разъяснить: выбирал свой путь не знанием, не зрением, - нутряным чутьем, словно уходящий от охотников волк. Перепрыгнув третий по счету ручей (или ручей-то был один, а прыгали трижды?..), Крапива почувствовала, что ее выносливости наступает предел. Она, конечно, еще не дошла до того состояния, когда настигающие преследователи становятся милее лишней версты бега, но это было уже не за горами. Крапива сама понимала, что сдает, но поблажки себе не позволяла. И пощады просить не пришлось. Страхиня словно почувствовал, что загнал ее, перестал тыкать кулаком в спину, позволил шагом пойти. Уже без прежней спешки они положили еще десяток стрелищ между возможными преследователями и собою. Короткий день догорал, над землей смыкались неуютные сумерки. Было почти темно, когда Страхиня наконец остановился и принялся готовить ночлег. К этому времени Крапива умаялась так, что отступила прочь даже гордость. Страхиня уложил жерди, без ее помощи набросал сверху лапника- она могла на это только смотреть. Он не стал разводить костер, просто сел рядом с нею. Было зябко. Тело, взмыленное после быстрого' бега, остывало и остро чувствовало холод. Страхиня порылся в заплечном мешке (он, оказывается, все это время тащил и свой, и Крапивин), вынул сухую рубашку, прихваченную в Суворовой горнице, и протянул девушке: - Надевай, застынешь. Крапива молча, не вставая, стащила с себя мокрое. - Куда теперь пойдем?- сипло спросила она. Страхиня извлек из мешка кусок очень жирной рыбы, настрогал ножом несколько ломтиков. Дал Крапиве и начал есть сам. - Послов не Сувор сгубил, - проговорил он задумчиво. Девушка ничего не ответила, даже не обрадовалась его уверенности. И то, - было бы чему радоваться! Варяг поразмыслил и продолжал: - Тех, на волоке, кто мог пострелять? Куски рыбы проваливались в живот и там начинали немедленно греть, ни дать ни взять питая своим жиром внутреннее пламя, сокрытое в человеке. - Люди разбойные...- тупо глядя в темноту, предположила Крапива. - Из ватаги, что за болотом живет. Вожака, слыхал, может, Бол-дырем кличут... - Слыхал, - кивнул Страхиня. Такое предположение в самом деле напрашивалось, но кое-что мешало поверить, и Страхиня усмехнулся: - Хорош князь у вас, лихих людей лесных не может угомонить! До того уж дошли, что засады устраивают и кметей его, точно зайцев, из-за дерева бьют... - Язык попридержал бы, варяг, - посоветовала Крапива. - Глаза тебя уже за что-то добрые люди решили... Страхиня ощерился: - А ты сказать хочешь, твой батька ново-городцев порезал, после на волоке кого-то пострелял и в лес утек? Крапива уткнулась носом в коленки и неслышно заплакала. - Сколько видел разбойников, те дружинных воевать начинали, только когда ничего другого не оставалось, - сказал Страхиня. - . Странная здесь у вас ватага гуляет! Если бы еще князь оскудел, так и того нет; крепко Рюрик сидит, княжит сильно... А что, скажи, не отбегал от него никакой боярин с дружиной? Такой притом, чтобы сильно Сувора не жаловал? - Нет! - Крапива сделала над собой усилие, утерлась. - Не припомню такого! И ни с кем раздора-то не было, опричь Твердисла-ва... Любили у нас батюшку моего! - Видел я зимой молодцов, что за Сокольими Мхами живут... - пробормотал Страхиня. - Этим только купцов резать, да и то, если кто сдуру вовсе без охраны идет. Не справиться бы им с Суворовичами... - Другой ватаги здесь нет, - повторила Крапива. - Ижора только неподалеку живет, да чудь еще... Но у тех с Рюриком мир... Сказав так, она сразу подумала о дурном роде Тины, напавшем на купеческий поезд. Да... Братья Тина, возмечтавшие чего-то достичь против Суворовых удальцов... Впору хоть улыбнуться. - У волока нам делать больше нечего, - приговорил варяг. - К Сокольим Мхам идти надо. Найдем что-нибудь или поймаем кого, правду повыспросим... Ты рыбу ешь, девка, чтобы сила была. Дорога