Филатов сложил ножик и вместе с барашком опустил его в карман джинсов. Он не знал, наблюдает ли за ним неизвестный взломщик, но полагал, что это маловероятно. Все-таки здесь был не старинный замок со множеством лестниц и потайных переходов, а типовая двухкомнатная квартира, общая площадь которой составляла от силы полсотни квадратных метров. Из прихожей она просматривалась почти целиком — во всяком случае, любой, кто мог видеть стоявшего у входных дверей человека, тоже рисковал быть неминуемо замеченным. Встроенные шкафы в прихожей были пусты; в спальне тоже никого не было, в этом Юрий мог поклясться. Оставались только гостиная, кухня, ванная и туалет. «Найду в сортире — там и замочу», — подумал Юрий, невольно цитируя известное изречение главы государства.
Он еще раз огляделся, пытаясь представить себе, куда спрятался бы на месте того, кто устроил в квартире этот дикий погром. Пожалуй, его, бывшего офицера-десантника, первым делом потянуло бы в лоджию — проверить, нельзя ли отсюда как-нибудь потихоньку выпрыгнуть. Именно там, в лоджии, он бы и застрял, потому что с двенадцатого этажа не очень-то прыгнешь, а спускаться вниз, перелезая с балкона на балкон, да еще ночью, — дело ненадежное и очень рискованное. Правда, в высотных домах предусмотрены пожарные лестницы, которые располагаются как раз в лоджиях, но они вечно, заставлены всяким хламом, держать который в квартире нельзя, а выбросить жалко. Да и потом, с того момента, как Юрий впервые позвонил в дверь, прошло уже не меньше четверти часа. Если взломщик решил спасаться этим путем, его давно и след простыл. А если пожарной лестницы на балконе нет (Юрий попытался припомнить, есть она все-таки, эта лестница, или отсутствует, но так и не припомнил), то и торопиться некуда. Патлатый литератор Саша — не орел и даже не синица, упорхнуть не сумеет. А если от большого ума полезет через перила, сорвется и расшибется в лепешку об асфальт подъездной дорожки — туда ему и дорога. По крайней мере, руки марать не придется…
Дальнейшие размышления ни к чему не привели, и Юрий знал почему. Проблема заключалась в том, что Юрий и тот человек, с которым он сейчас играл в некую разновидность пряток, были очень разными людьми. Филатов не мог придумать подходящего укрытия просто потому, что на месте взломщика не стал бы прятаться. Ведь тот наверняка видел его в дверной глазок, понял, что в дверь звонит не милиция и что в случае чего дело придется иметь только с одним человеком. В подобной ситуации Филатов спокойно дождался бы неприятеля в прихожей, прямо за дверью, и встретил бы супостата хорошим ударом в челюсть.
Из кухни по-прежнему доносилось бормотание радиоточки. Передавали прогноз погоды на завтра. Прогноз был благоприятный — чистое, безоблачное небо и по-летнему высокая температура. Юрий опять подумал о том, где и в каком состоянии встретит завтрашний погожий денек Ника Воронихина. Жива ли она, свободна ли? Честно говоря, то, что он увидел в этой квартире, основательно сбило его с толку. Ведь он ехал сюда просто для очистки совести, и на дурацкий букет потратился потому, что почти не сомневался: Ника цела и невредима, сидит себе дома и уже думать забыла о том, что есть на свете такой человек — Юрий Алексеевич Филатов. А на поверку оказалось, что и Димочка Светлов, и сам Юрий глубоко ошибались, утверждая, что буйная и мрачная фантазия длинноволосого писаки иссякла, излившись на бумагу в виде рассказа, полученного Никой по почте, и что такие люди, как этот Саша, не способны на решительные действия.
«О! — подумал Юрий, с некоторым усилием преодолев желание звонко хлопнуть себя по лбу. — Ясно же, что он тут искал! Ясно, зачем перевернул вверх дном всю квартиру! Писанину свою решил вернуть, не иначе. Видно, просто напугать Нику ему показалось мало, и он отважился на что-то… Нет, не стоит сейчас гадать, на что именно он отважился, это отвлекает. Главное, что теперь, после исчезновения Ники, эта присланная по почте рукопись изобличает господина писателя, и на его месте любой постарался бы как можно скорее ее изъять. Да, парень, — мысленно обратился он к взломщику, — несчастливый у тебя выдался вечерок…»
Он представил себе господина литератора, стоящего, затаив дыхание, где-нибудь за пыльной шторой, а лучше и впрямь в сортире, между скользкой кафельной стенкой и унитазом, в котором журчит протекающая из неисправного смывного бачка вода, с вытаращенными от ужаса глазами, искаженным бледным лицом и ползающими по всему телу зябкими мурашками, с трудом преодолевающего желание панически завопить и броситься напролом к запертым дверям.
