Иная вера - Влад Вегашин 3 стр.

В ответе содержалась краткая информация о человеке, до которого Коста давно пытался добраться, список его преступлений – крылатый и за вдвое меньшее отправлял на тот свет и был прав, а также указание места и времени. Ответив что-то вроде «почему я должен верить», Коста стал ждать сигнала от программы. Через полчаса он узнал, что письмо пришло с его собственного компа.

Крылатый решил рискнуть и проверить информацию «в действии». В назначенное время он оказался в одном помещении с приговоренным им политиком, без помех отрубил ему голову и спокойно покинул место приведения приговора в исполнение. Когда в убежище он включил комп, тут же пришло очередное письмо – незнакомец поздравлял с успехом и интересовался, согласен ли теперь крылатый на сотрудничество. Коста подумал и написал: «Да». В пришедшем через несколько минут ответе содержалось еще одно место-время, а также просьба «больше не присылать такие дешевые игрушки, они слишком быстро ломаются».

За шесть лет ничего не изменилось. До сих пор остававшийся неизвестным собеседник периодически присылал информацию, каждый раз разную, но всегда – эксклюзивную. Иногда он писал, кто и когда будет в том месте, где до него можно будет сравнительно легко добраться, иногда сообщал о тех, кого стоило бы уничтожить, но о ком Коста до поры не знал, иногда просто подбрасывал интересные факты. Никто не мог ни подтвердить ее, ни опровергнуть, и каждый раз крылатому приходилось верить на слово, и ни разу он не пожалел – незнакомец был единственным, кто поставлял информацию о непубличной жизни и действиях Братства. В основном о питерском Повелителе, Вертаске, но порой сообщал что-нибудь интересное о Нойнере, Шенберге, совсем редко – о Пражски.

И теперь вот это. Цветовод – это Вертаск, дикарь – Нойнер. А «невидимка»… Внезапное появление, разговор о возможности воскрешения для Повелителя, немецкий нож – это может быть только один человек. Теодор Майер.

Итак, Теодор Майер пришел к Дориану Вертаску для того, чтобы убить его. Ударил ножом в сердце и ушел. Не проверил пульс, не заблокировал энергию – просто бросил. Несмотря на собственные познания о том, как живучи Повелители. Бред какой-то.

Вертаск, разумеется, ухватился за любезно предоставленный ему шанс и выдернул в Питер Нойнера. Но почему именно его? Почему не Пражски или венгра Миклоша? Последний – известный и действительно талантливый целитель. И, по мнению Косты, единственный достойный человек в Братстве.

Ладно, допустим, Нойнер. Разумеется, австрийский прохиндей не упустит возможности содрать с Вертаска все и, вероятно, останется в Питере вместо него. Что это дает?

– Много проблем это дает, – пробормотал Коста вслух, быстро набирая текст короткого послания.

– Что случилось? – вместо приветствия спросил немец.

Крылатый внимательно посмотрел на собеседника. Лицо Майера частично скрывал капюшон, и Коста подумал о том, что большая часть их встреч почему-то случается в дождь.

– Если ты еще раз соберешься делать мою работу – потрудись сделать ее качественно, – бросил он.

– Что ты имеешь в виду? – Кажется, Теодор не знал. Впрочем, он достаточно хорошо владел собой и своей мимикой, чтобы не подать виду.

– Вертаска.

– И что не так с Вертаском?

– Только то, что он жив.

А вот теперь немец удивился. Ну, или сделал вид, что удивился:

– Ты серьезно?

– Абсолютно.

– Вот черт. А мне казалось, я хорошо его убил!

– Ударил ножом в сердце и ушел – это, по-твоему, называется «хорошо убить Повелителя»? Хоть бы голову ему отрубил, что ли.

– Головы рубить – это не моя специализация, – едко парировал Майер. Он выглядел удивленным и уязвленным, но Коста ему не верил. Сам не знал – почему, но не верил.

– Оно и видно.

– Как вышло, что он жив?

– Связался с Нойнером, тот прилетел на следующий день. Скорее всего Нойнер теперь займет место Вертаска, и мы вместо умного, но осторожного и через это – сдержанного Повелителя получим неуправляемого и непредсказуемого психа, от которого даже Пражски не всегда знает что ожидать. Ты этого хотел?

– Вообще-то, нет, – признался Теодор, и Косте показалось, что он говорит правду. – Но, если честно, такая картина мне нравится больше. Нойнер, в отличие от Вертаска, может оказаться вменяемым. В том плане, что с ним удастся договориться.

– Ты собираешься с ним сотрудничать? – холодно спросил Коста, отступая на полшага.

– Почему бы и нет? После устранения Вертаска во главе Братства вполне может встать именно Нойнер, а он – гораздо лучше Вертаска. Например…

– Я не хочу этого знать, – крылатый покачал головой. – И… я не должен этого говорить, но в знак того, что мы были на одной стороне, скажу тебе: я начинаю охоту на Нойнера. Он совершил достаточно, чтобы я обезглавил его еще десять лет назад, но тогда у меня не было возможности. Сейчас она есть.

Теодор тяжело вздохнул. Сбросил капюшон, подставляя светлые волосы дождю. Посмотрел на собеседника, еще раз вздохнул.

– Ничего не получится. Вчера мне пришло письмо от Кейтаро. Он категорически запретил трогать кого-либо из Повелителей до его особого распоряжения и велел максимально воздерживаться от каких-либо контактов с ними. Видимо, ему тоже не пришлась по нраву моя самодеятельность.

– И ты, разумеется, послушаешься? – очень тихо спросил Коста, глядя Майеру в глаза.

«А ведь он даже не представляет себе, сколько всего сейчас зависит от его ответа», – подумал он.

В первое мгновение Теодор подумал, что он ослышался. Потом на секунду его охватила радость – вдвоем, пусть даже и с этим убийцей, он имеет шансы добиться своего, получить свободу от Кейтаро. А в следующий миг предчувствие мокрой и холодной змейкой скользнуло по позвоночнику: крылатый всегда был верным псом Кукловода. На памяти Теодора, он ни разу не поставил под сомнение ни одно слово, он беспрекословно выполнял любые приказы японца, приводил в исполнение вынесенные приговоры – даже когда они казались совершенно несправедливыми. Коста безгранично предан Кейтаро.

А еще Теодор прекрасно понимал, что его враг, во-первых, очень умен, а во-вторых, прекрасно осведомлен о том, как Теодор к нему относится. До поры Кукловод держал его на длинном поводке, позволяя думать, что поводок можно порвать, ошейник стянуть, а руку, поводок держащую, укусить. Но откуда знать, когда Кейтаро решит, что пес зарвался? Когда сменит полоску плотной кожи на стальной строгий ошейник? Когда?

В любой момент.

И, быть может, именно сейчас и настал этот момент.

Вопрос Косты – провокация. Если сейчас сделать вид, что отступился от своих замыслов, покорился судьбе – еще есть шанс сохранить длину поводка. А там можно что-нибудь еще придумать.

– Разумеется…

– …А ты – нет? – Теодор как-то весь подобрался, словно готовясь к атаке, глаза его сузились.

Коста подавил вздох разочарования. А ведь в какой-то момент он подумал, что Майер тоже может бросить Закону вызов! Немец силен, умен, справедлив и честен, он достойный человек… насколько вообще можно оставаться достойным человеком, служа Закону. Да, Теодор мог бы стать хорошим союзником.

Мог бы.

Но не станет.

И Коста не даст ему повода донести Кейтаро о странных изменениях в поведении крылатого.

– Именно такого ответа я и ждал. – На душе было погано. – Что ж, оставим Повелителей в покое. Пока что.

– Пока что, – с мрачным удовлетворением повторил за ним Майер.

– Да, еще. Хотел спросить: ты утвердил кандидатуру своего ученика?

Теодор помрачнел еще больше. Но Коста молчал, ждал ответа, и ему пришлось говорить.

– Нет. Я спрашивал несколько раз, но все мои письма были проигнорированы.

– И он хочет, чтобы мы не трогали Повелителей.

– Я способен сложить два и два, – огрызнулся немец.

– Это хорошо, – кивнул Коста. – Потому что у меня почему-то получается пять.

