— Объяснять не буду — вы сами все понимаете, подпоручик... — Не снимая ладони с кинжала, Князь близко-близко склонился к лейтенанту, заглядывая ему прямо в зрачки своими такими же холодными, как сталь клинка, дымчато-серыми глазами. — Пикантные фото плюс справка об извращенном изнасиловании... К тому же, как мне кажется, наша дриада не совсем достигла совершенных лет...
— Достигла, — буркнул Лукиченко, отодвигаясь от пристального взгляда. — Дриаде, к вашему сведению, уже двадцать два.
— Уже? — искренне, как показалось Виталию, изумился Кавардовский. — Все-таки соврала, чертовка! О, это вечное женское кокетство! Но роли это не играет. К тому же, как я теперь припоминаю, совершеннолетие
у вас наступает на три года раньше, чем у нас... Торопитесь жить, господа, торопитесь! Итак?..
— Я в общем согласен, — нехотя проговорил Лукиченко. — Но что конкретно от меня требуется? И главное: что мне со всего этого светит?
Князь, как показалось на миг, брезгливо поморщился:
— Это другой разговор, подпоручик! Итак, что вы будете иметь...
8
— Да что они тут все с ума посходили, что ли?!
Петр Андреевич на миг оторвался от книги, поглощаемой второй час запоем, в сердцах ударив кулаком с зажатым в нем надкушенным пирожком с капустой по столу.
Обиталище Чебрикова за прошедший день разительно изменилось к лучшему, вплотную приблизившись к понятию «жилище». Прикупив нехитрый инструмент, гвозди, кое-какие материалы в магазине скобяных изделий, здесь носящем иносказательное название «Хозяйственный», против ожидания, не пустовавшем, ротмистр, вспомнив дедовы уроки и нелегкие армейские будни, соорудил из пустых ящиков некоторое подобие табуреток, застелил газетами простаивавший ранее без дела кособокий стол, вставил стекла в два окна, законопатил совсем уж вопиющие дыры... Основным же приобретением явилась вполне сносная чугунная печурка с коленчатой трубой, благодаря какому-то непонятному непосвященным зигзагу логики аборигенов именовавшаяся буржуйкой. Какое отношение подобное чудо местной техники имело к французскому среднему классу буржуа, Петр Андреевич так и не понял, даже тщательно изучив инструкцию по применению сего агрегата, содержащуюся в бумажке, наклеенной на ржавое донышко. Согласно тому же документу, буржуйка официально именовалась: «Печь садовая металлическая, ГОСТ 3574-75. Артель садовых инструментов, г. Копейск»... Столь вычурное название листочек бумаги нисколько не прояснил, зато теперь на печурке, в которой весело потрескивали березовые полешки, воровским образом добытые в роще за околицей (еще только лесников местных не хватало!), побулькивала в помятой алюминиевой кастрюльке (что в ней содержалось раньше, думать как-то не хотелось — слишком много времени ушло на приведение оной в божеский вид) картошка, а по комнате распространялось благословенное тепло, чего ротмистр никак не мог добиться от своего импровизированного очага, открытого всем сквознякам. Да и сгореть во сне теперь можно было не опасаться...
Не в силах противостоять гастрономическим соблазнам, Чебриков выгреб большую часть своих покупок на стол, сразу приобретший благодаря натюрморту, возникшему на нем, весьма импозантный вид, и, захлебываясь голодной слюной, приступил к священнодействию.
Когда физический голод был слегка приглушен и чувство самосохранения, выработанное годами службы, подсказало Петру Андреевичу, что на первый раз довольно насиловать свой желудок, отвыкший от такого изобилия, настала очередь утоления голода духовного, то есть книг, приобретенных, по сравнению с продуктами и инструментами, за сущие копейки.
Отпечатанную на той же дрянной серой бумаге, что и «Челябинский рабочий», «Историю СССР» Чебриков начал читать с середины, пролистав наскоро все, начиная с эпохи палеолита и по самый период правления Елизаветы Петровны. Ничего нового для себя в перечислении имен князей и царей, триумфальных побед и сокрушительных поражений, многочисленных диких бунтов и кратких периодов процветания он там не встретил.