завтра неблизкая... Крапива вдруг представила себе батюшкино тело, так же брошенное неприбранным, как те, на поляне. И падает на него реденький ночной снежок, и не тает, и лесной зверь подходит, обнюхивает несыто... Девушка замотала головой, отгоняя невыносимое, и с прорвавшимся отчаянием спросила Страхиню: - Ты-то кто таков сам? На что тебе мой батюшка нужен? Зачем ищешь его?.. Могла бы еще дерево вопросить, под которым обосновались, чего для оно здесь возросло. Страхиня как и не услышал. - Рядом ложись, - сказал он, разворачивая большой меховой мятель. - Теплей будет. У Крапивы опять навернулись на глаза жгучие слезы. Почему он увел ее в лес, не дал сразиться с бывшими побратимами и погибнуть в бою?.. Легко спешила бы ныне, по частым звездам ступая, в светлый ирий, держалась бы за теплую шерсть помощника-Пса и уже забывала бы обо всех земных горестях, а на том берегу батюшка радостно встречал бы... и матушка с ним... Так, жалея себя, Крапива уснула: умаявшееся молодое тело требовало отдыха. Страхиня не попытался обнять ее. Просто лег подле, делясь теплом, и тоже уснул. Но не провалился, как она, в бездонную черноту. Варяг спал вполглаза. Который год уже он не ведал настоящего сна... Утром они пожевали еще рыбы и отправились дальше. Теперь Страхиня не гнал Крапиву перед собой - сам шел впереди, отыскивая тропу среди разлившихся топей. Он не боялся, что девушка вздумает убежать. - Отца найти хочешь? - спросил он ее, когда трогались в путь. - Значит, вместе будем держаться, оно так-то верней... - Зачем он тебе? - с бесконечной усталостью опять спросила Крапива. Он ответил, как отвечал и допрежь: - Ему я не друг. Но и не враг. ...И как хочешь с этим, так и живи. Шли уже полдня, и Крапива не то чтобы притомилась - сил попросту не было с самого начала, а теперь и подавно не прибавилось. И тело было, можно сказать, почти ни при чем. Изнемогала душа. Девушка давно уже не думала ни о чем, не гадала ни о батюшке, ни о собственной горемычной судьбе. Тупо переставляла ноги, глядя одноглазому в широкую спину. Останавливалась, когда останавливался он, потом неохотно возобновляла движение. Ей странен был человек, который еще чего-то хотел, еще куда-то стремился. Про себя она знала, что эта дорога не кончится никогда; она так и будет идти, чавкая сапожками по напитанной холодной влагой земле, а медленная вода будет прибывать и прибывать, пока не укроет всего белого света и ее, Крапивы, русую голову в том числе... Перемена, выдернувшая ее из дурнотного безразличия, случилась внезапно. Страхиня вдруг как будто что-то почуял; Крапива ничего не успела сообразить, когда он резко крутанулся к ней. Что-то свистнуло- но чуть раньше тяжелая ладонь снесла ее с ног, опрокинув и отшвырнув. Сам варяг прянул в сторону по-звериному... И в дерево между ними гулко ударила длинная боевая стрела. Страхинин мешок остался лежать на земле. Опытный воин уже несся вперед, бросаясь из стороны в сторону. Еще одна стрела прошла в вершке от его бедра и, взвизгнув, сломалась о замшелый валун. Вот тут Крапива словно проснулась! Онемелая душа мигом воспрянула, бесчувствие сменилось обидой и злобой. Одноглазый, понятно, стоил трех таких, как она, но и Крапива умела уворачиваться от стрел; даже сама учила этому молоденьких отроков, с открытыми ртами взиравших на ее ловкость! И не будет этот варяг с нею обращаться, как с какой-нибудь нежной городской девкой, лука завязать не способной!.. Упавшая Крапива перевернулась на четвереньки, вскочила и бросилась вслед за Страхиней. Стрелец ждал его, отступив на поляну, чтобы дать себе побольше простора. Крапива выскочила туда, ненамного отстав от своего спутника... и едва не споткнулась, разглядев, на каких врагов они с варягом напоролись. Один был Искра. Сын того самого Твердислава, чье тело у них на глазах уносили по волоку