— Ты, видно, занят сейчас, так что я не буду тебя отрывать от работы. Зайду лучше в другой раз. Есть небольшой разговор по личному делу.
Алехин направился было к двери, но секретарь остановил его:
— Постой, Семен. Выкладывай сейчас. Алехин помялся немного и произнес:
— Может быть, ты поговоришь с начальником отдела кадров о моем переводе на другую работу? С удовольствием ушел бы я в депо…
— Так ведь мы же совсем недавно перевели тебя из депо в контору по состоянию здоровья, — заметил секретарь, удивленно разглядывая маленького, худощавого Алехина.
— Там воздух почище все же, чем в комнатушке этого Гаевого, — хмуро ответил Алехин. — Притом я хочу делать для фронта что-нибудь полезное, а не быть на побегушках у Аркадия Илларионовича.
— Ладно, Семен, — пообещал секретарь, сочувственно взглянув на Алехина, — сделаем для тебя что-нибудь, ты только не нервничай так, держи себя в руках и не подавай виду, что подозреваешь в чем-нибудь Гаевого. Присматривай за ним осторожно: кто знает, может быть и есть основания для твоих подозрений.
Кто же такой Гаевой?
Вернувшись из Управления генерала Привалова, майор Булавин вызвал к себе в кабинет капитана Варгина. Капитан явился тотчас же. Это был высокий, стройный офицер с безукоризненной выправкой. Опытный военный не задумываясь признал бы в нем строевика и немало был бы удивлен, узнав, что Варгин — специалист по дешифровке секретных документов и большую часть своего служебного времени проводит за письменным столом. Сейчас, правда, в связи с болезнью начальника оперативной части, он по совместительству исполнял и его обязанности.
Выслушав доклад Варгина о порученном ему оперативном задании, майор предложил капитану сесть.
— Серьезная работа предстоит нам с вами, Виктор Ильич, — негромко произнес он и пристально посмотрел на Варгина.
У капитана был широкий лоб, глубоко сидящие черные глаза, длинный нос с горбинкой, рано поседевшие волосы на висках. Слегка откинувшись на спинку стула, он внимательно смотрел в глаза майору, ожидая пояснений.
— Вы знаете, конечно, какой интерес проявляет военная разведка к железнодорожному транспорту, — начал майор Булавин издалека. — Вспомните, сколько неприятностей причинил французскому железнодорожному транспорту известный прусский агент Штибер. Тот самый Вильгельм Штибер, которого Бисмарк представил императору Вильгельму как «короля шпионов». Известно, что и японцы перед началом русско-японской войны хотели вывести из строя Сибирскую железную дорогу, но им помешала бдительность русской железнодорожной охраны. Но перейдем ближе к делу. По имеющимся у меня сведениям, на нашей станции действует тайный агент гитлеровцев, и нам необходимо возможно скорее напасть на его след.
— А что вы скажете о сообщении секретаря комсомольского комитета паровозного депо, о котором я вам докладывал? — спросил Варгин, настороженно глядя в глаза майору.
Булавин задумался. Он знал Гаевого и не питал к нему особенного доверия, однако и подозревать его не было пока достаточных оснований.
Встав из-за стола, Булавин прошелся по скрипучему деревянному паркету кабинета и остановился возле большой карты Советского Союза, висевшей на стене. Он сам ежедневно отмечал на ней каждый новый советский город, отвоеванный у врага. Извилистая линия фронта, все более прогибавшаяся на юге в сторону противника, как бы застыла теперь в ожидании грозных событий.
Разглядывая карту, Евгений Андреевич отыскал глазами тот участок огромного фронта, к которому вела железная дорога от станции Воеводино, и подумал невольно, что, может быть, именно здесь разыграются эти события. Многое в какой-то мере будет зависеть тогда от его проницательности, от его умения во-время обнаружить притаившегося врага. Но мысль эта не толкала к поспешным действиям, которые губили иногда все дело. Напротив, ответственность вынуждала к осторожности, к всестороннему взвешиванию каждого шага, каждого поступка.
Постояв немного у карты, Евгений Андреевич еще несколько раз прошелся по кабинету и снова уселся за стол.