Расхождения начались с краткого упоминания о гибели в сороковых годах восемнадцатого столетия экспедиции Витуса Беринга, в знакомой с детства Петру Андреевичу истории не только выжившего, но и приведшего под скипетр императрицы изобильные всяческими богатствам и просторные Заокеанские Владения в Америке — Новую Россию, и тем снискавшего себе славу Колумба российского, воспетую гениальным Ломоносовым, и здесь, кстати, весьма уважаемым. Золотая лихорадка на обильных месторождениях бассейна реки Юкон вызвала настоящую миграцию европейских авантюристов через всю Сибирь, развившую этот край, остававшийся в этой России дикой и в большей части неосвоенной провинцией. Семилетняя война (в ходе которой здешняя Россия почему-то вернула Фридриху II Великому честно отвоеванную у того Восточную Пруссию), Война за независимость заокеанских владений Англии, французская революция и Наполеоновские войны отличались мало, но вот уже Революция 1848-1849 годов, охватившая здесь всю Европу, в России Чебрикова носила характер местных выступлений, никоим образом не способных привести к падению тронов и националистическому движению. Видимо, та же золотая лихорадка значительно снизила в Европе число прохиндеев и вольнодумцев, переместившихся вслед за благородным металлом в иную часть света. Далее пути двух Российских Империй расходились все дальше и дальше...
В 1867 году «потусторонний» император Александр II, как и в знакомом мире, носивший эпитет Освободитель, за гроши продал, практически подарил, Русскую Америку Северо-Американским Соединенным Штатам, вместо того чтобы прирастить Империю бесхозными тогда землями в нынешней Мексике и Южной Африке.
В этом мире Россия, за исключением Крымской войны, известной Чебрикову под названием Восточная, постоянно союзничала и с Великобританией, и с Францией, что привело ее в конце концов к столкновению с вечной союзницей (в мире Чебрикова) Германией в 1914 году, при правлении сына Александра III Николая, своей недальновидной политикой (в книге он вообще представал клиническим идиотом, слушающимся во всем свою супругу-немку, отличавшуюся истерическим складом характера, да какого-то полоумного «старца» Распутина) приведшего страну к революции 1905 года, названной буржуазной, и к окончательному краху в 1917-м.
Выяснил Петр Андреевич и личность загадочного лысоватого Ленина, портреты которого украшали здесь все и вся — от стен домов до денежных знаков. Оказывается, этот псевдоним принял симбирский дворянин, сын инспектора народных училищ и брат одного из участников заговора против жизни императора Александра III, ставший лидером одной из деструктивных «рабочих» партий, принявшей в качестве программы идеи немецкого экономиста Маркса и прочих мечтателей-утопистов. Воспользовавшись слабостью правящего императора, всеобщим разбродом умов, затяжной, малопопулярной в народе войной и некоторыми другими факторами типа кулуарной борьбы различных политико-экономических группировок за власть, большевики, как они сами себя называли (Чебриков как-то пропустил показавшуюся ему скучной историю их размежевания с меньшевиками, описанную в книге очень подробно), совершили переворот, вылившийся в многолетнюю гражданскую войну, истребление или изгнание из страны всей без исключений аристократии, причем даже той ее малой части, которая поддержала перемены, и почти всей интеллигенции, миллионы жертв среди ни в чем не повинных обывателей, разрушение частного предпринимательства, распад самой державы...
За скупыми бесстрастными строчками со страниц книги перед Петром Андреевичем вставали кровь и разрушение, варварски затаптываемая в грязь культура и славная история великой страны... Рушились во прах величественные церкви, и возносились монументы во славу какой-то малопонятной народу мировой революции, брат шел на брата, заливая родной кровью родную землю и сея в нее зубы дракона...
Граф временами швырял книгу на стол и бегал из угла в угол, отказываясь верить в реальность фантастического бреда, преподносимого ему сухим канцелярским языком, но любопытство снова и снова пересиливало раздражение.
На смену шизофреническим экспериментам адептов мировой революции пришел трезвый расчет диктатора с удачным псевдонимом Сталин, заново начавшего собирание империи, возрождение промышленности, иерархических отношений в общества... Странно, но именно положительные для любой державы шаги в данной книге встречались в штыки, в противовес восторгам самоубийственными телодвижениями революционеров... И снова война, снова с Германией, со своей стороны пытавшейся возродиться в качестве великой державы после поражения в предыдущей войне, снова большая кровь, миллионы жертв, страна на грани гибели, возвышение заокеанских хищников, нагревших на этом адском костре агонизирующей старушки-Европы свои жадные руки...
