Она кладет комикс на кофейный столик и поднимается с дивана, бездумно разглаживает черное платье. В дверь снова стучат, нетерпеливо, и Лукреция кричит:
— Минутку!
Над старинными томами я склонялся в полусне, грезам странным отдавался, вдруг неясный звук раздался…
— Дорогая, пора тебе оставить в покое это древнее дерьмо, — бормочет она под нос, и идет открывать.
Фрэнк добирается до улицы Чупитулас не меньше получаса. Начался потоп, и появились зеленые как тоска грузовики Национальной гвардии, солдаты и блокпосты. Его пропускают благодаря значку полицейского, но ветер сотрясает машину как погремушку. Водить в бурю все равно что убегать в кошмарном сне от чего-то огромного и ужасного, готового вот-вот настигнуть, да еще ноги весят по тонне каждая. Только в этом сне есть упавшие деревья и оборванные провода, буксующие машины и аварии, которые приходится объезжать.
Так что вместо пятнадцати минут, которые дал Фрэнку Джозеф Лета, проходит полчаса. И по названному адресу — ничего, кроме заросшего сорняками пустыря с одной-единственной мелией. Фрэнк паркуется у обочины и сидит, уставившись на дерево. Проклинает шторм и свою гребаную невезучесть. Потом вспыхивает молния, и он видит что-то серебристое, прибитое к стволу дерева, яростно трепыхающееся на ветру.
Меня поразило…
Фрэнк вылезает из машины. Буря набрасывается на него, вцепляется в одежду и волосы невидимыми пальцами ветра, как будто не хочет дать разглядеть, что прибито к дереву. Но это всего лишь лопнувший шарик в форме сердца, еще различимо НАВСЕГДА, написанное большими красными буквами. К нему скобкой прикреплен бумажный пакет для сэндвичей.
Фрэнк отрывает пакет. Шарик тоже освобожден и немедленно проглочен пастью бури. Голодный ураган рвет пакет из руки, пока Фрэнк возвращается, успев промокнуть насквозь.
Внутри салона вой ветра кажется приглушенным. Точно намордник надели, думает Фрэнк, запирая дверцу.
В пакете сложенная страница из желтого блокнота. Фрэнк вытаскивает ее, разглаживает на автомобильном сиденье. Бумага промокла, но написано карандашом, так что не страшно. И это всего лишь другой адрес и час, где-то на Миллодон, по другую сторону парка Одюбон.
— Черт, — шипит он и бьет ладонью по потрескавшейся под солнцем приборной доске. На память приходит тот день много лет назад, когда Линда Гетти едва не истекла кровью, пока он орал в передатчик их патрульной машины: десять-тринадцать, десять-тринадцать! Он помнит, как никто не откликался, и все оттого, что Линда была лесбиянкой и никто не хотел, чтобы она оставалась в полиции. Что, если и звонок, и псих ненормальный в нужнике, все это — розыгрыш? Или хуже. Вдруг они знают?
Ветка отрывается от мелии и ударяется о лобовое стекло, оставив трещину сантиметров в десять длиной, а потом ветер снова ее уносит. Фрэнк поворачивает ключ зажигания, заводит машину и быстро отъезжает от пустыря, пока буря не обрушила на него все дерево целиком.
Фрэнк, да ты параноишь.
— Может быть, — говорит он и разворачивается на Чупитулас на запад, в направлении парка. — А может, и нет.
Его голос звучит храбро, уверенно, как у полицейских из телевизора его детства, но в желудке поднимается страх, и волосы на загривке дыбом. И тоненький, но резкий внутренний голос подсказывает: удирать, пока не поздно, блядь, ураган ведь идет, не шутка, никто не станет винить, если он пока отступится.
Если не хочешь, чтобы фотографии попали в прессу, сказал тот человек по телефону. Фрэнк не думает, что существуют какие-то снимки, но уверенности быть не может. Он знает: в конечном счете, выбора нет, предчувствия бесполезны. Он сделает, что велит Джозеф Лета, потому как у него есть секреты — способные искалечить жизнь, — и теперь их приставили к его горлу. Он щурится сквозь лобовое стекло, по которому мечутся беспомощные дворники, и следует за неверным светом фар.