— Мне кажется, — задумчиво произнес он, — что в заявлении комсомольца Алехина слишком уж сказывается его личная неприязнь к Гаевому. Я не вижу пока ничего подозрительного в том, что Гаевой так тщательно уточняет номера отремонтированных паровозов, нечетко проставленные на нарядах.
Варгин удивленно поднял брови и заметил:
— Странно, что вам не кажется это подозрительным! Позвольте мне, в таком случае, высказать свои соображения?
Майор молча кивнул головой, с любопытством посмотрев на капитана. Интересно, что за доводы приведет он в подтверждение своих подозрений?
— Вот вы говорите о неприязни Алехина к Гаевому, но что это за неприязнь? — начал Варгии. — Мелкая обывательская склока или политические разногласия?
— Это слишком громко сказано — политические разногласия! — улыбаясь, заметил Булавин. — Алехин, видимо, еще очень молодой человек. Не слишком ли он торопится делать выводы?
Варгин сделал протестующий жест и энергично возразил:
— Я хорошо знаю этого парня, товарищ майор. Алехин молод, конечно, но у него уже есть политическое чутье, и его возмущает неверие Гаевого в стахановское движение. Гаевой, оказывается, готов подозревать в жульничестве всякого, кто перевыполняет производственные нормы. Разве это не характеризует в какой-то мере политическую физиономию Гаевого?
Булавину нравился горячий характер Варгина, близко принимавшего к сердцу все, чем приходилось ему заниматься, но Евгений Андреевич считал своим долгом несколько охладить его.
— А не кажется ли вам, товарищ капитан, — чуть прищурившись, спокойно заметил майор, — что Гаевой вел бы себя осторожнее и уж, во всяком случае, не высказывал бы открыто своих взглядов, если бы действительно был нашим врагом?
— А он и не высказывает своих взглядов открыто, — поспешно ответил Варгин. — Ограничивается шуточками да намеками.
Булавин сидел, глубоко задумавшись, и, казалось, вовсе не слушал собеседника.
«Неужели он равнодушен ко всему, что я рассказывал ему?» — с досадой подумал Варгин и спросил вслух:
— А вам разве не кажется, товарищ майор, что Гаевой мог бы оказать разведке врага неоценимую услугу, сообщая сведения о численности нашего паровозного парка?
— В этом не может быть никаких сомнений, — спокойно согласился Булавин, перекладывая бумаги на столе, — но у нас нет ведь пока никаких доказательств причастности Гаевого к вражеской разведке. А подозревать его в этом только потому, что он располагает важными для врагов сведениями, по меньшей мере легкомысленно.
Выслушивая этот упрек в легкомыслии, Варгин слегка покраснел.
— Это не совсем так, товарищ майор, — произнес он, с трудом сдерживая волнение. — Гаевой вовсе не располагает полными сведениями о паровозном парке, но он может собирать их, и фактически собирает, не вызывая ничьих подозрений. Мне, например, непонятно, зачем ему так тщательно уточнять неразборчивые номера паровозов на нарядах, не нужные для его основной работы. В конторе ведь есть специальные люди, которые и без Гаевого уточнили бы эти номера. Допустить же, что он делает эту работу для облегчения труда других сотрудников конторы, просто немыслимо, если только правильно заключение Алехина об эгоистичном характере Гаевого. Разве все это не настораживает вас, товарищ майор?
— Настораживает, — согласился Булавин. — Но пока только настораживает. Делать выводы я не спешу. Нужно будет, однако, заняться этим Гаевым. Раздобудьте мне сегодня же его личное дело в отделе кадров конторы паровозного депо. Нам не мешает познакомиться с ним.
Никандр Филимонович сообщает важные сведения
В тот же день дело Аркадия Илларионовича Гаевого лежало на столе майора Булавина. Евгений Андреевич тщательно прочитал его несколько раз, но ни один пункт заполненной Гаевым анкеты не вызывал у него сомнения. Согласно этим данным, Гаевой родился в 1886 году в Западной Белоруссии, в городе Молодечно. Окончив там же церковноприходскую школу, работал по ремонту пути на железной дороге, затем — слесарем и нарядчиком паровозного депо. В самом начале войны эвакуировался из Молодечно сначала в Великие Луки, а позже — на станцию Воеводино, где поступил расценщиком конторы паровозного депо. Все перечисленные в его послужном списке данные подтверждались справками, достоверность которых не вызывала сомнений.
