Несколько дней Тейран не говорил мне ни слова, только покачивал головой. Вечером он привез мне почти такой же медальон, только узор на нем ложился на мой новый плащ так, что лучше и угадать было нельзя. Золотая цепочка была тонкой, узор - красивым, и несколько дней я просто радовалась обновке, забыв обо всем. Но потом снова пристала к брату, и в конце концов он ответил слегка раздраженно:
Будет что-то – сам скажу. Далась тебе эта побрякушка… - и усмехнулся, - что значит женщина!
И я перестала спрашивать. Будет что-то – скажет сам. В конце концов, брат мой – умный человек и сам прекрасно понимает, как может жечь нетерпение.
* * *
Минуло, наверное, две недели, и Тейран стал возвращаться из дворца чуточку раньше, не такой вымотанный и откровенно довольный – видно, дела его пошли на лад. Мы снова сидели вечерами на веранде и разговаривали – обо всем. Близкое предчувствие осени делало эти беседы еще более долгими.
Вот-вот должны были начаться дожди. В наших местах дожди – не благословение среди летней засухи, не радость по-лужам-босиком, не радуга в полнеба. Так, говорят, бывает на севере… так мне рассказывала Тина. В наших краях дожди – это сплошная пелена от земли до неба, за которой не видно ни лица, ни солнца, ни жизни. Полтора месяца воды – всюду, чавкающей грязи под ногами, сырых ног и капель в воздухе… а на смену им придет недолгий холод, когда грязь скует ледяным панцирем, а промозглый ветер загонит под крышу всех, кроме солдат и бродяг. И это будет недолго, но… этот зимний, промозглый, постылый месяц бывал для меня самым длинным месяцем в году.
Но пока еще царили недолгие дни предосеннего благоденствия. Солнце уже не пекло так сильно, и даже днем вполне можно было выходить без защиты зонтика. Вечера становились все длиннее, дни – все короче, и прохлада робкими, неторопливыми шажками уже подбиралась к городу, трогала дыханием ясные лунные ночи. В степи сейчас необыкновенно хорошо – тихо, спокойно; все замерло в ожидании осени.
Эти дни я старалась проводить на солнце. Днем выходила в сад, устраивалась с вышивкой меж кустов роз… или неторопливо следила за бредущими по дорожкам муравьями. И вечера все чаще проводила одна. Мне опротивели прежние знакомые, пышные компании, праздники каждую ночь. Хотелось вставать на рассвете и долго-долго смотреть в окно на уходящее лето. Мысли текли лениво и спокойно.
Илан держался со мной уже не так отчужденно, как прежде. Иногда даже тень улыбки проскальзывала на его замкнутом лице, хотя кланялся он все так же коротко и неглубоко. Даже плети не смогли отучить его от этой привычки. После порки он пришел в себя на удивление быстро, но, кажется, притих и мысли о побеге оставил… по крайней мере, мне так казалось. Мне хотелось сказать ему, что нет смысла бежать сейчас – дожди остановят в степи, но отчего-то я не решалась.
Несколько раз вечерами я встречала его – одного, и тогда мы перекидывались несколькими ничего не значащими фразами. Кто бы только знал, как мне хотелось снова повторить тот день в степи, когда он – пусть и немного – говорил мне о себе, рассказывал, и на лице его не было такого привычного отчуждения, и серые глаза светились. От встречи к встрече я видела, как все более усталым и жестким становится его взгляд, какие круги залегли под глазами, как торчат скулы и проступают морщины в углах губ. А однажды, когда в разговоре со мной, он отвел за ухо отросшую прядь волос, я заметила среди светло-русых его волос совсем-совсем белые – седые. Он похож был на сокола в клетке, степного сокола, который отказывается от еды и умирает, но не примиряется с неволей. С тоской и тревогой я поняла вдруг, что и здесь будет так же. Илан сбежит. Или умрет. Третьего не дано.
И моим никогда не станет…
Видимо, что-то подобное понимал и мой брат, потому что все чаще, хмурясь, заводил разговор о том, что часть слуг надо бы заменить; причины назывались разные – один охромел, второй неуклюж и ленив… мы и раньше иногда продавали тех, с кем было много хлопот, но делалось это все-таки редко. Если слуга нерадив, говорила наша мать, то ищи причину в хозяине. Брат мой часто бывал строг, но справедлив; и я несколько раз слышала, как наши невольники хвалились перед чужими, как хорошо заботится о них хозяин. Но за это он требовал мгновенного послушания, старания и усердия.