Не выдержав всего этого абсурда, ротмистр с силой запустил ни в чем не повинной книгой в стену и рухнул за стол, до боли сжав руками виски. Неужели это не сон? Неужели его, графа Чебрикова, сына, внука и правнука русских дворян, не жалевших своей жизни ради Империи, самого не раз щедро окропившего своей «голубой» кровью ее славный путь, угораздило попасть именно в этот сумасшедший мир? Не к людоедам каким-нибудь с Соломоновых островов, не к непонятным гуманоидам с далеких звезд, не в загадочную, в конце концов, даль, туманно описываемую модными господами-литераторами, а именно в Россию, в родную страну, только уродливо вывернутую наизнанку, искаженную, словно в кривом зеркале из пошлого балагана.
Из ступора ротмистра вывел только запах горелого. Вода в кастрюльке на буржуйке выкипела вся, и картошка, естественно, пригорела. А-а, черт с ней, сойдет и такая...
Нарезая толстыми ломтями ноздреватый хлеб, серый и клейкий, ротмистр вспомнил о бутылке водки, купленной у пролетария, которого он теперь знал, как правильно назвать, и выставленной на холод. Слава тебе, Господи, и тебе спасибо, гегемон! Водка — вот лучшее из лекарств для страдающей русской души!
Через полчаса почти все горести и открытия минувших дней незаметно отодвинулись в какую-то легкую дымку, сделавшись полупрозрачными и совсем не-пугающими. Водка оказалась паршивой, гораздо хуже той «огненной воды», кукурузного самогона, называемого аборигенами «виски», который доводилось пивать за океаном, но забирала хорошо, отлично справляясь со своим основным предназначением, разом и оглушая, и стирая память.
Последнее, что Чебриков запомнил довольно четко, был давно ожидаемый, но сегодня все-таки состоявшийся визит здоровенного серо-черного пушистого кота, приметного наполовину отсутствующим левым ухом, с высоким процентом вероятности, того самого кошачьего Шаляпина, вернее, судя по вполне бандитскому виду, помеси великого российского оперного баса с Франсуа Вийоном — средневековым парижским поэтом-уголовником... Пушистый певец привидением возник на пороге чебриковской хибары, непонятно как отворив тугую дверь, когда водка уже подходила к концу. От предложенной «огненной влаги» абориген вежливо, но решительно отказался, молча разинув пасть с солидными клыками. Та же участь ждала и пирожки. Изо всей снеди по вкусу пришлась гостю только большая ложка сметаны, действительно великолепной, с галантными извинениями за неимением под рукой чистого блюдечка (да и вообще, за полным его неимением!) вываленная прямо на стол.
* * *
— Время на подготовку ответа истекло, господин Чебриков! Пожалуйте к столу.
Руки немного дрожат. Это от волнения, нормально. Вроде бы все записано, все события и даты расставлены правильно... Все равно страшновато.
— Ну что же вы, Петр Андреевич?
Эх, была не была! Чебриков поднимается из-за стола и по пологому пандусу между рядами скамей, позванивая шпорами, спускается вниз, к экзаменаторам.
— Ротмистр Чебриков, Петр Андреевич... граф.
Экзаменаторы, все четверо, весело переглядываются, кто деликатно пряча усмешку, а кто внаглую, растягивая рот до ушей, шепчутся.
— Это обстоятельство, знаете ли, нас не очень волнует, господин Чебриков, — наконец замечает, встряхнув кудрями, старший из строгих судей, пышноволосый брюнет в пенсне и с чеховской бородкой. — Мы, поверьте, как-то выше сословных предрассудков. Итак, — помолчав и дав Чебрикову в полной мере осознать свой ляп, продолжил он. — Хотелось бы для начала узнать номер вашего экзаменационного билета, господин Чебриков.
— Номер... — Ротмистр, вспомнив только сейчас, что так второпях и не посмотрел номер билета, вскидывает к глазам бумажку.
