Не настаивай на этом Гордеев так упорно, у следователя, конечно, и не возникла бы мысль о его причастности к ночному покушению и он не решился бы арестовать всеми уважаемого инженера. Но это категорическое отрицание в сопоставлении с тем, что Гордеев не котел объяснить, где провел ночь, в которую было совершено преступление, и, наконец, его следы, обнаруженные на подоконнике окна, через которое бежал преступник, — все это привело следователя к уверенности, что Гордеев причастен к преступлению.
Но если допустить соучастие Гордеева в покушении на ограбление института, то становилось уже совершенно загадочным то обстоятельство, что именно он, Гордеев, давно работающий в институте и хорошо знающий его порядки, мог так жестоко ошибиться шкафом и указать «медвежатнику» не тот, в котором хранились деньги. А к предположению, это Гордеев мог охотиться именно за деньгами, следователя привели дополнительные сведения, добытые о жизни Гордеева. За последний месяц образ жизни инженера резко изменился, и он редко бывал дома. Он почти не давал матери денег на хозяйство, ссылаясь на денежные затруднения, и постоянно нуждался в деньгах.
Следователь не видел ничего удивительного в том, что круг замкнулся именно так. Такого рода натуры, как Гордеев, насильственно сдерживающие свой темперамент потому, что разум полностью владеет их поступками, однажды, когда рассудок им изменяет под давлением каких-либо внешних импульсов, вроде неожиданной страсти, вина и т. п., отпускают вожжи и уже не в состоянии бывают собрать их.
В общем, мнение следователя, по первым шагам, сводилось к тому, что — как это ни прискорбно — в виновности Гордеева сомнений не было. Оставалось узнать его сообщников.
Это происшествие в институте, естественно, заинтересовало не только прокурорский надзор. Органы безопасности не могли пройти мимо того, что в сейф, где хранились секретные документы, заглядывал неизвестный. И хотя все говорило о том, что ночного посетителя интересовали только деньги, — следствие пошло двумя путями.
С добытыми сведениями, с версией следователя и с его согласием на участие в деле Кручинина Грачик поехал на дачу.
Он застал своего друга в ворчливом настроении. Кручинин сетовал на то, что Мякинино — тем и милое еще год назад, что оно не было засижено дачниками, — не по дням, а по часам теряет прелесть уединенности.
— Придется покончить с пригородными дачами, — сказал Кручинин, увидев своего молодого друга. — Завтра же складываю чемоданы и еду, куда глаза глядят. Ты со мною?
Хотя Грачик и старался показать, будто ничего, кроме мелких городских новостишек, он не привез, Кручинин сразу понял, что это не так. Он уселся на пенек и принялся скручивать папиросу. По всей его повадке Грачик уже знал: он ждет подробного рассказа. Грачику ничего не оставалось, как рассказать все, что он знал о поразившем его деле Гордеева.
Когда он окончил свой рассказ, Кручинин казался таким же спокойным, как всегда. Папироса дотлевала в его пальцах тоненькой струйкой синего дыма. Можно было подумать, что его больше интересуют прихотливые извивы этой струйки дыма, колеблемого едва уловимым ветерком, нежели рассказ!
— И что же ты обо всем этом думаешь? — спросил он, наконец.
Грачик мог только недоуменно пожать плечами.
— Дружба Вадима была мне очень дорога, — сказал Кручинин, — но значит ли это, что я должен вмешиваться? Может быть, именно поэтому мне и следует отойти. Могу ли я с полной уверенностью сказать, что личные мотивы не сыграют никакой роли в моих выводах?
— Друг мой, джан, — сердечно проговорил Грачик, — ни минуты не сомневаюсь: если вы придете к выводу, что он виновен, никакие соображения дружбы, любви и чего угодно еще не смогут повлиять на ваше решение. Не такой вы человек, джан!
— Что же отсюда следует?
— Одно: вы должны принять участие в этом деле. Кто сделает больше вас для выяснения истины?
— Ради возврата дружбы?
— Нет, ради самой истины.
— Благодарю, но… не переоцениваешь ли ты мои силы?.. Знаешь что?..
Грачик ждал, что будет сказано, но так и не дождался. Кручинин решительно зашагал к даче.