— Выходи, придурок, — поддавшись порыву, негромко, чтобы не услышали на лестничной площадке, сказал Юрий в темноту разоренной квартиры. Квартира не ответила, если не считать ответом доносившееся с кухни бормотание радио. — Не хочешь? Ладно, тебе виднее. Кто не спрятался, я не виноват.
Он двинулся в сторону кухни. Скрипучая половица снова взвизгнула под его ногой, но Юрий не обратил на нее внимания. Свернув за угол, он оказался в узком коридорчике, в торце которого виднелся ведущий на кухню дверной проем, а по левую руку располагались двери туалета и ванной. Все окна в этой квартире выходили на одну сторону, и горевший на улице ртутный фонарь прекрасно заменял луну — квартира была залита его мертвенно-бледным, неживым светом, позволявшим различать очертания предметов. Правда, в ванной и туалете окон не было, и Юрий, заранее щурясь, включил там свет.
Ярко освещенная, по старинке выложенная сверху донизу белоснежным кафелем ванная была пуста. Тот, кто буйствовал в квартире, по какой-то причине не добрался сюда — то ли не успел, то ли просто не счел это вспомогательное помещение достойным своего внимания, — и здесь царил полный порядок. Юрий уловил в зеркале над раковиной отражение своего бледного лица с прищуренными глазами, на всякий случай заглянул за пластиковую занавеску, убедился, что в ванне никто не плавает, и, попятившись в коридор, аккуратно закрыл за собой дверь.
В туалете тоже никого не было. Смывной бачок действительно подтекал, и у Юрия зачесались руки его подправить, тем более что дел тут всего на полторы минуты. Сдержав этот инстинктивный порыв, он покинул сортир и осмотрел кухню.
Кухня также избежала бессмысленных разрушений, которым подверглись спальня и прихожая. Здесь все стояло, лежало и висело строго на своих, раз и навсегда отведенных местах. Прилепленные к магнитной доске кухонные ножи выстроились по ранжиру, и, глядя на них, Юрий невольно вспомнил, что Ника — не просто медицинская сестра, а ассистент хирурга. Падавший из приоткрытого холодильника свет, как в зеркалах, отражался в отполированных лезвиях, все плоскости здесь так и сверкали чистотой, а кухонные табуреты были аккуратно задвинуты под стол и прикрыты свисающей скатертью в красно-белую клетку. Не удержавшись, Юрий приподнял скатерть и заглянул под стол, но там не обнаружилось никого и ничего, кроме уже упомянутых табуретов.
Отдернув занавеску на окне, Филатов обнаружил за ней дверь в лоджию. Дверь была закрыта и заперта; лоджия была до краев наполнена ночной темнотой и напоминала большую прямоугольную ванну с черной тушью. Осененный новой мыслью, Юрий осторожно повернул ручку, почти беззвучно открыл балконную дверь и переступил высокий порог.
Теперь, когда он был снаружи, заполнявшая лоджию темнота уже не выглядела такой густой. Юрий разглядел какой-то шкаф, прислоненный к стене слева, как раз под люком пожарной лестницы, и шеренгу пустых трехлитровых банок, выстроившихся на полу под окном. В противоположном углу стояли выглядевшие очень старыми лыжи без креплений и палок, в остальном же лоджия была пуста, если не считать пригоршни застрявших в водостоке прошлогодних листьев. Стоявший на крышке пожарного люка старый кухонный шкафчик не имел дверей и был вплотную прислонен к стене, так что ни в нем, ни за ним спрятаться было нельзя. Также нельзя было уйти по пожарной лестнице — мешал все тот же шкаф. И, уж конечно, злодей не мог схорониться за лыжами, как тот дистрофик из бородатого анекдота, который спрятался за шваброй.
Ступая стремительно и бесшумно, Юрий скользнул вдоль лоджии и остановился перед дверью, которая вела в гостиную. Она тоже оказалась запертой; запереть ее снаружи было невозможно, следовательно, взломщик действительно находился внутри квартиры. Несомненно, он притаился в гостиной — единственном помещении, которое Юрий еще не осмотрел. Сидел, наверное, забившись в угол, за каким-нибудь креслом и, дрожа, ждал неминуемой расплаты. Обязательно ждал, непременно, потому что уже понял, что Юрий не просто так слоняется по квартире, а ищет его.
Так же стремительно и бесшумно, как скользящая по земле тень облака, Юрий вернулся к двери, что вела на кухню, тихо распахнул ее настежь и шагнул через порог. В то же самое мгновение прямо в лицо ему с шипением ударила струя какой-то отвратительно воняющей дряни. Химический запах родной, знакомой до боли «черемухи» ударил в нос и, как ножом, резанул по глазам, заставив их заслезиться. Кашляя, ничего не видя сквозь мутную пелену слез, Юрий наугад что было сил ударил кулаком и едва не взвыл от дикой боли, угодив по чему-то твердому, угловатому — похоже, что по холодильнику.
Мотая головой и мыча от боли, как бык на бойне, Юрий взмахнул левой рукой, пытаясь защититься от того, что неизбежно должно было последовать дальше. Рука прошла сквозь пустоту, задев кончиками пальцев край подоконника, а в следующий миг что-то тяжелое с огромной силой обрушилось на его затылок. С треском разлетелось и шрапнелью шарахнуло по линолеуму что-то стеклянное — похоже, взломщик гвозданул Юрия по черепу бутылкой. Увесистой какой-то бутылкой — не иначе как из-под шампанского…
Филатов упал на одно колено, угодив им прямо на острый осколок бутылочного стекла, который немедленно, будто только того и ждал, впился в кожу, беспрепятственно пройдя сквозь плотную джинсовую ткань. В молодости Юрий неплохо боксировал, и ощущение, которое он испытывал сейчас, было ему хорошо знакомо — это был глубокий, добротный нокдаун, которому оставалось всего ничего до настоящего нокаута. Непрерывный кашель и ручьем хлеставшие из глаз слезы также не прибавляли боевого духа, и он чувствовал, что на этом его приключения могут закончиться. Вот пырнут его сейчас в глотку горлышком той самой бутылки, которую расколошматили об его же затылок, и весь сказ…
Однако пырять в глотку почему-то не стали. Вместо этого Юрий вдруг ощутил на лице прикосновение чего-то влажного, и в следующую секунду отвратительная химическая вонь забила ноздри, проникла в легкие и начала туманить остатки сознания. Он рванулся из последних сил, но пропитанная тошнотворной пакостью тряпка продолжала прижиматься к лицу, и Юрий выключился, как телевизор, испытав при этом чувство, подозрительно похожее на облегчение.
Глава 6
Закат окрасил мир в теплые медно-красные тона. Все вокруг было красным, рыжим или, на худой конец, коричневым. Сидя на покосившемся, давно нуждавшемся в основательном ремонте крылечке, Александр Дымов любовался закатом и думал о том, что, будь он художником, непременно попытался бы перенести эту красоту на холст. Впрочем, даже восхищение красотой заката не мешало ему осознавать, что и тогда непременно нашелся бы искусствовед, и не один, который во всеуслышание объявил бы, что на самом деле в природе ничего подобного не бывает и что написанная художником А. Дымовым картина — обыкновенная пошлятина, кич и потакание низменным вкусам потребителя. А дальше, как водится, пошли бы многословные, затертые от частого употребления разглагольствования о том, что пироги должен печь пирожник, сапоги тачать сапожник, а писать картины — или детективные рассказы, если угодно, — специально обученный и имеющий на то законное право профессионал. Александр Дымов к числу таких профессионалов, конечно же, не относился и оттого ненавидел редакторов и критиков лютой ненавистью, считая их просто паразитами, пьющими из настоящих творцов кровь и подлежащими поголовному истреблению в каких-нибудь усовершенствованных вошебойках. «Сволочи, — думал он, глядя воспаленными, слезящимися глазами на красный шар солнца, медленно проваливающийся в лес на горизонте, — дармоеды… И ведь они не только художникам портят жизнь! Они ведь еще и народ поучают, что хорошо, а что плохо, на что смотреть, что слушать и что читать. Сами-то шиш с маслом нарисовать не могут, матерный стишок сочинить не в состоянии, а туда же — решать, что такое хорошо, а что такое плохо…»
От этих мыслей голова, и без того напоминавшая набитый сырым песком чугунный котел, разболелась с новой силой. Сегодня весь день — вернее, всю вторую половину дня, — с Александром Дымовым творилось что-то неладное. Он чувствовал себя больным и разбитым, и каждое движение давалось ему с огромным трудом. Первую половину дня, часов до двух, а то и до трех, он попросту проспал, хотя накануне уснул не так уж поздно. Впрочем, «уснул» — это было не совсем то слово. Вернее было бы сказать, что он вырубился или, как выразился кто-то, пал смертью храбрых в неравном бою с зеленым змием.
