Так или иначе, мне нужно было вернуться в Три Столба. Мне необходимо было вернуться в Три Столба, потому что где-то там таился вход в лабиринт, которым мне следовало пройти.
Омни оказался переполнен, мне дали плетёную табуреточку, и я всю дорогу просидел, привалившись спиной к переборке пилотского отсека. Четверо сидевших на последних рядах мне сильно не нравились, я ожидал каких-то сложностей в пути, но ничего не случилось.
Уже смеркалось, когда мы причалили к пирсу…
Гагарин
Да, я наделал глупостей. Ну и что? Кто из вас не делал глупостей в отчаянном положении? С другой стороны, вспоминая всё, что было, я и сейчас не нахожу умного выхода. Можно было ничего не делать – это если бы я был полным дерьмом. Можно было делать глупости. И всё. Третьего не дано.
Не так. Можно было сделать пару умных ходов, зная значительно больше того, что я тогда знал. Но это, по-моему, даже бессмысленно обсуждать. Некорректная постановка проблемы.
Ну и ещё. Свойство характера, та самая ранняя психотравма (событий которой я совсем не помню – а только знаю по рассказам взрослых), но которая тем не менее диктует мне моё поведение. То есть при опасности замереть, отвернуться, притвориться, что тебя тут нет, выждать – потом метнуться куда-то и снова замереть. Я не могу переключаться с режима на режим, как Север, – это ему ничего не стоит вдруг начать струиться, делая практически одно движение, неторопливое, но быстрое, непрерывное, но очень сложное, – и не то чтобы рассчитывать ходы на сто вперёд, а видеть всё происходящее как бы немного сверху. Беда в том, что он не умеет об этом рассказывать сам – и не позволяет мне. А я бы рассказал…
Но он не хочет. Он хочет, чтобы я рассказывал только о себе. Сухо: был там, делал то, подумал так.
Ну и ладно, я не гордый. Вернее, гордый, но не в этом смысле.
(И ещё одна обязательная деталь. Мы все тогда, после убийства Игната, как-то утратили повседневный счёт времени – и потом, сводя концы, раз за разом убеждались, что у кого-то время еле ползло, а у кого-то неслось скачками. Так вот, просто для справки: с момента убийства и до того, как все до единого планшеты на Эстебане включились, чтобы принять экстренное общепланетное сообщение, прошло одиннадцать суток и четыре с половиной часа. Я это говорю заранее, чтобы не напрягать ни вас, ни других рассказчиков точной датировкой событий. Мы будем рассказывать, как это всё нам запомнилось, а вы держите в памяти: одиннадцать суток и четыре с половиной часа. Всего-навсего.)
Журналисты всегда всё узнают. Хотя личность приобретателя Котура была, как по закону положено, засекречена, мне тем не менее его показали, когда он садился в щегольской «Нубис» – двухместку цвета полированной стали. «Нубис» – вертолёт дорогой, но, как говорится в таких случаях, своих денег он стоит. Парень был невысокий и худой, при ходьбе сутулился и припадал на левую ногу. Лица я толком не рассмотрел, но волосы – выцветшие, прямые, почти до плеч – были неплохой приметой. Ну и – шёлковые тёмно-синие, почти чёрные, штаны, такого же цвета, но более светлого оттенка верхняя рубаха, золотистый шейный платок…
Ещё и пижон.
Его сопровождал шериф. Они взлетели один за другим и взяли курс на юг. Стервятники полетели делить добычу.
С помощью телеграфа я смог заложить свою квартиру за две тысячи двести и взять в банке ссуду на месяц – полторы тысячи. Кроме того, наш бухгалтер поверил мне на слово и перевёл мне сюда по служебному тарифу тысячу марок в счёт тех, что лежали у меня дома (а вернее, в полиции, но об этом я узнал позже; впрочем, к тому времени это уже не имело значения). Таким образом, завтра я должен был получить на руки четыре тысячи шестьсот шестьдесят и немножко мелочи. Значит, если уговорить пижона отказаться от покупки, то при следующем шаге скидки я буду в состоянии оплатить весь пакет, а даже и без скидки – сам Котур!
Я был как в угаре, я даже не думал, что буду делать после того, как останусь без денег и с землёй, которая ничего не даёт…
Лишь одну вещь я знал точно: я вступлю во владение и сразу же завещаю земли Кумико. У меня будет единственный наследник. Причём к ней не перейдут мои долги, поскольку мы не родственники!