Вопросы были излишни. Грачик уже понял: они тотчас отправляются в город. И действительно, через несколько минут маленький автомобиль Грачика мчался по шоссе.
Они уже подъезжали к цели, когда Кручинин спросил:
— Следователь говорит, что Вадим отказывается объяснить, где провел ту ночь?
— Отказывается, совершенно отказывается!
— Ну, я заставлю его говорить! — энергично воскликнул Кручинин.
— И думаете, все разъяснится? — При этих словах Грачик в сомнении покачал головой.
— Думать я буду после того, как что-нибудь узнаю.
В том, чтобы узнать, где был той ночью Гордеев, и получить доказательства его алиби, был существенный шанс для опровержения доводов дактилоскопии. Хотя тут и следует заметить, что наличие следов Гордеева на месте преступления свидетельствовало против него сильнее самых авторитетных свидетелей. Нужны были очень веские, абсолютно неопровержимые доказательства для того, чтобы спорить: дактилоскопией. Впрочем, Грачик понял, что если Кручинину удастся выжать из Гордеева выгодное для него признание о том, где он был ночью, то, вероятно, Нил надеется доказать, что оттиски на стеарине образовались после совершения преступления. Хотя Грачик не представлял себе, каким путем можно это сделать, коль скоро сам Гордеев это так решительно отрицал. А ведь инженер не мог не понимать, как вредит такое отрицание доказательству его алиби.
Кручинин сошел у прокуратуры, а Грачик поехал к нему домой, где и провел почти три часа в состоянии нетерпения, подогреваемого раздающимися каждый час телефонными звонками Анны Саввишны.
Едва Кручинин отворил дверь, Грачик не мог удержать сам собой сорвавшийся вопрос:
— Что сказал Гордеев?
Кручинин мгновение смотрел на него с недоумением, словно он и без того должен был знать все.
— Он сказал, что не виновен, но о том, где пропадал той ночью, — ни слова… Он воображает, будто я не узнаю это и без него. Одевайся.
— Послушайте, я голоден. Прошу, пожалуйста, джан: давайте пообедаем.
— Обедай. Я поеду один.
Грачик нехотя взял шляпу, и они спустились к автомобилю.
— Куда же ехать? — спросил Грачик, садясь за руль.
— Пока прямо, — рассеянно ответил Кручинин.
Перчатки на рояле
Грачик с трудом сдерживал раздражение, повинуясь лаконическим указаниям Кручинина: «налево», «направо», «прямо». Точно он боялся сказать адрес.
В конце концов они остановились у большого нового дома, в одном из переулков, неподалеку от Бородинского моста. Также в молчании, минуя лифт, поднялись на несколько этажей и позвонили.
Им отворила женщина лет тридцати. Первое, а может быть и единственное, что поражало в ней, — невыносимая яркость окрашенных перекисью водорода волос. Гладко при бранные на прямой пробор, они так блестели, что казались какой-то безжизненной лаковой коркой. Резко бросалось в глаза несоответствие этой химической поправки, введенной к краскам, отпущенным даме матерью-природой. Быть может, смуглый цвет ее кожи был бы даже приятен, несмотря на обезображивавшие лицо рябины, если бы его окружала естественная рамка черных волос. А в том, что именно черные волосы и были отпущены ей природой, можно было судить и по цвету ее темно-карих глаз, и по пушку над верхней губой, и по всему ее южному облику. Эти несносные кудри цвета выгоревшей соломы во весь голос химии противоречили здравому смыслу и требованиям элементарного вкуса. Грачик даже подумал: «Неужели Вадим Гордеев, с его хорошим вкусом и здоровым восприятием жизни, мог увлечься подобным очевидным нарушением естественности, являющейся непременным условием красоты?» В фигуре этой женщины бросалась в глаза какая-то особенная угловатость ширококостного скелета, сообщавшая всему ее облику тяжеловесность и даже грубость.
В те короткие мгновения, что Грачик стоял на площадке лестницы, пока Кручинин представлялся химической блондинке, он успел с полной неопровержимостью установить, что никакие положительные качества, какие в будущем могут обнаружиться в этой особе, не сделают их друзьями. Как объект симпатии она была для него потеряна раз и навсегда.