I. III

Если бы он имел возможность выбирать между силой и искусством, между тяжелым мечом и легкой, быстрой шпагой, между грубой атакой в лоб и изящным фехтовальным приемом, он бы обязательно выбрал последнее. Наверное, потому, что сама жизнь лишила его возможности выбирать. Семь лет обучения, семь лет упорных тренировок, развития в себе Дара, труд, сравнимый с попыткой взрастить в иссушенной пустыне влаголюбивый побег. И все напрасно. Сколько было надежд, сколько было чаяний, и все их перечеркнул спокойный, даже равнодушный, голос старого монаха.

– Ты похож на огромный каменный топор доисторического человека, – сказал он. – Таким топором можно сокрушить человека, но нельзя даже обтесать бревна для постройки дома. Ты как лавина, сходящая с гор в плодородную долину, сметающая на своем пути деревни и уничтожающая посевы, но неспособная творить – только разрушать. Чистая сила, грубый деструктивный инструмент. Твой напор почти невозможно остановить, но больше ты ничего не можешь.

Сознание охватила неведомая до сих пор багряная ярость, и он ударил, всей своей силой, всем собой, выплескивая себя в этой ярости, – но не смог достичь цели. Наставник легко отвел поток энергии в стену, с потолка пещеры посыпались осколки песчаника.

– Вот видишь? – покачал он головой. – В тебе нет ничего ценного. Ты – разрушение. Уходи, ты больше здесь не нужен.

Если бы он смог… да, если бы он смог, через несколько лет за ним прилетел бы в горы вертолет, он стал бы одним из повелевающих миром, у него было бы все. А теперь у него не было ничего, совсем ничего, даже самого себя, даже имени – он забыл его, выплеснул вместе с яростью, вместе с памятью и собственным сознанием. Единственным местом, где он мог быть, оставалась эта пещера, но теперь отсюда его гнали – он был не нужен.

Он развернулся и побрел прочь. В негостеприимные горы, в холодные ночи, в голодные дни, в никому не нужную жизнь. То немногое, что оставалось от его разума, еще пыталось напомнить величайший девиз всей его жизни, девиз, принятый им при рождении, когда крохотный комок покалеченной пьяным акушером плоти сражался против выдохнутого с перегаром: «Не жилец». Девиз, впервые произнесенный – еще не вслух, только неслышно и самому себе, – когда обезумевшая мать пыталась выкинуться вместе с шестилетним мальчиком из окна двенадцатого этажа, а он только крепче стискивал пальцы, до боли впившиеся в подоконник, и сосредоточенно пытался стряхнуть сумасшедшую с собственных плеч. Девиз, высказанный вслух, когда в двенадцать он подслушал, как врач сказал приютскому директору, что через год, не больше, ребенка не станет. Девиз, который он нес всю свою жизнь, как гордый крест – через побои и унижения, через страх и боль, через крах всей жизни и через каждую ложную надежду.

Никогда не сдаваться. Никогда.

Эти слова он писал на полях школьных тетрадей, выцарапывал ногтями на коже, задыхаясь в тесном и холодном карцере, повторял раз за разом, как мантру, и следовал ему неукоснительно в каждый миг своей жизни.

И даже после самого страшного краха, который даже нельзя себе представить, забыв все, чем он был, он все еще помнил эти слова.

– Никогда не сдаваться, никогда не сдаваться, никогда не сдаваться… – бормотал он себе под нос, карабкаясь по почти отвесной скале, раздирая кожу в кровь, но забираясь все выше и выше.

Тибет лежал у его ног, Тибет высился вокруг, Тибет мрачно взирал на него с недостижимой высоты. Тибет ждал его смерти. Вот только он не собирался умирать.

Никогда нельзя сдаваться. Из любой ситуации есть выход. Если его лишили оружия – он сам станет оружием.

Минуты и часы складывались в сутки, проведенные в непрерывной медитации. Он не ел и не пил неделями, заставляя собственную неуправляемую силу поддерживать его, и сила подчинялась – она не хотела перестать быть. За год он не произнес ни единого слова и не видел ни одного живого человека – и не хотел видеть. Он учился, учился у самого себя, твердо зная, что только сам может дать себе настоящее знание. Все, что вокруг, все те, кто предлагает чему-то обучать, на самом деле лишь хотят навязать свое собственное. Но он – единственный в своем роде, таких, как он, больше нет в этом мире, и никто не имеет права его учить – никто просто не знает, чему его можно научить.

Прошел еще год, и рельеф тибетских скал начал неумолимо меняться. Мало – владеть силой, способной только обеспечивать свое существование, нужно еще уметь менять при ее помощи окружающий мир. Деструктивный инструмент? Ха! Это была даже не проба сил – всего лишь шалость маленького ребенка, из любопытства ломающего игрушку. Да, грубая сила. Да. Тысячу раз да! Чего будут стоить все хитроумные плетения искусных практиков, когда придет он – и одним ударом сметет их всех, сомнет и уничтожит, заберет себе и подчинит все их помыслы, каждый их вдох, любое намерение от начала и до конца?

Лавина способна создавать. Просто очень мало людей, способных оценить красоту ее мощи и пугающее великолепие ее творений.

День сменялся днем, год – годом, и с каждым часом он становился сильнее. Постепенно наращивание собственной мощи стало самоцелью, он забыл, что и зачем делал – просто продолжал существовать так, как привык. Забыл человеческую речь, и даже сам факт существования человечества, принимая странных двуногих, иногда забредавших на его территорию, за животных. Забыл о цели. Не забыл только девиз, хотя сам уже не понимал, зачем бормочет холодными вечерами себе под нос: «Никогда не сдаваться, никогда не сдаваться, никогда не сдаваться…»

А потом прилетела большая птица со странным, бешено вращающимся крылом на спине. Из птицы вышло двуногое, и он как-то сразу же понял – это двуногое не похоже на обычных неполноценных животных, на которых он порой тренировал воздействие на живую плоть. Это двуногое было чем-то сродни ему самому, и только потому он не стал нападать.

Двуногое открыло пасть и стало издавать какие-то звуки. Давно, очень давно, наверное, в прошлой жизни он знал, как издавать их, знал, что они означают. Но это было очень давно, и сейчас он не мог понять, чего двуногое хочет от него. Он уже хотел было на всякий случай убить незваного гостя, но гость вдруг начал издавать звуки прямо у него в голове, и теперь он понимал их.

«Почему ты сидишь здесь, как дикое животное?» – спросило двуногое.

Он зарычал, показывая клыки – он знал, что он не животное.

«Лжешь. Ты животное. Вернее, ты стал животным. Очень сильным, но животным. Я предлагаю тебе вернуться в тот мир, который по праву принадлежит нам».

«Кто есть мы?» – спросил он: слова – он вспомнил, эти звуки назывались словами – двуногого затронули в нем что-то давно забытое, но все еще важное.

«Такие, как ты и я. Имеющие то, чего нет у людей, – дар».

Дар!

Теперь он вспомнил. Да, когда-то он считал, что у него есть дар, но тупое животное сказало, что он не нужен, и прогнало его. Позже он вернулся и убил животное, хотя уже не знал, зачем это делает.

Нельзя верить тем, кто говорит про дар, это он усвоил надежно. Но двуногий, похоже, уловил изменение настроения собеседника.

«Тот, кто пытался тебя учить, был слабым. Он ошибался, и ты правильно сделал, что наказал его. Я правлю теми, кто правит миром. Я предлагаю тебе встать рядом со мной».

«Зачем?»

Это был единственный вопрос, который его волновал. Ему было хорошо в пещерах, несмотря на холод и жару, он давно привык есть сырое, теплое еще мясо, он не помнил, зачем прикрывать свое тело мешающими тряпками. Его устраивала такая жизнь.

«Смотри», – вместо ответа сказал двуногий.

Перед внутренним взором вспыхнула картина. На картине был он сам – умирающий новорожденный, умирающий мальчик, умирающий подросток, юноша, молодой человек, мужчина… он умирал раз за разом и никак не мог умереть. А потом картина потемнела, нестерпимо ярко вспыхнула – и показала других людей: детей, подростков, женщин, мужчин. Все они умирали, потому что мир не принимал их. Затемнение, вспышка – и люди. Сотни, тысячи, миллионы людей – умирающих, даже не осознавая, что они умирают. Отгремела катастрофа, унесшая с собой жизни миллиардов людей, забравшая многие знания, перечеркнувшая многие открытия и поставившая крест на дальнейшем развитии человечества. Человечество смогло выжить после бесчисленных стихийных бедствий, но не смогло заново научиться жить. Человечество нуждалось в ком-то, кто станет направлять, кто сумеет заставить, кто даст верный путь и стимул по нему двигаться.