Есть у нас такой способ отмывания собственности. Кровью.
Вечером шериф вернулся. Пижон не объявился. Зато на город обрушился дождь.
А после полуночи ударил град.
С раннего утра было объявлено чрезвычайное положение: все, кто мог вылететь на поиски жертв стихии, вставали под знамёна, получали инструктаж, сухой паёк, военного образца стержни – и вперёд, только вперёд!..
Я сделал вылетов то ли шесть, то ли семь – обшаривал сектор к северу и северо-востоку от Столбов, нашёл одну разбившуюся ферму в таиге (повесил в том месте шар-буй и сбросил аварийный пакет; людей спасли) и вторую – на скалах, там никого в живых не осталось. Поиски велись до глубокой темноты. Возвращаясь из последнего вылета, я чуть не врезался в пикап, у него не горел левый бортовой огонь. Но обошлось.
Город бурлил, что и понятно в таких случаях, спасённых разместили кого в пустующих складах, кого просто на квартирах. Всего, как говорили, подобрали человек двести. Наверняка не меньше осталось ночевать в таиге…
Ноги меня не держали, я едва сумел добраться до «Зелёного дракона». Здесь было дымно и шумно. Я даже не надеялся найти место за столиками, протиснулся к стойке, заказал настоящий глинтвейн. В глиняной кружке. Сделал пару глотков – в глазах немного прояснилось. Повернулся, чтобы чуть поудобнее опереться о стойку…
Рядом со мной, глядя куда-то в пространство, стоял тот самый пижон с бокалом ячменного бренди в руке. У него были очень бледные и очень тонкие пальцы с обломанными ногтями. И вообще он уже не выглядел пижоном: лицо оцарапано, под глазом глубокий запёкшийся порез, рубаха – будто он весь день рыскал по кустам…
И ещё он был бледный, хотя и загорелый – такая вот странность.
Я почему-то решил, что сейчас – самый момент поговорить с ним за жизнь.
– Э-э… – сказал я. – Здравствуйте. Меня зовут Гагарин…
Он неохотно оторвался от созерцания бесконечности.
– Да? Странное имя. Впрочем, чего только не бывает… Люсьен.
– Очень приятно. Э-э… Люсьен, сегодня был трудный день… Можно, я буду невежлив?
– Попробуйте.
– Я знаю, что вы покупаете бывшие владения Снегиря.
– Да ну? И что?
– Я прошу вас отказаться от этой покупки.
– Чего ради?
– Ну… По многим причинам. Во-первых, сама эта распродажа…
– Я всё знаю. Да, она на грани законности. И совершенно бессовестна. Но ведь вас не это волнует?
– Нет, не это. Но я…
– Ладно, Гагарин. Не будем встряхивать этот и без того грязный воздух. Моё конечное слово – «нет».
– Вы даже не выслушали…
– Потому что всё равно вы не сумеете меня переубедить. Может быть… – он вдруг усмехнулся, у него глубоко треснула губа и выступила кровь, – может быть, вчера ещё нашлись бы доводы. Сегодня – нет. Я пообещал… одному человеку.
– Жаль, – сказал я. Взболтал в кружке глинтвейн и выплеснул ему в лицо.
Он отступил на шаг и побледнел ещё сильнее. Стал голубовато-серым, как перепонка крыла дракончика.
Но голос остался ровным.
– Куда мне прислать секундантов?
– Без секундантов, – сказал я. – Морталь.
– Тогда я выбираю оружие.
– Разумеется.
– На вертолётах. Остров Котур. Около Стены.
Я почувствовал холодок в спине.
– Хорошо. Завтра в полдень.
– Нет, – сказал он. – Летим сейчас. Начнём ровно в полночь. У вас есть незаконченные дела?
Тетрадь девятая
Люсьен
Мне кажется, они не имели цели непременно меня убить. Во всяком случае, им вовсе не хотелось рисковать собой, чтобы исполнить – что? Свой долг? Чей-то приказ? Мы несколько часов, до сумерек, опасно и медленно кружили вблизи иссохшего озера, скрывались за камнями, пытались тихо, ползком зайти друг другу в тыл. Пару раз мне удалось сделать прицельные выстрелы – правда, издалека; да и времени, чтобы прицелиться как следует, не было. Но, наверное, кого-то моя пуля – вернее, тонкий оперённый дротик – зацепила: мне потом попались следы крови на песке. Но куда делись мои противники… куда-то делись. Не знаю. Во всяком случае, больше никто не стрелял. Но и остров они не покидали. Наверное, ушли в пещеры. Если есть сухое озеро, то должны быть и пещеры.