ладожа-не. А второй- ох, Змеево брюхо, его только тут и не хватало!.. - был датский княжич Ха-ральд Заноза. Тот, что осенью обставил ее в состязании (это, впрочем, ее давно уже не заботило) и из-за которого батюшка приголубил ее оплеухой (а вот этого она простить-позабыть ему не могла). Харальд с мечом наготове стоял под толстой березой, но Крапива наметанным глазом тотчас уловила, что грозного в нем были только хмурые брови да умелая стойка: он к березе-то спиной прижимался, чтобы не пошатнуться. Страхиня, видать, тоже понял, какова ему была нынче цена, и, не глянув лишнего разу, полетел мимо него - к Искре с его луком. Харальд этого ждал и устремился наперерез, вкладывая все силы, сколько было, в бросок и удар. Не достать, так хоть сбить с этого рваного, мешающего выцелить шага, чтобы Искра последней - больше не успеть выпустить- стрелою сумел его поразить... Страхиня от его меча уворачиваться не стал. Наоборот, прянул ближе, влился в движение молодого датчанина, проник под его руку... Меч свистнул между двоими мужчинами, причем Харальд еле успел спасти от него ноги, потом сына конунга развернуло по кругу, выгнуло назад... так он и остался стоять с правым локтем, беспомощно торчащим вверх, а Страхиня вынул из разжавшихся пальцев черен меча и приставил клинок Харальду к шее. - Один раз, - сказал он, - я тебя пощадил... Крапива между тем презрительно миновала посланную Искрой стрелу (учиться надо было, Звездочет, премудрости воинской, а не ворон в небе считать!..), а пока он тянулся к тулу за следующей - взвилась в прыжке над большой, густо обомшелой валежиной, отделявшей ее от неудачливого стрелка. Но здесь и ее саму подстерегла неудача! Взлетая, Крапива не видела, куда вынесет ее прыжок... и вместо надежной земли попала одной ногой в глубокую ямину между подмытыми корнями деревьев. Провалилась по колено да еще призастряла, не смогла сразу вскочить... Искре Твердятичу этого мгновения оказалось довольно. Выдернув сапог, Крапива вскинула голову - и уперлась взглядом в отточенный полумесяц стрелы-срезня, нацеленный ей прямо в лицо. За подрагивающим наконечником были серые глаза новогородца. Искра даже не моргал, зная: лихой Суворовне малого хватит, чтобы броситься и истребить. - Даже лучшему воину случается оступиться, - сказал он Крапиве. И, не отводя взгляда, обратился к Страхине: - Эй, отпусти Рагнаро-вича! Не то девку убью!.. - А убивай! - хрипло засмеялся одноглазый. - Все меньше обузы!.. Крапива вдруг подумала о том, что допрежь не слыхала, как он смеется. На месте Страхини она бы, наверное, сказала точно такие же слова, смущая стрелка, вынуждая поколебаться... Но после предательства побратимов, не краснея судивших о батюшкиной измене, о ее, Крапивы, черной душе... Слова Страхини, целовавшего ее на заставе, обрушили мир. Девушка зло улыбнулась и начала подниматься. - Слыхал? - сказала она Искре. - Стреляй!.. Что, не можешь? Крови человеческой никогда не видал?.. За ее спиной Страхиня немного перехватил отнятый у Харальда меч, готовясь в случае чего метнуть его в Искру. Брошенный меч, однако, мог послужить только мести: стрела в упор поспеет быстрей... Но Светлые боги все-таки пожалели неразумных юнцов. Выстрелил бы Искра или все-таки нет, что сотворила бы Крапива, если бы добралась до него, и как поступил бы с пленным Харальдом одноглазый варяг- это все осталось вовеки неведомо. Потому что из-за деревьев появилась Куделька. Хромоногая маленькая ведунья вышла на поляну с охапкой более-менее сухих веток, собранных для костра. Когда она увидела, что происходит, лицо у нее стало огорченное и обиженное. - Ну вот!.. - сказала она, обращаясь сразу ко всем. - Сошлись, сразу драться полезли! Хоть бы кто помог огня развести!.. Встала как раз между ними и вывалила наземь собранный хворост. Опустилась на колени, подложила в дрова кло