Узнав, кто перед нею, Фаня Львовна — эти была она — сначала немного смутилась, потом неподдельно обрадовалась. Оказалось, что она слышала от Вадима о его прежней дружбе с Кручининым и не раз горевала о ее утрате. После ареста Вадима она не решилась обратиться к Кручинину с просьбой о помощи, ре будучи с ним знакома и понимая двусмысленность своего положения.
— Но можете ли вы себе представить что-нибудь более двусмысленное, я бы даже сказал — бессмысленное, чем нынешнее положение Вадима? — возразил Кручинин.
Грачик не мог не заметить усилия, сделанного Фаншеттой, чтобы удержать навернувшуюся в уголке глаза слезу.
— Вы правы… — сказала она дрогнувшим голосом. По-видимому, она колебалась, не решаясь задать какой-то вопрос, вертевшийся на языке. Она отвернулась. Потом решительно и глядя прямо в глаза Кручинину спросила: — Что может спасти Вадима?
— Доказательство того, что в ту ночь он не мог быть в институте.
— Только это?
— Да.
Она снова отвернулась, и по ее движению, как ни старалась Фаншетта его скрыть, Грачик понял, что она прижала к губам платок. Когда она опять повернулась к гостям, ее губы слегка вздрагивали.
— Могу ли я быть с вами совершенно откровенна? — негромко спросила она.
— Должны… — сказал Кручинин с той подкупающей мягкостью, которой умел развязывать языки самых неподатливых людей. — Только при этом условии нам и стоит говорить.
— Я не знаю, что делать. Вадим мне очень дорог… да, очень дорог. Сначала это было простое увлечение. Я думала, что это… так, роман. Но теперь я, кажется, должна для самой себя решить вопрос: то или другое?. Ведь я замужем.
— Да, такие вопросы нужно решать, как подсказывает сердце.
— Если бы я была уверена в том, что тут нет… чего-то нечестного: уйти от мужа…
— Мне кажется, что Вадим попал в эго положение… немножко и по вашей вине.
— Да, я сама не закрываю на это глаз.
Ее слова, произнесенные глубоким грудным голосом мягкого, задушевного тембра, произвели даже на Грачика, заранее вооружившегося против нее чувством антипатии, впечатление.
— Если я до сих пор еще колебалась, но теперь готова… да, я скажу мужу все… И как только Вадим будет на свободе…
Кручинин прервал ее:
— Чтобы он был на свободе, по-видимому, вам достаточно сказать, что в ночь ограбления института Вадим был здесь, у вас.
Она удивленно вскинула на него взгляд:
— Что вы сказали?
— Это будет алиби, которое поможет бороться с неопровержимостью следов у шкафа, — сказал Кручинин.
— По-видимому, я вас не так поняла, — с оттенком обиды проговорила Фаншетта. — Не хотите же вы, чтобы я сказала, будто он… провел ту ночь у…
— А разве не так и было?
— Как вы смеете!..
— Вы же сами сказали: для вас все решено — во рвете с мужем.
— Но как же все-таки я могу… солгать!
— В чем? — удивился Кручинин.
— Будто Вадим был здесь, когда он тут не был.
— Что?!
— Впрочем, — быстро сказала она, — если вы считаете, что эта ложь может спасти Вадима, я готова…
Кручинин с негодованием остановил ее движением руки.
Считая, по-видимому, вопрос исчерпанным он перевел разговор на другую тему. Мало-помалу беседа завязалась и скоро приняла тот дружеский оттенок, который умел придать ей, когда хотел, Кручинин.
Глядя на Кручинина и Фаншетту, задушевно беседующих, трудно было поверить тому, что они видятся впервые. Когда ненароком выяснилось, что Кручинин остался без обеда, она, не слушая никаких возражений, отправилась на кухню и принялась за приготовление яичницы и кофе.
Грачик понял, что упоминание Кручинина о голоде было не чем иным, как ходом, имевшим целью удалить хозяйку из комнаты и получить возможность без помехи произвести здесь подробный осмотр.