Вчера, разослав по почте бандероли, он решил отметить начало нового этапа в своей творческой и личной жизни, приобрел в придорожном магазинчике три бутылки водки и упаковку баночного пива. Сейчас, мучаясь от жуткого похмелья, он то и дело задавался вопросом: кой черт дернул его набрать такую прорву выпивки? Можно было подумать, что он решил упиться до смерти, и, судя по последствиям, это ему почти удалось.
Двигаясь медленно и вяло, как столетний старик, мучимый всеми известными науке хворями, он слегка подался вперед, запустил руку в узкий задний карман джинсов и выудил оттуда расплющенную в тонкий блин пачку сигарет. Порывшись в ней дрожащими пальцами, Александр отыскал единственную уцелевшую сигарету — тоже сплющенную, кривую и морщинистую, как стариковский пенис. Пришедшее на ум сравнение сигареты с пенисом показалось ему интересным, и он пожалел, что не набрел на него раньше, когда писал рассказ. Впрочем, впереди у него еще много рассказов, особенно если кто-нибудь из этих сволочей редакторов все-таки найдет в себе мужество признать, что на сей раз у Александра Дымова получилась стоящая вещица — добротная, оригинальная, берущая за душу. Перед тем как разослать рукопись по редакциям, он перечитал рассказ еще трижды, нашел в нем несколько мелких опечаток, но дело было не в этом: главное, что от каждого следующего прочтения он ловил кайф, находя в собственном произведении все новые достоинства. Если рассказ и теперь не напечатают, придется признать, что на свете и впрямь не существует ничего похожего на справедливость.
Зажигалка, как назло, куда-то запропастилась. Александр долго обшаривал и ощупывал карманы джинсов, силясь ее отыскать, а потом устало уронил руки и остался сидеть, ссутулившись, держа во рту кривую, уже начавшую высыпаться сигарету. Нужно было подняться и сходить в дом за спичками, но сил на это не осталось. Оранжевый, как апельсин, «жигуленок» с распахнутой настежь передней дверцей косо стоял посреди двора. Эту ночь и половину сегодняшнего дня Александр проспал в машине, прямо за рулем, чем отчасти и объяснялось его нынешнее плачевное состояние. Он вспомнил, как пришел в себя в раскаленном жарким полуденным солнцем автомобильном салоне, где совершенно нечем было дышать, со скользкой от пота, горячей пластмассовой баранкой под щекой, и его снова замутило. Надо же было так нажраться!..
Он помнил, что, свернув с шоссе на проселок, остановил машину и выпил банку пива. Пиво было теплое и слишком крепкое — «девятка» в серебристо-коричневой жестянке. Чувствуя тепло в желудке и шум в ушах, он выбросил банку на дорогу и тронул машину. Желтоватая пыль клубилась над куцым рыжим багажником «копейки», застилая небо, и точно такая же неопределенная, мерзкая муть клубилась у него в душе. Он вел машину и ждал, когда же пиво наконец подействует на него по-настоящему, но так ничего и не дождался, кроме легкой тошноты и головной боли. Тогда он снова съехал на обочину — дело было уже в лесу, где ему заведомо не мог повстречаться инспектор ГАИ, — остановился и достал из сумки бутылку водки. Водка тоже была теплая, мерзкая и жгучая, и после трех глотков с ним случилось что-то вроде затмения, из которого он вынырнул уже у себя во дворе. Помнится, было ему совсем худо, поскольку пить по-настоящему он не умел. «Не можешь — научим, не хочешь — заставим», — пробормотал он тогда, адресуясь к собственному желудку, и в подтверждение своих слов допил остатки водки из бутылки, которая, как оказалось, была зажата у него в руке…