— Конечно, раздобыть такие справки гитлеровскому шпиону не стоило бы большого труда, — произнес майор Булавин, откладывая в сторону личное дело Гаевого. — Заняв Молодечно в 1941 году, гитлеровцы могли обзавестись такими справками в неограниченном количестве.
— И кто знает, — горячо подхватил Варгин, — может быть, подлинный Гаевой томится где-нибудь на фашистской каторге в Германии или давно уже замучен в одном из концлагерей, а агент фашистской разведки орудует тут у нас, прикрываясь его документами.
— Не исключена и такая возможность, — согласился Булавин. — Однако где доказательства, что это именно так?
— Но ведь эти доказательства можно искать неопределенно долго, — заметил Варгин, — а нам дорога каждая минута.
— Да, нам дорога каждая минута, — повторил Булавин, — и именно поэтому мы обязаны раздобыть эти доказательства возможно скорее. Не знаете ли вы, кто близок с этим Гаевым?
Варгин с сомнением покачал головой:
— Едва ли найдется такой человек. По словам Алехина, Гаевой живет настоящим отшельником. Говорит, будто бы стал таким нелюдимым после смерти жены и детей, погибших от фашистской бомбы.
— Позвольте! — воскликнул майор, вспомнив свой недавний разговор с главным кондуктором. — Никандр Филимонович Сотников, кажется, сможет нам рассказать кое-что о нем.
Булавин торопливо надел шинель и, застегиваясь на ходу, направился к двери.
— Нет, не годится мне идти к нему: он ведь в одном доме с Гаевым живет, — проговорил он, внезапно останавливаясь у порога.
— Но ведь Гаевой сейчас на службе, наверно, — заметил Варгин.
— Все равно не следует мне показываться в их доме.
— Тогда, может быть, послать кого-нибудь?
— Тоже не следует. Говорить с Никандром Филимоновичем нужно мне лично. Мы ведь с ним почти приятели, и разговор у нас будет неофициальный. Вот что, пожалуй: я пойду сейчас на станцию. Недавно прибыл санитарный поезд, и я уверен, что встречу там Сотникова: старик любит поговорить с ранеными, ободрить их, угостить табачком.
С этими словами майор вышел из своего кабинета.
…Постояв немного на перроне, Булавин медленно пошел вдоль санитарного поезда, поглядывая на окна вагонов, в которых виднелись то забинтованные головы раненых, то белые платочки медицинских сестер. На ступеньках одного из вагонов заметил он пожилую женщину — подполковника медицинской службы — и отдал ей честь. Женщина, близоруко щурясь, внимательно посмотрела на Булавина и молча кивнула в ответ, продолжая отыскивать глазами кого-то на станции.
Булавин отвел свой взгляд от врача и, посмотрев вдоль состава, почти тотчас же увидел высокую, худощавую фигуру Никандра Филимоновича, идущего ему навстречу. Он еще издали закивал майору, а поравнявшись, приложил руку к козырьку своей железнодорожной фуражки.
— Прогуливаетесь? — улыбаясь, спросил Булавин и пожал руку главному кондуктору.
— Всякий раз к таким поездам выхожу, — ответил Сотников, всматриваясь в какого-то молодого солдата с забинтованной головой, показавшегося в окне вагона. — Все думается, что, может быть, Васю своего встречу. Всякое ведь случается… Я уже второй раз тут прохожу. Спрашивал у медицинских сестер, нет ли у них старшего сержанта Сотникова, кавалера ордена Славы. Нет, говорят, не слыхали про такого. Значит, слава богу, воюет. А вы, может быть, тоже кого высматриваете?
— Да нет, так просто вышел, — ответил Булавин. — Хотя и у меня близкие люди есть на фронте: жена военным врачом в полевом госпитале работает. Но она на другом участке, далеко отсюда.
— Да, уж вряд ли найдешь теперь человека, у которого никого на фронте не было бы, — вздохнул Никандр Филимонович.
— А не вы ли мне рассказывали, — заметил Булавин, — что сосед ваш, Гаевой, совсем одинокий?
— Может быть, и я, — неохотно ответил Сотников. — Гаевой мне действительно рассказывал, что он в первый же год войны всю свою семью потерял.
— Потому, видно, и нелюдимым таким стал? Никандр Филимонович ответил не сразу. Видимо, ему было неприятно говорить о расценщике.