— Пожалуйста… скажите, чего вы хотите, — шепчет Лукреция, ненавидя страх в своем голосе. Рука в латексной перчатке снова отвешивает ей оплеуху, так сильно, что рот наполняется кровью. Она не глотает, дает стечь по подбородку. Ее всегда тошнило от собственной крови.
— Я задаю вопросы тебе, — говорит человек. — Такое правило.
Человек с глазами цвета камня стоит на коленях, проверяя узлы нейлоновой веревки, которой он туго стянул ее запястья и лодыжки. Упирает пистолет прямо под ее ключицу.
— Я знаю, кто ты, — говорит она. Он останавливается, смотрит на нее сквозь сальные пряди, то и дело падающие на глаза. Снова отбрасывает волосы, показывая худое, заостренное как кинжал лицо. Вид у него взволнованный и ждущий, руки дрожат.
— Ты больной сукин сын, который убил моего брата, — говорит Лукреция.
— Я гораздо большее, — отвечает человек, и на его лице проступает нервная, застенчивая улыбка. — Но ты это уже знаешь, верно? Конечно, Они тебе все обо мне рассказали.
— Джаред умер из-за тебя, — шепчет она, сжавшись, ожидая нового удара. Но мужчина просто улыбается шире и прикрывает рот затянутой в латекс свободной рукой, будто внезапно почувствовал свою усмешку и не хочет показывать, какое возбуждение и удовольствие доставляет ему эта сцена.
Он убирает руку, и улыбки больше нет.
— А Они сказали тебе, что это должен был быть не твой брат? Они сказали, что это должна была быть ты, и я вроде как напортачил?
Лукреция закрывает глаза, не желая верить услышанному, но знает, что он говорит правду. Столько раз он желала оказаться на месте Бенни, ведь в таком случае у него все же остался бы Джаред. А теперь этот сумасшедший говорит, что так и было запланировано.
— На то нам и дается второй шанс, верно, Лукас? — то, как он произносит имя, причиняет почти такую же боль, как пощечина.
— Ты мертв, — говорит она. Как хорошо это сказать, дать словам сойти с разбитых, распухших губ. — Ты понятия не имеешь, что начал и чем это закончится.
Человек наклоняется над ней. Она не открывает глаз, но чувствует его лицо в сантиметрах от своего, чувствует его дыхание, запах полоскания для рта и гнилых зубов.
— Это Они тебе сказали, Лукас Дюбуа? Они сказали тебе, что я всего лишь маньяк, серийный убийца, которого заводят транссексуалы и маленькие мальчики в женском белье?
Когда она не отвечает и даже не открывает глаз, он бьет ее снова, бьет так сильно, что в ушах звенит.
— Отвечай, ты, евнух ублюдочный!
— Покойник, — говорит она, и он снова наносит удар.
— Нет, нет, нет! — он налетает на нее как буря, словно дикая ярость урагана влилась в этого тощего, безумного человека. Не обращая внимания на боль, она тянется к нему, пытается дотронуться до его разума, как с Джаредом и вороном.
Когда ее дух соприкасается с его, Лукреция кричит. Глубоко в его черепе свернулось кольцами нечто, змея из живого огня, извивающийся разряд чистого белого жара, который жалит и прожигает ее мысли. Тело Лукреции корчится в припадке, она прокусывает язык до рваной раны.
— Я черта, которая подводит итог всему этому, Лукас! Я печать порядка, что заклеймит Их хаос. Твой хаос, Лукас Дюбуа.
Но ее больше не задевают слова, отраженные ударом из раскаленного добела горна его мозга. Память об ослепительной силе, способной раскалывать деревья как полено и испепелять кости, нечто большее, нежели память. Нечто горячее звезды вползает в нее, в каждую клетку тела, втискивается между молекулами, между субатомными частицами ее существа, пока не остается никакой разницы между Лукрецией и созданием, вырвавшимся из разума человека.
Ее веки распахиваются. Он нависает над ней, пышет огнем и паром. Оно льется расплавленной породой из его губ, течет лавой из ушей и с шипением падает на ее кожу. И некуда сбежать, не разорвать связь с этим кипящим духом. Ее спина выгибается дугой, она слышит, как позвонки скрежещут друг о друга.
