Как ее зовут? – спросила я.
Марица…
Я помолчала.
Илан… Но ты же понимаешь, что должен забыть ее?
И снова не так, как в первый раз, прозвучали эти слова, и Илан ответил – тоже иначе:
Понимаю. Но… все равно надеюсь. Даже нет, не то что надеюсь. Просто я знаю, что мы увидимся, вот и все.
Я невольно перевела взгляд на его руки, где на запястьях отчетливо видны были следы кандалов. «Не очень-то тебе поможет твоя надежда», - подумала я.
Словно прочитав мои мысли, Илан пожал плечами.
От всяких кандалов можно найти ключ. Нужно только знать, где искать… - проговорил он непонятно.
Ты хочешь бежать? – тихо спросила я.
Я должен, - просто ответил он.
Так почему не бежишь – сейчас?
Илан искоса посмотрел на меня и промолчал, но во взгляде его ясно прочиталось: «Тебе этого очень хочется?»
Ветер переменил направление, дул теперь в спину. Волосы, заносимые его порывами на лицо, стали мешать мне, и я скрутила их в узел и снова заколола шпильками – как попало, лишь бы не мешали.
Песок… - сказал Илан. – Песок и холмы. Как вы живете здесь, а?
Я с удивлением посмотрела на него.
А у вас – не так?
У нас… нет, - он помотал головой, и лицо его опять осветилось изнутри. – У нас – леса. Такие, что в высоту – до неба. У нас – сосны, огромные, корабельные, прямые, как мачты. И мох… на нем лежишь, как на ковре. А еще у нас – скалы… на рассвете их освещает красное солнце, и тогда они кажутся такими красивыми, что дух захватывает. А осенью на склонах скал лежат желтые листья вперемешку с зеленой хвоей. А еще есть лиственница… у нее иглы, как у ели, но мягкие-мягкие, как волосики у младенца…
Рассказывай…
А еще у нас в лесах ручьи… они мелкие, извилистые, и на дне обязательно лежит слой опавших листьев. Вода в них холодная-холодная, такая, что зубы ломит. – И вскинул голову. - Мы сражаемся за свою землю, потому что знаем, за что. А за что деретесь вы? За вот эти пески?
Знаешь что, - уязвленная этой неожиданной отповедью, проговорила я, - придержи язык. Эти пески – моя родина, и ты не смеешь отзываться о ней непочтительно.
Он посмотрел на меня и усмехнулся. Волосы его золотились на солнце, глаза щурились от непривычно яркого света.
Всякая птица хвалит свое гнездо. Прости, госпожа. Но у вас здесь слишком мало деревьев…
Деревьев у нас и правда мало, что есть, то есть. Но как можно не любить эти бескрайние просторы, это небо – от края до края, этот бьющий в лицо ветер?
Забились в свои леса и сидите там, как зайцы, - с обидой проговорила я.
Илан искоса взглянул на меня – и сказал неожиданно мягко:
Прости, госпожа. Я не хотел обидеть тебя…
Сколько тебе лет? – спросила я после паузы.
Девятнадцать, - ответил он, помедлив.
Тоже хороша, подумала я про себя. Нашла с кем спорить – с мальчишкой…
Какое-то время я угрюмо молчала. Но так светло было кругом, так трепал волосы ветер, так пели в вышине птицы… было глупо злиться на что-то в такой день. И… так хорошо было ехать рядом с ним по степи, неторопливо посматривать по сторонам… словно исчезла разделявшая нас пропасть, словно не раб рядом со мной, а человек… друг… друг, которого у меня никогда не было. Который… который мог бы стать другом, если бы… как ни крути, он стоял на помосте невольничьего рынка.
Что ж ты со мной делаешь, мальчик, а?
Госпожа… - вдруг сказал Илан. – Прости меня.
За что? – тихо спросила я.
За тот вечер… первый…
Я опустила голову, чтобы скрыть краску, прилившую к щекам. Ярость исчезла, словно ее и не было никогда.
Я не должен был, наверное, так поступать… с тобой. Но… я не мог. Прости. Ведь я люблю ее…
Что я должна была сказать в ответ? или сделать? Только выпрямиться и высоко поднять голову.
Где-то в вышине закричала, пролетая над нами, неведомая птица.
Ты очень красивая, госпожа, - сказал Илан. – Ты будешь счастлива, поверь.