— Непонятный какой-то он человек, — задумчиво, словно рассуждая вслух, произнес Никандр Филимонович. — Станешь с ним о фронтовых новостях говорить, так он вроде полное равнодушие к ним испытывает. Разве не странно это для человека, вся семья которого от фашистов погибла?
— Да, пожалуй, — согласился Булавин.
— И больше того, товарищ майор, — ненатурально это.
— Не совсем понимаю вас, Никандр Филимонович, — осторожно заметил Булавин (внутренне он похвалил Сотникова за проницательность).
— Похоже, что притворство все это со стороны Гаевого, — пояснил Сотников. — А к чему оно, вам виднее, я полагаю.
«Перестарался, значит, мерзавец, — настороженно слушая Никандра Филимоновича, подумал Булавин о Гаевом. — Роль нейтрального обывателя вздумал играть, да не учел, что не в фашистской Германии находится, а в Советском Союзе, для граждан которого чужд такой нейтралитет…»
— И не одно только это показалось мне подозрительным, товарищ майор, — продолжал Никандр Филимонович. — Хоть и не очень разговорчив этот Гаевой, но о наших железнодорожных делах поговорить не прочь, и кажется мне, что технику транспортную знает он куда лучше, чем мог бы знать ее простой расценщик.
— Что, в серьезных технических проблемах разбирается? — спросил Булавин, все более удивляясь проницательности Сотникова.
— Да нет, о таком разговора между нами не было, — ответил Никандр Филимонович. — Но по всему чувствуется, что в транспортной технике Гаевой вполне сведущ. Вот я и подумал невольно: с чего бы человеку с такими знаниями и, видно, довольно толковому в простых расценщиках состоять? У нас толковым людям дорога широко открыта. Вы взвесьте-ка все это, товарищ майор; может быть, его проверить надо. Время ведь военное…
— Спасибо вам, Никандр Филимонович, — Булавин протянул Сотникову руку и крепко пожал ее. — Может быть, и пригодится все рассказанное вами. Попрошу только никому не говорить о нашей беседе.
— Ну, это само собой, — ответил Никандр Филимонович и, козырнув Булавину, зашагал к дежурному по станции.
Три с половиной тысячи тонн
Когда машинист Сергей Доронин вошел в столовую депо станции Низовье, с ним приветливо раскланялись почти все обедавшие там машинисты, хотя со многими из них он даже не был знаком. Сергей только что прибыл из Воеводина с порожняком и теперь должен был забрать в сторону фронта воинский эшелон. До обратного рейса оставалось еще минут тридцать, и Доронин со своим помощником Алексеем Брежневым решили наскоро пообедать.
Быстрым взглядом окинув помещение столовой, Сергей заметил в самом углу у окна пожилого машиниста из Воеводина, Петра Петровича Рощина.
— Позвольте к вам пристроиться, Петр Петрович? — весело спросил он, подходя к столику Рощина, за которым были свободные места.
— А, Сергей Иванович, мое почтение! — отозвался Рощин, протягивая руку Доронину. — Присаживайся, пожалуйста. У меня, кстати, разговор к тебе есть. — Торопливо проглотив несколько ложек супа, он добавил: — За лекции твои поблагодарить хочу. Для меня лично много поучительного в них оказалось.
Сергею приятно было услышать похвалу от придирчивого, скуповатого на слова Петра Петровича, за плечами которого был долголетний опыт машиниста.
— Могу похвалиться даже, — продолжал Петр Петрович, наклоняя тарелку, чтобы доесть остатки супа: — повысил и я, по твоему примеру, интенсивность парообразования на своем паровозе. Целых пять килограммов пара на квадратный метр испаряющейся поверхности прибавил.
— Приятно слышать это, Петр Петрович! — одобрительно заметил Сергей, не в силах сдержать довольную улыбку.
— Больше того тебе скажу, — продолжал Петр Петрович, отодвигая тарелку и наклоняясь слегка над столом в сторону Сергея: — тяжеловесный хочу взять сегодня. — Он посмотрел по сторонам и добавил, понизив голос почти до шопота: — Тонн этак тысячи на три.
Затем, удовлетворившись впечатлением, какое произвели эти слова на Доронина и Брежнева, заметил: