– Салям алейкум, – майор Конь, не приближаясь, переводил автомат с одного погонщика на другого. – Откуда идете? Что за груз?
Погонщики бормотали невнятно. Суздальцев не мог разобрать ни единого слова. Один улыбался, моргал трахомными глазами, показывая беззубые десны. Поднял долгопалую пятерню, указывая за горизонт, откуда тянулись верблюжьи следы.
– Это белуджи. Ни черта не понимаю! – сплюнул на песок Конь. – Давайте, приступайте к досмотру.
Командир группы, перебросив автомат в левую руку, правой охлопывал погонщиков, одного за другим. От чалмы, по плечам, вдоль ребер, тормоша накидку, рубаху, вислые шаровары. Чувствовалось, что тела этих обитателей пустыни состоят из одних костей. Всю плоть иссушил жар, сожгло солнце, оставив на черепе и на фалангах пальцев сморщенную черную кожу.
Солдаты не опускали автоматы, щурились на слепящий свет. Качался на виражах, описывал стрекочущие эллипсы вертолет. Другая машина в стороне трепетала винтами. Суздальцев, подойдя вплотную, чувствовал, как пахнут животные, ощущал сухой, исходящий от погонщиков запах дыма и блеклой материи, ровный жар накаленных тел, в которые впивались бесчисленные лучики, отраженные от песчинок кварца. Испытал внезапную усталость, разочарование. Белуджи не были перевозчиками оружия. Дикие, чураясь встреч, скитались по пустыни, разбивая в безлюдных местах свои черные шатры, питаясь крохами, которые им дарила пустыня. Не им офицеры пакистанской разведки доверяют вести караван с драгоценным грузом. Не их обучают искусные инструкторы приемам борьбы с вертолетами, методам конспирации, тактике ближнего боя.
Солдаты осматривали поклажу. Протыкали мешки стальными штырями, прислушиваясь, ни звякнет ли железо, ни упрется ли штырь в железный ствол или мину. Солдат в наушниках водил кольцом миноискателя по полосатой материи, вслушиваясь, ни запищат ли наушники, оповещая о спрятанном металле. Что-то слабо похрустывало от ударов штырей. Верблюды чмокали, брезгливо выставляя раздвоенные губы. Позвякивали бубенцы. Командир отряда выхватил из брезентовых ножен десантный нож. Провел по мешку снизу вверх, и оттуда вылезли, посыпались ворохи верблюжьей колючки. Топливо для очага, вокруг которого к вечеру, когда спадет жар, соберется семья белуджей, глядя на маленькое красное пламя.
– Собака афганская, – выругался Конь. Перекинул через плечо автомат. Зашагал по песку туда, где трепетал винтами борт «46».
Суздальцев почувствовал глухую ярость, слепое бессилье, ненависть к замызганному, избитому в кровь афганцу. Тот обыграл их, навел на ложный караван, отвлек от истинного следа. Позволил выиграть еще один день неуловимым моджахедам, которые, минуя оживленные тракты, обходя посты и заставы, тянут свой груз на север. Туда, где скоро начнут падать вертолеты и штурмовики, и летчики, избегая потерь, страшась смерти, станут забираться в заоблачную высоту, откуда невозможно бомбить и стрелять.
Тот же гнев бушевал в майоре, который шагал по золотому шелку песков, оставляя грубые отпечатки.
Солдаты залезали в вертолет, разочарованные и усталые, звякали по днищу автоматами, клали у ног гранатометы. Командир стянул кроссовку, сыпал на клепаное днище струйку песка, и из продранного носка вылезал палец с грубым ногтем. Пленники прижались друг к другу плечами, что-то говорили один другому. Гафар падал лбом на плечо Дарвешу, словно искал у брата защиты.
Борттехник хотел закрыть дверь, но Конь остановил его:
– Давай взлетай. Сам закрою.
Гуще, звонче зарокотали винты, всасывая машину в пустоту неба.
Конь рывком сдернул с лавки Гафара.
– Твой, говоришь, караван? Обманул меня, пес! Не меня обманул, а Аллаха! А я его не могу обманывать! Обещал тебя наказать!
Он тащил Гафара к дверям, а тот упирался, семенил ногами, одна из которых была обута в калошу, а другая босыми гибкими пальцами старалась зацепиться за днище.
– Маму поцелуй! – через плечо майора, превозмогая шум винтов, кричал Гафар брату. – Маму поцелуй! – Глаза его, похожие на черные ягоды, источали тоску, слезную нежность, черный, с золотой сердцевиной страх. – Скажи, я буду ее в раю встречать! … Буду в раю встречать! ... Буду встречать!...
Глубоко внизу волновались пески, в открытую дверь врывался тугой воздух. Майор подтащил Гафара к дверям, заслоняя им светлый, ревущий проем. Суздальцев видел, как в глазах Гафара загорелась жаркая ненависть, золотистая огненная тьма, и он, напрягая на шее жилы, раскрывая разбитый рот, победно, со счастливым клекотом, крикнул:
– Аллах акбар!
Майор с силой пихнул его, и тот, выпадая из вертолета, со связанными руками, с бурлящими шароварами, продолжал кричать из бездны:
– Аллах акбар!
Его крик относило, он удалялся вниз и в сторону, пропадал в пустоте. Его тело упало на плотный песок бархана, плоско впечаталось. А душа улетала ввысь, выше вертолета, выше синевы, туда, где цвели неувядаемые сады, звучала дивная музыка, и среди дворцов и фонтанов встречали его белобородые праведники.
Суздальцев смотрел, как майор захлопывает дверь, набрасывая на рукоятку стальной хомутик. Дарвеш сидел, заломив за спину руки. Поднял вверх бороду и плакал.
* * *
Они возвращались из Регистана, избрав параллельный маршрут, безо всякой надежды обнаружить караван. Опять был рокот винтов, напоминавший хруст кофемолки, которая перемалывает жизни и судьбы, а также народы и царства, превращая все в мельчайшие песчинки, насыпая из них барханы, выстилая землю безжизненной красной пустыней. На бархане, охваченное стеклянными испарениями, иссыхало тело шахида, отдавшего жизнь за таинственную, сияющую в лазури истину, недоступную Суздальцеву. Сброшенный с вертолета афганец был герой, мученик за веру. Но не вызывал у Суздальцева ни восторга, ни сострадания. Еще одна смерть, которая повлечет за собой другую, быть может, его, Суздальцева. Все они были включены в бухгалтерию войны, которая суммирует число смертей, набирая из них последнее, завершающее, после которого война, насыщенная смертями, стихает.
Он снова думал о докторе Хафизе, афганском разведчике, который скоро придет с караваном и доставит драгоценные сведения, после чего начнется разгром пакистанской сети, аресты в кишлаках, допросы и пытки пленных. Страна, в которой произошла революция и длилась война, была рассечена и расколота. Была черно-белой, как голова доктора Хафиза.
Они достигли края пустыни, песок стал распадаться на отдельные круглые барханы, желтые полумесяцы и исчез, сменившись каменными утесами, от которых ложились причудливые фиолетовые тени. Сверху утес казался плоским пятном, но его тень выдавала резной контур вершины, и казалось, кто-то старательно обводит утесы кистью с фиолетовой краской.
Суздальцев подошел к кабине. Борттехник сидел на железном насесте, укрепленном в дверном проеме. Уступил Суздальцеву место. Сквозь стекла кабины был виден летящий впереди борт «44», каменистая поверхность, где каждый каменный выступ был окружен фиолетовым мазком. Суздальцев, завороженный мерным рокотом, усыпляющим металлическим звоном, смотрел на проплывавшие тени, отыскивая в них сходство с изображением животных, предметов, человеческих голов. Он увидел губастого, с поднятыми ушами верблюда. Следом – свернувшегося, с мохнатой спиной кота. Угадал в фиолетовой тени пеликаний клюв и выступающий зоб. Одна тень была похожа на кулак, сжимающий флаг. Другая своими прямоугольными уступами – на мавзолей. Он углядел горбатый нос, оттопыренную губу, курчавую шевелюру – узнал жильца дома, в котором проживал в детстве. Это был страдающий одышкой еврей, от которого пахло одеколоном и который дарил ему при встрече завернутый в фантик леденец. Еврей давно умер, но не исчез, а переселился в пустыню. Он увидел полную, воздетую руку, которая принадлежала учительнице математики, когда та, стиснув пальцами мелок, рисовала на доске формулы. Учительница внезапно покинула школу, куда-то переехала, и теперь было понятно куда – в афганскую пустыню. Вдруг ему померещилась темно-фиолетовая прядь волос, округлая щека, мягкий овал подбородка – это была часть лица Вероники, и если вглядеться в глубину фиолетовой тени, можно было угадать пунцовые губы, воздетые брови, страстные сияющие глаза.
Он вдруг увидел зыбкие огненные струйки, летящие от земли в сторону борта «44». Вереницы раскаленных пузырьков, которые излетали из тени и мчались к вертолету. Там, откуда они излетали, мерцала колючая вспышка, словно работала электросварка. Так выглядело с высоты дульное пламя крупнокалиберного пулемета, чей ствол был поднят в зенит, а рукояти сжимали кулаки моджахеда, который выцеливал пролетающую пятнистую машину.
Трассы искали в небе вертолет Свиристеля, и тот, уклоняясь от попаданий, отшатнулся в сторону, косо сверкнул винтом и лег в просторный вираж, удаляясь от колючей зеркальной вспышки. Файзулин повторял его маневр, что-то выговаривая в шлемофон. Суздальцев всматривался в тень, откуда стрелял пулемет, различая какие-то постройки, смутные комочки, прилепившиеся к склону сопки. Это был малозаметный кишлак на краю пустыни, сиротливо притулившийся у подножия горки. Здесь могли обитать пастухи, охранявшие скудный колодец, дающие приют выходящим из песков караванам. Могла остановиться на отдых боевая группа духов, собиравшая силы для очередного броска в кандагарскую «зеленку» – место непрерывных боев.
– Леня хочет зайти на них, поскоблить из «нурсов», – крикнул обернувшийся Файзулин, и на лице его было особое шальное выражение. Такое бывает у мальчишек, которые подкрадываются к дикой кошке, чтобы свистом гнать ошалелое животное.
Суздальцев надел оставленный борттехником шлемофон, и в ушах забулькало, зашипело, измененный электроникой голос Свиристеля произнес:
– «Сорок шестой», пройдешь следом, поработаешь пулеметом, язви их в качель! За Мишу Мукомолова, понял «сорок шестой»?
– Понял «сорок четвертый», вас понял! За Мишу Мукомолова поработаю!
Обе машины удалились от стреляющей горки, сделали круг и стали к ней приближаться. Борт «44», идущий ниже, осторожно менял курс, словно выбирал в небе место, из которого удобнее нанести удар. Они шли вдоль гряды, тень от которой напоминала зазубренную пилу. Суздальцев увидел, как из фиолетовых зубьев полыхнула молния, снизу вверх хлынули раскаленные струи, плеснули огненные ручьи. Погасли в пустоте, не задев вертолет. Снова возникли, сосредотачивая свой поток на пути вертолета, который шарахнулся, стал уходить из-под огня. Так могла стрелять сдвоенная зенитная установка, «зэгэу», которую духи устанавливали в кузове грузовичка, позволявшего быстро, после произведенных выстрелов, менять позицию.
– По тебе стреляют, «сорок четвертый»! Леня, уходи влево, – звучал в шлемофоне окруженный хрипами голос Файзулина.
Вертолет уходил из-под огня, а длинные щупальца хватали его в небе, впрыскивали красную жижу, подбрасывали, а потом отпустили и ушли в сторону, исчезая в бесцветной пустоте. Вертолет уходил, окруженный дымом, с исчезающим блеском винта.
– «Сорок шестой», я ранен, сажусь! Прикрой, Равиль!
– Леня, Леня, держись!
Файзулин летел следом, и казалось, он хочет поднырнуть под падающий вертолет, удержать его в воздухе, унести прочь от смертельных очередей.
Суздальцев чувствовал эту страстную устремленность, видел, как наклоняется вперед Файзулин, отчаянно торопит машину, тянется к другу, хочет закрыть собой.
И внезапная, ослепляющая, как прозренье, мысль. Это он, Суздальцев, передал Свиристелю вместе с часами свою судьбу. Он наделил его своей смертью. Он находится сейчас в горящей машине, тянет на себя рукоять, молит Господа о спасении. В его гибнущем теле кровоточит смертельная рана. И надо отозвать эту смерть обратно, взять ее на себя, вновь вернуть Свиристелю его счастливую долю, его удалую судьбу, его жадное стремленье жить. Но не было сил, не было воли и мужества. И, зная, что совершает неотмолимый, подобный убийству грех, он отстранялся, отталкивался от дымящего вертолета. Спасался от смерти, оставляя в ее объятьях другого.
Словно отыскав подбитую машину по предсмертному возгласу, вновь заработала зенитка. Точно, без промаха, всадила в вертолет два параллельных жидких огня. Распилила фюзеляж, из которого валил дым, посыпались искры, и машина начала, жутко вращаясь, заваливаться. Из черной копоти тоскливым птичьим криком прозвучало:
– Прощайте, мужики! – кончился треск в шлемофоне.
Вертолет падал, а его до земли провожали струи огня, пока он ни рухнул. Пятнистый, перевернутый корпус. Черные колеса шасси, словно скрюченные птичьи лапы. Отлетающая жирная сажа.
Все это видел Суздальцев из кабины, когда они прошли на «бреющем» сквозь дым подбитой машины, пропуская рядом спаренную трассу зенитки. И чувство облегчения – смерть его миновала. И чувство позора – он повинен в смерти другого.
Подбитый борт «44» дымил на склоне, и Файзулин посадил машину у подножья, на каменистую площадку, из которой выступали зубья черного кварца. В открытую дверь первым кинулся командир спецназа, выманивая солдат, но не послал их к подбитому вертолету, а уложил полукругом, пряча за камни, создавая круговую оборону. Майор Конь, захватив автомат, щурясь от гремящих винтов, побежал вверх, туда, где чадил пятнистый фюзеляж. Суздальцев, испытывая тоску, толкаемый чувством вины и каким-то отчаянным суеверным бесстрашием, бросился догонять майора, вырываясь из вихря жгучей кварцевой пыли. За ними большими скачками бежал командир группы и пятеро солдат с гранатометами. Они бежали вверх, приближаясь к вертолету, когда сверху, от вершины, ударили очереди. Выбивали из кварца черные брызги, и все, кто бежал, упали на склон, зазмеились, выбирая лунки и камни, защищавшие их от выстрелов. Очередей становилось больше. Суздальцев видел, как на вершине скапливаются духи, – их белые и голубоватые балахоны, пузырящиеся в беге шаровары, пышные матерчатые ворохи на головах. Одни стреляли, присев, от живота. Другие бежали вниз, были видны их бороды, развеянные накидки, поблескивающее в руках оружие. Весь склон был в бегущих моджахедах, которые возникали на вершине, задерживались, выпускали наугад автоматные очереди и начинали сбегать вниз, туда, где чадил вертолет.
– Козлы бородатые! – хрипел майор, стреляя из-за камня и снова прячась, загоняемый очередями за каменный выступ.
Солдаты ударили из гранатометов, и было видно, как взрывались на склоне гранаты, и одна, срикошетив, отскочила и лопнула в воздухе. Там, где вспыхивали короткие взрывы, упали несколько атакующих, но их оббегали, стремясь к дымящему вертолету.
Суздальцев понимал, что те добегут первыми, захватят тела и машину. Беспомощно оглянулся, сознавая бессмысленность своего порыва, который кончится неминуемой гибелью. При этом продолжал суеверно верить в свою неуязвимость, как если бы смерть уже израсходовала себя, забрав Свиристеля.
Он увидел, что вертолет, в котором остался Файзулин, блестя кабиной, оторвал от земли колеса. Завис, закачался, колыхаясь с бока набок. Из-под брюха пышно полыхнуло огнем. Хрипло ударило. Над головой пронеслась ревущая лавина огня, впилась в гору. Склон вскипел, забурлил, вышвыривая расплавленный камень, изрыгая душное пламя. Залп «нурсов» накрыл гору. Когда дым начал вяло стекать с горы, Суздальцев увидел, что повсюду лежат разбросанные люди в чалмах и накидках, изуродованные ударом. Другие цепко карабкались на склон, бежали, не оглядываясь, скрываясь на вершине.
– Хорошо ебнул Файзуля! – майор Конь вскочил, набычив лысую голову. Тяжело побежал, как бегут в гору лыжники, широко расставляя локти. Суздальцев кинулся следом.
Вертолет лежал косо, помяв винты, изогнув завитком хвост, как это делают совокупляющиеся стрекозы. Пятнистый фюзеляж был взлохмачен попаданиями. Входные отверстия вгоняли металл внутрь, выходные были окружены алюминиевыми лепестками. Дверь была сорвана, и из проема валила мутная гарь. Суздальцев вслед за майором проник в отсек и увидел на днище борттехника, окруженного тлеющими огоньками и струйками дыма. Он был жив, лежал на спине, совершая волнообразные движения, как если бы по нему прокатывалась непрерывная судорога. Оба летчика были мертвы. Свиристель был вырван ударом из кресла, снаряд снес ему половину черепа, зияла кровавая дыра, полная розовой слизи, желтого текущего мозга, блеска расколотых зубов. Из уцелевшей половины, выдавленный ударом, на красных нитках висел глаз, огромный, как куриное яйцо, с голубоватым белком и рыжим желтком. Второго пилота перевернуло прямое попадание, его голова уткнулась в кресло, ноги упирались в стекла кабины, он напоминал космонавта, парящего в невесомости. В его животе зияла дыра, сквозь которую было видно усеянное трещинами стекло кабины, а сквозь стекло – камни, на которые упал вертолет.