Собственно, отношения господ и рабов строились именно на этом. Правила хорошего тона предписывали заботиться о невольниках в старости, кормить и одевать, лечить во время болезни. В порядочных домах не водилось иногда даже плети для наказания невольников, не говоря о кандалах и колодках. Рабы платили за эту заботу усердием и смирением. Порой бывало, что управляющий-невольник ведал всеми делами дома так, что хозяин не знал, когда приходит время уплаты долгов за дом или сколько выручено от продажи винограда. Конечно, уважающие себя хозяева, а особенно хозяйки не допускали такого. Но интересоваться настроением или душевным состоянием невольника – это уж, извините, лишнее.
До тех пор, пока в доме нашем не появился Илан, и мы не знали горя со слугами. А вот теперь – поди ж ты. Кто бы мог подумать, что у господина Тейрана, которого каждый в столице знал как отличного хозяина, будет бегать раб? И не станешь же объяснять всем, что причина тому – прихоть женщины…
Однажды утром Тейран снова завел разговор на эту тему.
Вчера, - сказал он, - Его Величество принимал купца с Юга. Я потом с купцом этим разговорился… он везет большой караван, и ему нужны сильные и выносливые рабы. Я сказал, что такой раб у меня есть, но он строптив и несносен, на что купец ответил, что это его не волнует – лишь бы мог тяжести таскать. Словом, мы сговорились на пятнадцати золотых, и думаю, я внакладе не останусь. Купец уезжает послезавтра утром, поэтому завтра он обедает у нас. Если этот Илан ему глянется – продам, к бесам. Надоел.
Но… - начала было я и замолкла.
Тамира, это уже не смешно, - мрачно сказал брат. – Мне твоя игрушка поперек горла встала. Хватит уже того, что обо мне по дворцу сплетни гулять начали. Мне этот мальчишка надоел. Еще и, того гляди, он других станет на бунт подбивать. Поиграла – и будет. Продам.
Он посмотрел на меня.
Не сверкай глазами, сестра, - проговорил примирительно. – Нужно будет – куплю кого-нибудь еще. Что ты уперлась в этого бездельника? Мордашка смазливая? Так будет у тебя таких еще десяток, только скажи… и посмирнее, и попроворнее. Не дуйся. В воскресенье поедем на базар, присмотрим кого-нибудь еще, ладно?
После полудня пришло письмо – приглашение от лорда Рокия. Лорд звал кататься верхом, обещал музыкантов, мороженое и диковинных птиц. Не дочитав, я разорвала надушенный лист.
День тянулся невыносимо долго. Я бродила по комнатам… не хотелось ничего делать, не хотелось ни о чем думать. И особенно – о том, что завтра приедет этот купец, да будет его караван большим и богатым. Приедет и будет обедать у нас… и если ему глянется Илан…
Ничего не хочется.
Нет, поняла я, что-то мне все-таки хочется. Хочется отбросить приличия, прийти к Илану и сесть рядом. Как девчонка Сения… как Майти, которая может кормить его пирожками, гладить по растрепанным волосам и успокаивающе говорить какую-нибудь чепуху. Как Тина, которая может сидеть с ним рядом и петь песни. Они слуги, им можно. Отчего мне, хозяйке, не дано даже этого?
Я сидела в любимой беседке в саду и молчала. Солнце клонилось к горизонту, на траве вытягивались тени. Брат приглашен к леди Виане… звал и меня с собой, но я отговорилась головной болью. Может, зря? Может, там, среди людей и вина, меньше болело бы сердце?
Дура ты, Тамира. Навыдумывала себе невесть чего, а теперь страдаешь. Не страдала, когда выходила замуж, не страдала, когда выбирала из пяти приглашений разом, не страдала, когда умер муж. Чего тебе теперь-то надо?
Я прислонилась лбом к прохладной колонне беседки и закрыла глаза.
Госпожа, - чья-то ладонь осторожно дотронулась до моего плеча. – Госпожа, что-то случилось? Тебе плохо?