Я хотела ответить, что это совершенно не его дело, что я счастлива и лучше знаю… но Илан вдруг поднял голову.
Тихо! – резко сказал он.
Я недоумевающе посмотрела на него, а он вскинул лук и мгновенным, стремительным движением кинул на тетиву стрелу.
Четверо встали перед нами прямо из травы, тоже подняв натянутые луки.
- Бросай оружие, - ухмыляясь, проговорил один из разбойников – здоровенный детина, заросший щетиной так, что виднелись одни глаза.
Ах ты, Богиня! Как же мы увлеклись разговором, что не увидели – в заросшей травой балке пряталась засада. Из этой же балки, повинуясь приказам узды, поднялись на ноги четыре лошади. Не знаю, как успела я в эту секунду подумать: вот, значит, как подстерегают они караваны. Я не заметила их потому, что захвачена была разговором, а Илан – потому, что не привычен к степи.
Ходу! – коротко скомандовал Илан, и мы развернулись и пришпорили лошадей.
Стрела свистнула возле моего правого плеча, и я вскрикнула: попади она в Рыжика или в Вишню, мы были бы обречены. К счастью, разбойники были не самыми лучшими стрелками. Нападавшие, грязно ругаясь, тоже вскочили в седла.
До ворот было часа два неспешной езды, а галопом мы могли бы поспеть и за четверть часа, но наши лошади были уставшими, а их – свежими и отдохнувшими. Если б не эта безумная скачка в начале! Илан держался чуть позади меня, и я поняла – бережет.
Что стоило ему бросить меня здесь и умчаться на все четыре стороны? Почему он не сделал этого? Не было времени искать ответы на эти вопросы. Мы неслись во весь дух, и мысли мои мчались столь же стремительно. Еще чуть-чуть, и нас сможет заметить стража на стенах и, может быть, даже успеет прийти на помощь. Но четверо – нет, уже шестеро! – окружали нас полукольцом, и полукольцо это стремительно сжималось. Не вырваться, не уйти…
Быстрее! – снова крикнул мне Илан. – К воротам!
Я снова хлестнула Рыжика, пригнувшись к его шее, и услышала, как сзади возмущенно и негодующе заржала Вишня. А когда оглянулась, то увидела, что Илан остановился и, развернув Вишню, отстреливается – коротко и четко.
Убьют! – заорала я изо всех сил.
Нападавшие видели, конечно, что против них – одиночка. Но от ворот уже мчались к нам на помощь, что-то нечленораздельно крича, несколько верховых. И разбойники сочли за лучшее не связываться – слишком близко мы были к городу. Гортанно ругаясь, развернули они коней и кинулись назад – так быстро, что очень скоро превратились в крошечные точки, пропавшие между холмами.
Госпожа, с тобой все в порядке? – это Илан подъехал ко мне, вытирая мокрый лоб.
Я опомнилась - и кивнула. И тоже стерла испарину. Запоздалый страх пронзил меня, как острая игла; напряжение отпустило, и я едва не свалилась на землю – так резко вдруг закружилась голова.
Тише, госпожа… Все хорошо.
Он удержал меня за плечи… какими твердыми, теплыми и надежными были, оказывается, его руки!
Стражники мчались нам навстречу. Все это длилось, оказывается, едва ли несколько минут – еще кричала в вышине одинокая птица.
Вечером у меня разболелась голова. Я лежала, закусив зубами подушку, и молчала. Мягкое покрывало казалось невыносимо колючим, все раздражало. Ахари суетилась вокруг с мазями и притираниями, пока я не выгнала девочку за дверь, пригрозив ей поркой и запретив показываться на глаза. Мягкий вечерний свет резал глаза, все казалось мучительно ярким.
Как много надо, чтобы быть женщиной – мази, яркие платья, красивые украшения. Как мало, как мало для этого надо – всего лишь чувствовать крепкие руки на своих плечах, знать, что тебя задвинут за спину в случае опасности…
… как я прижималась к нему, дрожа от запоздалого ужаса… а Илан гладил меня по голове и успокаивал, как маленькую:
Тише, госпожа, тише. Все уже хорошо…
Дверь осторожно приоткрылась, в комнату заглянул Тейран.
Не спишь, Тамира?
Я порывисто села на постели, сминая покрывало.
Брат… послушай…
Он торопливо пересек шагами комнату, сел на кровать. Погладил меня по руке.