(Гидрология нашей планеты очень сложная. В университете мне этим просто просверлили дыру в темечке. «Гидрология нашей планеты очень сложная». Есть такая древняя китайская пытка (кстати, о гидрологии): капать водой на темечко. «Гидрология нашей планеты очень сложная…» – так начиналась буквально каждая лекция. По гидрологии, естественно.
Но продержаться мне удалось больше года. Потом даже появилось какое-то извращённое удовольствие от бесконечной зубрёжки – и чтения, чтения, чтения, чтения.
Потом пропал отец, и университет пришлось бросить. С облегчением ли? Уже и не знаю…)
Если они – думаю, их было двое – ушли в пещеры, то мне не стоило оставаться на острове. Ночью у них могут появиться новые козыри. Например, приручённые друкки. Добродушнейшие ночные существа, в темноте видят, как мы днём. Найдут меня и поднимут весёлый гвалт…
Надо было сматываться – вот что я хочу сказать. Проявить благоразумие и сматываться. Но уже не было сил лететь обратно в Столбы. И даже в Ньёрдбург не было сил лететь, хотя он немного ближе.
Организм сам, меня не спрашивая, доплёлся до вертолёта, забрался в него, запустил моторы. Потом поднял машину и повёл вдоль Стены на восток – там была скала Чудная. Ещё одно моё потенциальное владение.
В воздухе мне стало лучше. Вернее, в воздухе мне стало ясно, до чего же мне было хреново на земле. Это началась реакция на стресс, на… на бой, на схватку, духи побери, меня хотели убить…
Болела голова. Не просто болела, а – болела. До тошноты, до пламени в глазах. Это у меня после последнего неудачного прыжка – парашют перехлестнуло стропой, в последний момент удалось её отсечь, но посадка оказалась чересчур жёсткой, и прыгать мне до сих пор нельзя – а когда будет можно, никто не знает.
Может быть, никогда.
В какой-то момент Стена и Башня – основные мои ориентиры – пропали из виду, и это показалось нелепым и досадным, чья-то дурная шутка, и всё. Потом до меня как-то дошло, что я лечу в тумане. Потом ударил дождь, и надо было продержаться в воздухе и не опуститься слишком низко, высотомер безбожно врал. Потом внизу оказалась земля, дымный луч нижней фары нарисовал продолговатое пятно, земля приблизилась, нет, это была вода, сплошная вода, из которой торчали какие-то стебли, по ней лупили быстрые тяжёлые капли и неслись круглые волны, вздымаемые винтом, вертолёт плюхнулся в эту воду и погрузился по брюхо, и тут же заглохли моторы, доносился только рокот шестерней редуктора, надо было дождаться, пока остановится винт, и всё слышнее становились звуки дождя и ветра, почти бури, не знаю, куда меня занесло, ничего не было видно за пределами светового пятна от посадочных фар. Наконец можно стало перебраться через борт кабины – воды под ногами оказалось не так уж много, даже не до колен. Теперь… фонарь… ружьё – зарядить…
Голову сжимало с висков так, что казалось: она принимает форму топора. Туповатый ещё, но вполне себе топор.
Колун.
Под ногами скоро захлюпало – там была уже не сплошная вода, а напитанный ею мох. Стали попадаться деревья. Не знаю, сколько прошло времени. Час или три. Могло быть уже и утро – под такими тучами всё равно будет темно.
Потом оказалось, что я стою перед воротами дома. Вернее, не перед воротами, а перед проёмом ворот. Стена – чуть пониже человеческого роста – сложена была из плоских, грубо отёсанных каменных блоков, их делают из местного слоистого камня, почти белого и шершавого на ощупь; он очень лёгкий и удобный для обработки, но дома из него не строят – в таких домах всегда влажно, он натягивает воду и из почвы, и из воздуха.