Илан. Это Илан стоял со мной рядом, а я даже не слышала звука его шагов, хотя мудрено было не услышать. Как тихо вокруг, даже птицы умолкли, а я ничего не слышала…
Сядь, - тихо сказала я, вытирая мокрые щеки. – Сядь…
Он послушно опустился на мраморную скамью рядом со мной. Ссутулился, обхватил руками колени. Искоса посмотрел на меня. Лицо его смутно светилось в сгущающихся сумерках.
Что-то случилось, госпожа? – повторил он.
Тебя продадут завтра, - тихо сказала я. – Купец, друг моего брата… ему нужен работник в метрополии. Он увезет тебя завтра вечером.
Вот как, - после паузы выговорил Илан.
Да, так. Завтра.
Илан помолчал. Потом пожал плечами.
Ну, что ж…
Тебе совсем все равно? – вырвалось у меня.
Нет, - после паузы ответил Илан. – Но это ведь никого не интересует, правда?
Илан… Я не могу уговорить брата оставить тебя. Но я.. если ты захочешь, я могла бы навестить тебя.
Это ни к чему, госпожа, - так же ровно проговорил Илан. – Совершенно ни к чему.
Горькая обида всколыхнулась во мне.
Ты думаешь, что это я? Я велела Тейрану продать тебя? Думаешь, из-за того, что ты…
Да ничего я не думаю, - ответил он устало – так, словно ему было уже все равно. – Ничего.
Какое-то время мы молчали. Илан смотрел прямо перед собой, глаза его светились в темноте ровным, холодным светом. А я смотрела, смотрела на него… потому что завтра мне смотреть будет нельзя, завтра он снова будет слуга, а я – госпожа…
Ночные бабочки кружились над нашими головами, в воздухе пахло цветами. И цикады звенели – как сумасшедшие, как будто это был последний день в жизни, и они решили выдать свою самую прекрасную песню.
Ты снова сбежишь? – спросила я.
Илан равнодушно пожал плечами:
Как получится. Думаю, да.
Очень откровенно и честно, - я фыркнула.
Он не ответил.
А если убьют за побег?
Илан чуть улыбнулся.
Может быть, так будет даже лучше.
Да, подумала я и не удивилась этой мысли. Может быть, для тебя это будет даже лучше, мальчик. Ты не приживешься в неволе.
Илан… - я повернулась к нему. – Сегодня последний вечер... Ответь мне – кто ты? Я никому не скажу…
Сын пастуха, - ответил он. - Дружинник князя Эльрии.
Стало уже совсем темно.
Илан… - с удивившей меня саму робостью я коснулась его руки. – Скажи… ты все еще презираешь меня?
За что?
Ты думаешь, что я шлюха?
Грязное ругательство, казалось, ничуть не удивило его.
Ничего я такого не думаю, - отозвался Илан после паузы. И вздохнул едва слышно.
Ты… понимаешь, я…
Не надо, госпожа… - Он повернулся ко мне. - Ты женщина… только, - он чуть запнулся, - очень несчастная женщина. Но ты еще станешь счастливой, поверь мне.
Я даже не разозлилась на это «несчастная» - не было сил.
Жалеешь? – тихо проговорила я. – Ты – меня – жалеешь?
Да, госпожа, - так же тихо ответил он. – Мне жаль тебя.
Я с усилием подняла руку и провела ладонью по его щеке. Он не отстранился. Было так тихо, что я слышала шум собственного сердца.
Тогда пожалей меня иначе, - прошептала я еле слышно. – Сделай меня счастливой хоть на один вечер. Больше мне не надо. Илан, я прошу тебя… не как хозяйка, а как женщина. Сделай меня счастливой. Завтра мы расстанемся, и я никогда не увижу тебя больше… Пожалуйста.
Это было даже хорошо, что уже стемнело – он не видел моих пылающих щек. Я, гордая Тамира иль-Хеалль, покраснела, как девчонка на первом свидании. Это было даже хорошо, что завтра его продадут, потому что ни один раб не должен слышать таких слов – от госпожи. А от женщины?
Илан осторожно взял мою руку и поднес к губам. Потом провел своей ладонью по моим волосам, щеке, шее… а я припала к ней, как путник припадает в жаркий день к роднику с водой...
Пальцы его были твердыми и очень теплыми. Они ласкали меня осторожно, бережно, а я закрыла глаза – и, застонав, выгнулась дугой в его руках…
Никогда, ни один мужчина на свете не подчинял меня себе так – требовательно, нежно, понимая и чувствуя каждую линию моего тела. Никогда, никому, ни одному мужчине на свете не покорялась я так… я, привыкшая лишь получать, теперь готова была на все, как последняя служанка - лишь бы ему, неумелому, совсем еще неопытному было хорошо, лишь бы он не уходил, не оставил меня умирать от тоски в одиночестве. И он – мальчишка - знал меня так, как я сама никогда себя не знала. А я знала – его, и на одну лишь ночь мы стали – единым целым…
Рыжий котенок с черным пятном на морде неслышно подошел по дорожке, прислушался – и муркнул довольно. А потом уселся неподалеку, обернув лапки пушистым хвостом. Он стал нашим стражем на эту ночь – такую короткую, такую длинную… ночь, где под огромными звездами, среди цветов в высокой траве мы с Иланом были вместе. Я была – его, а он – моим. Навсегда.
* * *
Утром небо заволокло тучами, подул резкий, холодный ветер. Это осень, поняла я. Начинаются дожди. И мельком порадовалась тому, что успела убрать из беседки вышивку с ирисами – мне было бы жаль ее потерять.
Весь этот день мне было легко и одновременно очень тяжело. Так легко, как давно уже не было... потому что у нас все-таки БЫЛА эта ночь, эта замечательная, удивительная ночь, о которой оба мы будем вспоминать как о самой счастливой в жизни. Но тяжкая печаль была словно разлита в сыром воздухе, миллионами дождевых капель рассеивалась в воздухе. Последний день. Мне бы сидеть рядом с Иланом, не отпускать его ни на минуту, гладить по руке… да нельзя, нельзя. Мы не увидимся больше. К обеду приедет купец… а я – хозяйка и буду вести себя так, как подобает.
Наверное, надо было думать о том, что делать с яблоками, еще не убранными с веток, отдавать какие-то распоряжения слугам, закрыть окно в своей комнате, чтобы ливень не промочил развевающиеся занавеси… мне было все равно. Те, кто знает, что им делать, сделают все сами. Мне нужен сейчас лишь один человек в мире, а его-то мне как раз увидеть нельзя…
После обеда я, накинув плащ, все-таки вышла в сад, прошла по дорожкам и села на скамью в увитой поникшим плющом беседке. Слишком близко были слезы, а я не хотела, чтобы их кто-нибудь видел. Кроме того, я надеялась, что Илан все-таки улучит минутку и выйдет в сад… даже не слово ему сказать, а просто увидеть, в глаза посмотреть…
Когда за воротами послышался шум подъезжавшей кареты, я не удивилась. Но увидев брата, летящего по дорожке к дому так, словно за ним гнались дикие волки, встала и сделала шаг к воротам. Что-то давно мой братец так не бегал…. Наверное, с того самого дня, когда леди Раэлин дала ему понять, что… от ворот поворот, словом, как говорит обычно Майти.
Что случилось, брат? – спросила я, подходя к крыльцу. Тейран уже взбежал по лестнице наверх, из раскрытых окон слышался его громкий голос.
Ах, вот ты где! – он увидел меня из окна и высунулся едва не наполовину. – Поднимись-ка наверх, Тамира, мне нужно кое-что сказать тебе.
Недоумевая, что случилось и почему такая спешка, я вошла в дом, стряхнув с туфелек дождевые капли. Последний раз брат так торопился лет как бы не десять назад… нет, как раз перед моей свадьбой. Но торопился, увы, не в связи со свадьбой, а просто…
Скажи мне, Тамира, - Тейран – прямо в забрызганных грязью сапогах - рухнул на мягкий диван в гостиной и положил себе на живот подушку, - ты знаешь, что полагается у нас в государстве за шпионаж?
Я оторопела. Потерла руками лицо, поправила чуть влажные волосы. При чем тут...
Какой шпионаж? –спросила я, глупо моргая.
А такой. В пользу врага который. Знаешь? Десять лет тюремного заключения, конфискация имущества в пользу казны… и это если повезет доказать, что шпионаж был не намеренный. А это, как ты понимаешь, не удается никому. Если намеренный – тогда смертная казнь и ссылка всей семьи, включая грудных младенцев. Ты хочешь уехать в глушь?