— Я река, — говорит он, и пылающие глаза так ужасно близко. Но последняя мысль Лукреции перед тем, как потерять сознание, не о чудовище, не об этом человеке, пораженном болезнью и электричеством. Она о Джареде, она пробивает крошечное отверстие в огне и прорывается с силой, позаимствованной у яростного безумца. Потом нет ничего, кроме милостивой тьмы.
Джозеф Лета отшатывается от твари, которая называет себя Лукрецией Дюбуа, созданием, которое Они столь искусно сконструировали, чтобы мужская плоть походила на женскую. У него перехватило дыхание от страха, он без сомнения почуял попытку проникновения, почуял нечистый ум, прижавшийся к его, прежде чем оно завизжало и начало биться на полу, пуская пену изо рта. Оно заглянуло в его мысли, в его душу.
Но было нечто неожиданное, защитившее его от наглого, чуждого взгляда. Нечто отразило нападение и оставило это беспомощным, без чувств, может даже мертвым. Он крепче сжимает стальную рукоятку пистолета и тычет тупым дулом между поддельных грудей твари.
— Что, подавился? — говорит он, задыхаясь. — Ты и наполовину не такой умный, как думаешь.
Оно исчезло, та часть, что вскрыла его разум как устрицу, но он все еще ощущает это. Точно липкий сахаристый осадок, оставшийся бродить внутри его головы. Чешется там, куда ни за что не достать. Это холодное и несомненное ощущение, которое он должен причинять, а не испытывать сам. Он чувствует себя жертвой насилия.
Поэтому он отбрасывает имя Джозефа Лета и снова становится Джорданом, надеясь, что перемена очистит, но этого не происходит. Джордан осторожно касается горла транссексуала, нехотя прижимает два пальца к шее. Пульс есть, очень слабый, неровный, но тварь жива.
— Что ты пытался сделать со мной, дрянь? Ты меня коснулся, — палец на спусковом крючке напрягается. — Ты меня запачкал.
Ему хочется выпустить пулю в ядовитое черное сердце. Поквитаться. Месть — не так уж много, но он знает, что теперь никогда не избавится от извивающейся нелюдской сути, которую ему подсадили, так что мести должно хватить.
— Я река, — шепчет он как молитву, и дуло пистолета медленно поднимается, упирается под подбородок твари. — Я проводник для всего чистого, что есть на свете, а ты меня заразил.
Но он не может это убить, не здесь, не сейчас. Оно еще столько должно рассказать о кошмарах, о чернокрылом существе, гнавшимся за ним в небе. И оно сыграет важную роль в ловушке, расставленной для педика-детектива. Оно умрет, но позже, не тут и не так быстро. Пока же придется удовлетвориться чем-нибудь иным.
Чем-то более утонченным, думает он. Вслух произносит:
— Более поэтичным.
Дулом пистолета Джордан откидывает юбки твари. Руки в перчатках обнажают обманчиво обольстительное лоно. В штанах зашевелилось, и он прикусывает кончик языка. Он никогда, ни разу этого не делал. Не позволял себе быть одураченным Их маскарадом. Знал с самого начала: это часть Их игры, как широко раскинутые в ожидании шипастые челюсти венериной мухоловки.
Однако сейчас все иначе, убеждает себя Джордан. Это не вожделение, ничего примитивного вроде похоти. Это будет посланием Им: он не стерпит насилия над собой, напасть на него означает навлечь изнасилование одного из Них. Очень остроумно на самом деле. И он примет все предосторожности, защитит себя от любой опасности, которая может таиться в твари, от вирусов до нанороботов, подсаженных в последние стадии смены пола.
— Я река, — повторяет он, и палец на курке расслабляется.
Джордан расстегивает штаны и бросает взгляд на часы на каминной полке, удостоверяясь, что время еще есть и он не упустит детектива. А потом он кладет пистолет на пол квартиры Джареда По.
Джаред и ворон следят за Фрэнком Греем с крыльца заброшенного дома на улице Миллодон. На другой стороне детектив с проклятьем отдирает второй обрывок шарика от пекана. Борется с бурей, возвращаясь к автомобилю.
— Убийца с ним играет, да? — спрашивает Джаред и ворон тихо отвечает. Только голова птицы и видна из воротника сюртука Бенни. — Не дает опомниться. Заманивает…
И тут Джаред слышит Лукрецию, так громко и ясно, что сила ее отбрасывает на несколько шагов, на заколоченную дверь старого дома. Неслышимый голос хлынул прямо в него, даже не слова, а просто оглушающая вспышка — Лукреции больно, страшно за него, она предостерегает. Потом она исчезает вновь. Джаред сползает спиной по видавшим виды доскам, потея и дрожа под кожаным капюшоном, которым она скрыла его пробитый пулей череп.