Гидрология нашей планеты очень сложная…
Иногда мне кажется, что голова моя – особенно когда она болит – вот-вот лопнет от ненужных сведений. А иногда – просто хочется выть…
За стеной был неширокий двор, справа от проёма – маленький круглый бассейн из такого же камня, слева – поленница, дальше какой-то навес, кухня, наверное… дорожку к дому когда-то вымостили булыжниками; между ними проросла трава… Сам дом, бревенчатый, чёрный от времени и дождя, смотрел на меня двумя пустыми окнами – и третьим глазом слухового чердачного окна. Дверь была приоткрыта…
Оставалось шага три до крыльца, когда в спину мне упёрлось что-то немыслимо острое, и сорванный голос произнёс:
– Руки за голову. На колени. Теперь – мордой вниз…
Прикосновение раскалённого лба к мокрому холодному булыжнику оказалось невыносимым. Невыносимо-пронзительным. Мир вспыхнул и погас.
Кумико
Я заволокла его под тент, там было сравнительно сухо, перевернула на спину. Зажгла фитильную лампу. Лицо поначалу показалось мне смутно знакомым, но, как я ни напрягала память, вспомнить, где его видела, не могла – и в конце концов решила, что это и не важно. Север всё время говорит, что на самом деле мы никогда ничего не забываем и в нужный момент вспоминаем всё, что нужно; а если не вспомнили, то либо не хотели, либо… либо что-то ещё.
Мы ведь не всегда себя до конца понимаем, правда?
Мне, например, сейчас просто хотелось всё забыть. Вообще всё. Утром взять и проснуться без памяти.
На всякий случай я связала пленнику руки – не за спиной, а впереди. Вряд ли он был бы опасен для меня и со свободными руками, но не хотелось вводить бедолагу в соблазн.
Потом я пошла к «Махмади». В грузовом ящике я всегда хранила НЗ – то, что положено было иметь в обязательном порядке плюс довольно много сверх положенного. В частности, две литровые фляги хорошего выдержанного рома. Ещё там было немного консервов, крупы, несколько ножей, сигнальные ракеты, топор и пила – в общем, то, что может понадобиться, если застрянешь вдруг на необитаемом острове. В таиге это не спасёт, но зато там нет и заботы об еде и питье…
Островов, если честно, я всегда опасалась больше. Хотя и к выживанию на островах Север готовил меня отменно.
Ладно, признаваться – так признаваться: я боялась драконов. Не рационально, не так, как положено не то чтобы бояться, но разумно опасаться этих тварей, – нет, просто я знала, что при встрече с драконом могу не выдержать и потерять над собой контроль.
И, может быть, даже убить его.
Пленник среагировал уже на запах рома: я видела, как его глаза дрогнули и задвигались под веками. А после пары глотков он даже попытался сесть.
Я помогла ему, подсунула под спину чурбак, села напротив, держа заряженный арбалет в руке. И – сама отхлебнула из фляжки.
Хороший, однако, ром, двадцать четыре года выдержки…
Мне вдруг подумалось, что цена этой фляжки вполне сравнима с ценой остального моего имущества. Это было почти смешно.
– Легче? – спросила я.
Он кивнул.
– Ты кто? И откуда взялся на мою голову?
– Люсь… – он закашлялся. – Люсьен. Ак-кам. Меня зовут Люсьен Ак-кам. Это… скала Чудная?
Оп-па! Так вот почему мне показалось знакомым лицо!..
– Сын нашего драконщика?
– Почему вашего? Он был свой собственный драконщик.
– Последний год он работал на нас. Вернее, на отца.
Тут он заметил, что руки у него связаны.
– О, духи. А это ещё зачем?
– Мешает?
– Ну, если тебе так спокойнее… Ты – дочка Снегиря?
– Да, я – дочка Снегиря. И сама – Снегирь. И это действительно скала Чудная. Ты что, меня искал?
– Нет… – он снова закашлялся. Я ждала. – Я и не знал, что ты здесь. Мне нужна была именно эта скала.
– Зачем?
– Ну… Я её… как бы это сказать… покупаю.
– А-а, – сказала я. – И на хрена она тебе? Тут ничего нет. Драконы улетели…
– Я знаю, – сказал он. – Дело в том… В общем, я ищу своего отца. По всей вероятности, он пропал на Котуре. А скалу я покупаю в придачу – ну, как бы для отвода глаз…
– А ничего, если я тут пока поживу? – спросила я.
– У тебя аспирин есть? – спросил он. – Дашь аспирину – и живи, сколько хочешь.
– У меня есть аспирин, – я встала. – Только…