Кручинин оглядывал каждый уголок, каждый предмет. Его особенное внимание привлекли валяющиеся на рояле светло-желтые мужские перчатки довольно несвежего вида. Он даже примерил одну из них, но поспешно отбросил, заслышав шаги хозяйки. Через минуту он сидел на низеньком пуфе перед каким-то смешным турецким столиком и с аппетитом поедал глазунью, благоухающую кипящим сливочным маслом. За глазуньей последовала клубника с молоком, за клубникой — кофе. Кручинин ел так, будто голодал неделю. Грачик с завистью глядел на него и прислушивался к урчанию собственного пустого желудка. Ему было неловко напомнить Фаншетте о своем существовании, а она по какой-то странной забывчивости даже не предложила ему присесте к столу. Только поставив на стол кофе с халвой, она вдруг вспомнила и о втором госте. Несмотря на желание демонстративно отказаться от угощения, Грачик не нашел в себе силы это сделать — он слишком любил халву. Поев и закурив, Кручинин несколько раз прошелся по комнате. Его взгляд снова остановился на желтых перчатках. Хозяйка тоже взглянула туда и, увидев перчатки, вскрикнула и словно в испуге прикоснулась к виску.
— Это его перчатки? — спросил Кручинин.
— Ну да, конечно его, — обрадованно говорила она. — Он забыл их…
— Когда?
— Не помню… Право, не помню.
— Во всяком случае не в ту ночь?
— О, нет! Его же тогда не было! — с уверенностью воскликнула Фаншетта.
Покойник посещает институт
Друзья молча спустились по лестнице, молча сели в автомобиль. Хотя это была машина Грачика, Кручинин без стеснения завладел рулем. Кое-кому это, может быть, покажется странным, но Грачик хорошо знал, что за руль Кручинин садится именно тогда, когда хочет сосредоточиться. Грачик проверил и на себе: если сидишь рядом с водителем, то гораздо больше внимания обращаешь на то, что происходит вокруг, нежели тогда, когда сам сидишь за рулем. Тут все внимание устремлено лишь на детали, определяющие направление и скорость движения, а руки и ноги совершенно рефлекторно, помимо мыслительного процесса, который может идти своим чередом, совершают движения, необходимые для управления автомобилем. Иными словами, управление автомобилем не позволяет отвлекаться на рассматривание посторонних предметов, но не мешает думать сколько угодно сосредоточенно, ибо самый процесс вождения вполне машинален.
Кручинин обычно ездил осторожнее темпераментного Грачика. Поэтому они без особой спешки продвигались вдоль Речной улицы. Примерно около Государственного банка им предстояло обогнать трамвай. Место здесь узкое, и ежели возле тротуара стоят автомобили, то едва остается полоска, чтобы проехать между ними и идущим трамваем. Когда Кручинин поравнялся с моторным вагоном, Грачик не мог не обратить внимания на то, что происходило на задней площадке этого вагона. У Грачика был достаточно наметанный глаз, чтобы сразу опознать в двух парнях профессиональных карманников. Один из них, разыгрывая неловкого пассажира, прижимал к перегородке хорошо одетого бородача с большим портфелем. Другой с неменьшей ловкостью — со стороны это бывает лучше видно — пытался залезть в задний карман «объекта». Но тут кто-то четвертый — коренастый и, по-видимому, ловкий крепыш, — заметив покушение воров, не долго думая, размахнулся и наградил карманника сильным ударом в лицо. К сожалению, он не рассчитал силы своего удара. Сбитый им с подножки вор вывалился из вагона, но следом за ним упал на мостовую и сам крепыш — заступник. Еще мгновение, и он очутился под колесами заднего загона, а вор вскочил и вместе со своим сообщником быстро скрылся.
Трамвай остановили, но было поздно: из-под вагона торчали только ноги несчастного.
При этом Грачик благодаря своей профессиональной наблюдательности заметил, что тот обладатель ассирийской бороды, которого пытались обокрасть, постояв одно мгновение над задавленным, поспешил затеряться в толпе и скрылся.
Вероятно, Грачик позабыл бы об этом происшествии, если бы через день в получаемой Кручининым газете милиции не натолкнулся на заметку, сообщавшую о том, что под колесами трамвая погиб взломщик-рецидивист, ловко ускользавший от преследования уголовного розыска.