— Лукреция, — шепчет он. Ворон громко каркает, нетерпеливо ерзает под латексом сюртука. Джаред поднимает взгляд и видит, как машина Фрэнка Грея удаляется на север.
— Если я упущу его сейчас, то другого шанса может и не быть, — говорит Джаред. Птица издает похожий на согласие звук. Автомобиль уже превратился в два расплывчатых пятна фар в дожде.
— Береги себя, Лукреция, — говорит он. — И спасибо.
Он выходит с крыльца в поджидающий шторм.
Вторая записка приводит Фрэнка в круглосуточный магазинчик на захудалой части Мэгэзин.
Все окна закрыты новенькими желто-коричневыми листами фанеры, и заведение кажется заброшенным, владельцы и служащие давно сбежали от урагана.
Сволочи оказались умнее меня, думает он и замечает третий обрывок шарика, прибитый к фанере. Видно и пакет из коричневой бумаги. Ветер дважды сбивает его с ног по пути к магазину и обратно, сталкивает на затопленную мостовую. По улице Мэгэзин струится поток пенистой серовато-серой воды, так что до машины он добирается таким мокрым, словно плавал, а не ходил.
Сидя за рулем, он разглядывает очередной обрывок очередного загубленного шарика. На этом написано энергичным курсивом ПОЗДРАВЛЯМС! Фрэнк бросает его на заднее сиденье и делает глубокий вдох, прежде чем открыть пакет.
Это последний, обещает он себе. Если в нем не обнаружится ничего охрененно убедительного, то погоня за химерами конец.
Внутри пластиковый пакет, и в нем не только записка. Еще и указательный палец, чисто срезанный у основания, с одного конца белая косточка, с другого ноготь с черным лаком.
— Вот дерьмо, — стонет Фрэнк, открывая пакет и вылавливая аккуратно сложенную записку. На желтой бумаге засохшая и не только кровь, алая и все еще липкая, пачкающая руки. Очередной адрес написан тем же почерком, и сверху: «на всякий случай, если ты сомневаешься во мне».
Фрэнк снова складывает послание и бросает его обратно в пакет с пальцем, опускает в бумажный и засовывает под сиденье.
С глаз долой — из сердца вон.
— Ага, как же, — ворчит он, разворачивая машину. — Кто бы это ни сказал, ему явно не приходилось сидеть над отрубленным человеческим пальцем.
Фрэнк снова выезжает на временный приток Миссисипи, в который превратилась улица Мэгэзин.
Лукреция приходит в себя постепенно, медленно, почти неощутимо всплывает ото сна об Аароне Марше и «Оке Гора», о чучеле додо под стеклянным колпаком. Только во сне додо был птицей из «Алисы в Стране Чудес» с рисунков Джона Тенниела — с руками и тросточкой. И он был не за стеклом, а стоял рядом с ней и Аароном, смотрел на дождь, льющий за витринами магазина.
— Бег закончен! — сказал Аарон.
А Лукреция ответила:
— С меня так и льет. Я и не думаю сохнуть!
И додо произнес весьма торжественно, стукнув тростью о пол:
— Победители все! И каждый получит награду!
Лукреция как раз собирается спросить додо, сойдет ли наперсток в кармане ее платья за приз, когда чувствует запах нашатыря и с кашлем возвращается к реальности.
Она открывает глаза и в них бьет яркий свет, источник так близко, что чувствуется тепло раскаленной лампочки. Оно заставляет вспомнить о том, каково прикоснуться к духу этого человека, мужчины, вломившегося в ее квартиру, убийцы Бенни. Она забывает о сне и вспоминает шипящий поток мощи из его разума, его руки, абсолютную неправильность его души. Лукреция кашляет снова, глотка пересохла и хуже наждака. Пластиковая трубочка влезает между губ.
— Пей, — говорит человек. Он стоит очень близко. Трубочка настойчиво тычется в зубы, царапает десны. — Пей.
Она посасывает трубочку и рот наполняется теплой водой. Она глотает и становится немного легче, так что она пьет еще.