Но этого же не может быть! В верхнем левом углу отпечатанного на серой газетной бумаге экзаменационного билета, чуть выше вопросов, значится черным по белому: № 666...
— Что же вы остановились, господин Чебриков? — Голос экзаменатора холоден и сух.
— Шестьсот шестьдесят шесть... — вяло читает Петр Андреевич.
Экзаменатор, ничуть не удивившись, заносит странный номер в ведомость напротив фамилии экзаменуемого и кивает на стоящий напротив стул:
— Присаживайтесь...
Чебриков пытается сесть на стул, но это невозможно: шашка в ножнах путается под ногами, цепляется за стол... Черт бы побрал этот анахронизм, но что поделаешь: неизменный атрибут парадной жандармской формы... Наконец Петр Андреевич устраивается, поставив шашку между ног, будто так и задумывалось, и, картинно опершись на эфес, готовится отвечать на задаваемые вопросы.
— Итак, дорогой мой Петр Андреевич, — елейным голоском начинает похожий на крысу длинным подвижным носом и скошенными лбом и подбородком крайний слева экзаменатор, — ответьте-ка нам на такой вот вопрос...
Он медлит, лениво перелистывая короткими, поросшими серой щетиной пальцами какую-то книжку, в которой Чебриков с ужасом узнает проклятую «Историю СССР».
— Сообщите-ка нам, сударь, в каком году и где именно состоялся Первый, учредительный съезд РСДРП?
Черт возьми, но в билете такого вопроса явно не было! Там было... Чебриков с ужасом понимает, что не помнит ни единого слова из только что прилежно исписанных листков, лежащих сейчас перед экзаменаторами слишком далеко, чтобы разобрать хотя бы строчку.
— Первый съезд...
— Не знаете? — Смахивающий на грызуна экзаменатор гневно и обличающе упирает кургузый немытый палец чуть ли не в лицо ротмистра, и Петр Андреевич с ужасом ощущает исходящий от него затхлый крысиный запах.
— Раскройте суть апрельских тезисов Владимира Ильча Ленина! — следует предательский выстрел уже с правого фланга.
Чебриков в панике оборачивается к новому противнику, на этот раз сухопарому, словно жердь или, скорее, колодезный журавль, лысому как колено, старику с орденской Владимирской лентой через плечо и почему-то с орденом Ленина, большим, как чайное блюдце, на шее. Какие еще, к чертовой бабушке, апрельские тезисы? Ведь вторым вопросом в билете был... был...
— Назовите точную дату начала боев с японскими милитаристами на реке Халхин-Гол!
Это вступила в действие тяжелая артиллерия в лице сумрачного мужика в сером армяке, длинные сальные волосы которого, расчесанные по-дьячковски на прямой пробор, спадают на усыпанные перхотью плечи.
— Не торопитесь, Григорий Ефимович! — осаживает неопрятного и неприятного мужика щупленькая, востроносая, довольно-таки смазливенькая барышня, недвусмысленно подмигивая ротмистру. — Пусть лучше он расскажет нам про то...
— Кто такой Адольф Шикльгрубер?! — Распалясь, стучит кулаком по столу невесть откуда взявшийся давешний «водочный» мужичонка в синем ватнике, но уже почему-то в белоснежных лейб-гусарских лосинах, рельефно обтягивающих полные, как у женщины, ляжки, и в кокетливой кружевной наколке горничной на голове. Распахнувшаяся телогрейка с косо нашитой на груди белой тканевой полоской с длинным номером открывает шитый золотом камергерский мундир. — Даты рождения и смерти, основные вехи биографии, достижения, промахи, просчеты...
Число экзаменаторов стремительно растет, и в толпе, восседающей, возлежащей и подпрыгивающей за огромнейшим столом, растянувшимся чуть ли не на километр, мелькают то красная морда скандальной бабищи в вязаном берете, то лицо диктатора с труднозапоминаемой грузинской фамилией, очень похожего на Пржевальского, то физиономия очкастого коллекционера, теперь, правда, без очков, но вставившего в глазницу наподобие монокля серебряный рубль с двуглавым орлом, то представительная физиономия бровастого старика с рядом орденских звездочек на груди... В какофонии участвует даже серебристый металлический Ульянов-Ленин с ордена на шее журавлеобразного старца, развернувшийся ради такого случая анфас...