Бедная моя, бедная. Досталось тебе сегодня. Говорил ведь…
Я помотала головой.
Если бы… Брат скажи: почему ты отпустил меня? Ведь не хотел? Ведь если бы Илан сбежал, а я осталась бы одна – что тогда?
Но не сбежал же?
Нет…
Я потерла виски и поморщилась, снова легла.
Только вот почему…
Тейран усмехнулся.
Похоже, что я угадал.
Ты? – я приподнялась на локте. – В чем?
Все просто. Утром я сказал этому Илану: я поручаю тебе мою сестру. Тебе дадут оружие, и ты будешь охранять ее. Она слаба и нуждается в защите. Ты отвечаешь за нее.
Что? – я вскочила, забыв про боль. – Я – слаба? Да как ты мог…
Но ведь сработало же, - невозмутимо продолжал Тейран. – Таких, как этот парень, разгадать очень просто – у них есть то, чего недостает нам, кабинетным крысам. Они знают, что такое долг и приказ.
А если бы…
А что касается «если бы», - снова усмехнулся он, - то мои люди следили за вами и в городе, и за Воротами. И если «бы»… ты не осталась бы одна. А его смерть была бы долгой и мучительной. В конце концов, - он тронул мои волосы, - у меня только одна сестра.
* * *
Новая игрушка увлекала меня все больше. Я забросила вышивку, перестала принимать приглашения – мне так не терпелось приручить Илана, что это стало для меня вопросом чести. Чтобы я, Тамира, - и не смогла? От любопытства, а может, еще отчего, но я стала присматриваться к новому рабу украдкой.
И все больше и больше поражалась: как же никто ничего странного не замечает? Его руки никогда не знали топора и лопаты, он, как рассказывала Майти, не умел даже рубашку выстирать – но при том знал все об оружии, какого бы вида оно не было. Илан мог бросить всего лишь несколько слов, но так, что слуги кидались выполнять, а уже потом разбирались, кто отдал их – приказы, которым нельзя не подчиниться. За короткое время его слово вдруг стало решающим в спорах, и в дрязгах, скрытых от господских глаз стенами людской, его не решались трогать.
И в то же время его – не принимали. При нем умолкали разговоры, с ним никто не останавливался поболтать, ему не предлагали самокрутку из листьев душистого табака после обеда. А Илан вроде и не делал попыток сблизиться… спросят – ответит, но сам первый не подойдет. Чужим был для них этот молчаливый невольник; плохим или хорошим – неясно, но чужим, и это чувствовали и понимали все.
Все это рассказывала мне Майти. Жизнь людской, конюшни, кузницы была скрыта от меня; я разбиралась в хозяйстве, как полагается замужней женщине, но совершенно ничего не знала о душах людей, служивших нам… еще бы меня это интересовало! Но ведь стало интересовать, стало… благодаря высокому, молчаливому, загадочному юноше, который переставал быть для меня только слугой, что бы там по этому поводу я сама себе не твердила.
А Майти – понимала. И, с присущим ей необыкновенным тактом, столь редким у слуг и простонародья, рассказывала мне вечером, сидя у огня, о дневных происшествиях, нехитрых домашних мелочах, ставших мне вдруг такими нужными. И рассказы ее почти никогда не обходили Илана… почти всегда он был ну если не главным действующим лицом в них, то где-то одним из главных…
Микас наш уж на что незлобив, - неторопливо выпевала Майти, - а и тот его за своего не считает. Странный этот Илан, ты уж не обессудь, госпожа. Нет, по делу-то к нему не придраться – видно, что старается, но… Не ровня он нам, уж не знаю, лучше или хуже. Одна только Сения с ним ладит, ну так они и знакомы, почитай, их купили вместе – а ведь много это значит, когда рядом на продаже постоишь. А меня он госпожой величает. Я его за то пирожками одариваю, - смеялась она, поглаживая пухлые руки.
А я слушала ее, и странная тоска сжимала, терзала мое сердце…
Давеча спать собираюсь ложиться, - рассказывала Майти в другой раз, - захожу к нам-то… а уже спят почти все. Смотрю – лежит Илан и смотрит открытыми глазами… Ох, не понравился мне этот взгляд, не по-хорошему он… знаю, бывало, глупости делали, когда вот так смотрят. Что, спрашиваю, не спишь ты… а он молчит. А потом сказал, да горько так: все равно, говорит, сбегу – или руки на себя наложу. Стала я его утешать: что ж ты, говорю, о таком думаешь, грех ведь это. Родители, спрашиваю, живы ли? Жив, отвечает, отец, а матушка умерла… отец, говорит, наверное, ищет меня. Вот именно – это я ему. Ищет поди да ждет, а ты себя жизни лишить хочешь. Будет Богиня милостива – свидитесь еще, не терзай ты себе душу. А он опять: сбегу. Насилу я его успокоила…
«Как бы и вправду не сбежал», - думала я озабоченно. Хотя сбежать Илан мог вряд ли: на ночь его заковывали, кроме ножных, в ручные кандалы, один ключ от которых хранился у управляющего, а второй – у Тейрана.
… А хорошо поет парень, - посмеиваясь, продолжала Майти. – Наши-то и сами не дураки спеть – по вечерам, чай, знаешь, госпожа, какие у нас посиделки бывают. Илан обычно в стороне… а вчера вдруг запел, да так, ровно сердце у него болит. Таких песен мы и не слыхивали. Про сокола, да про воина убитого, которого не ждет никто, да про ворона, который его склевать хочет. Мы его спрашиваем: откуда песня? Говорит, у них такие поют. Нет, госпожа, ты как хочешь, но кто петь умеет, тот не вовсе уж конченый человек, у того сердце еще не огрубело… Да ты бы сама послушала…
Делать мне нечего больше! – фыркнула я, жуя один из невероятных поварихиных пирожков.
В этом я лукавила. Однажды я все-таки их слышала. Вечерами, закончив с дневными делами, слуги собирались на заднем дворе, разжигали костерок, лузгали семена подсолнечника (всю жизнь терпеть не могла эту шелуху: к подошвам липнет, к рукам - противно), до полуночи вели неспешные беседы, иногда пели. У горничной Тины оказался неплохой голос. Несколько раз и я, засидевшись в саду за сумерек, тихонечко подтягивала – песни у Тины были хоть и простые, но красивые и мелодичные.
Жалко мне его, - призналась Майти. – Тяжело парень к неволе привыкает. Воины – они такие. Или на щите, или под щитом. Помнится, я девкой еще была, попал к моему хозяину один – тоже в бою был захвачен. Уж чего-чего мы с ним только не делали – все бежать пытался. И запирали, и связывали… а уж как били его после побегов – сказать страшно. Так и не смирился… когда в третий раз сбежал, запорол его хозяин мало не насмерть, а потом продал куда-то на юг. Так и не знаю, что с ним стало. А красивый же был парень – глаза словно ягоды смородины черной. Долго я по нему вздыхала… И гордый… вроде нашего Илана. Боюсь, и этот не привыкнет… не по нему неволя, ты уж прости, госпожа…
Если даже неволя была и не по нему, то на взгляд Илан казался вполне спокойным. Отчего-то получалось, что не раз и не два за день мелькала где-нибудь в стороне высокая, худая фигура, и я невольно провожала ее взглядом. При встречах Илан кланялся, но не говорил ни слова. А я снова и снова вспоминала это мгновенное чувство защищенности и покоя – когда сильная мужская рука отодвигает тебя за спину, когда ты оказываешься словно за каменной стеной… и пусть даже ты вполне способна защитить себя сама, ты отдаешь это право – мужчине…
Как же, наверное, уверен и настойчив он в любви! А я не смела даже подойти к нему… я, подчинявшая себе мужчин так легко и просто, как… может, это не те только были мужчины?
И мне даже не с кем было поделиться своими наблюдениями, не с кем поговорить, некому рассказать о том непонятном, что поселилось в душе. Подруг не было… уже лет, наверное, шесть, с тех самых пор, как умер муж. Слишком много тогда желающих увивалось вокруг молодой вдовы, слишком много зависти вылилось от тех, кого я считала подругами. Нет, конечно, я не вела жизнь затворницы; но все, с кем мило болтала я на званых вечерах и обедах, кому показывала с тайным чувством превосходства свои украшения и наряды… все они не годились. Не поняли бы… и это еще мягко сказано.
Лучшим и, пожалуй, единственным другом моим всю жизнь был Тейран – мы с братом понимали друг друга так, как никто не понимал; мы делились друг с другом секретами – с тех самых пор, как я начала хоть что-то понимать; он защищал меня от обидчиков, любил и гордился мной, а я – им, и не было у меня лучшего товарища.