Все это время я не имел понятия о том, что творится в окружающем меня мире. Вероятно, это было не так уж плохо, если учесть, что в Священной консистории шли в это время бурные дебаты о моей дальнейшей судьбе. "Это еще один Галл, - твердил Евсевий, - его нужно немедленно казнить". Большинство членов консистории разделяло его точку зрения. Во главе тех, кто выступил в мою защиту, как ни странно, оказалась императрица Евсевия. Не будучи членом консистории, она все же имела на нее некоторое влияние. "Юлиан не совершил никакого преступления. Его благонадежность никогда всерьез не ставилась под сомнение. Он - последний оставшийся в живых член императорской фамилии мужского пола. До тех пор, пока мы не даруем императору сына, Юлиан - законный престолонаследник. Казнить его нетрудно, но если после этого государь, от чего Боже упаси, умрет, не оставив потомства, род Константина Великого угаснет, а империю охватит смута".
В конце концов мнение императрицы одержало верх, но для этого ей пришлось целых полгода спорить с хранителем императорской опочивальни, а Констанций слушал, хранил молчание, раздумывал и выжидал.
В начале июня в Комо прибыл камергер с приказом: благороднейшему Юлиану надлежит явиться к божественной императрице Евсевии. Весть эта меня ошеломила: почему к императрице, а не к императору? - задавал я себе вопрос. Я расспрашивал камергера, но он твердил одно и то же: мне предстоит личная аудиенция; нет, он не может сказать, примет ли меня император; нет, ему даже не известно, находится ли вообще император в Милане - он просто упивался тем, что оставлял меня в неведении.
Нас провели в город через потайную дверь в одной из сторожевых башен; узкими проулками мы, прячась от всех, подошли к боковому входу императорского дворца. Здесь меня встретили придворные и отвели прямо в покои императрицы.
Императрица Евсевия оказалась не намного старше меня и гораздо красивее своих изображений. Ее глаза и губы в мраморе казались такими суровыми, а в жизни были всего лишь печальными. Хламида огненного цвета красиво оттеняла ее бледное лицо и черные, как смоль, волосы.
- Мы рады видеть нашего брата, благороднейшего Юлиана, - негромко произнесла она приветственную фразу и дала знак одной из придворных дам. Та немедленно принесла складной табурет и поставила рядом с серебряным креслом императрицы.
- Надеемся, нашему брату понравилось в Комо.
- Да, Августа, там очень красивое озеро. - Евсевия указала мне на табурет, и я сел.
- Нам с императором оно тоже нравится. - И мы с императрицей пустились в пространные рассуждения о красоте злосчастного озера, длившиеся, как мне показалось, целую вечность. Тем временем она меня пристально изучала; по правде сказать, я делал то же самое. Евсевия - вторая жена Констанция; первая, Галла, была единоутробной сестрой моего брата, в то время как у нас с Галлом был один отец. Я с нею не был знаком, да и Галл видел ее за всю жизнь раз или два. Сразу же после смерти Галлы император женился на Евсевии; говорят, он любил ее всю жизнь. Она происходит из знатной консульской семьи. При дворе Констанция императрица пользовалась большой популярностью и не раз спасала невинных людей от дворцовых евнухов.
- До нас дошел слух, что ты намерен стать священником?
- Просто я жил в монастыре, когда мне… повелели явиться в М-милан… - Когда я волнуюсь, я часто начинаю заикаться; особенно трудно в таких случаях мне дается буква V.
- Ты всерьез решил стать священником?
- Не знаю. Мне больше нравится изучать философию. А жить я хотел бы в Афинах.
- А политикой ты не интересуешься? - спросила она с улыбкой, так как заранее знала, каким по необходимости должен быть мой ответ.
- Нет, Августа, нисколько!
- И все же ты член императорской фамилии, у тебя есть некоторые обязанности перед государством.
- Август не нуждается в моей помощи.
- Это не совсем так. - Она хлопнула в ладоши, и две придворные дамы, стоявшие у дверей, удалились, бесшумно закрыв за собою резные кедровые створки.
- Во дворце ничего нельзя скрыть, - произнесла Евсевия. -Здесь невозможно уединиться.
- Разве мы сейчас не одни?
Евсевия хлопнула в ладоши еще раз, и из-за колонн на другом конце зала появились два евнуха. Она махнула им рукой, и они тотчас исчезли.
- Они все слышат, но говорить не могут: пришлось принять кое-какие меры предосторожности. Есть и другие люди, о которых никто не знает.
- Осведомители? Евсевия кивнула:
- Они слышат каждое наше слово.
- Но где?
Евсевия улыбнулась моей наивности:
- Кто знает? Но они всегда рядом - это общеизвестно.
- Они шпионят даже за императрицей?
- Особенно за императрицей, - спокойно ответила она. - Во дворцах так было всегда, от сотворения мира. Так что не забывай: тебе следует говорить… с осторожностью.
- Или помалкивать!
Евсевия засмеялась, и я чуть расслабился - я уже почти доверял ей. Но она тут же снова стала серьезной.
- Император с большой неохотой позволил мне встретиться с тобой, - продолжала она. - Думаю, ты и сам понимаешь: после истории с Галлом он считает, что вокруг одни изменники, и никому больше не верит.
- Но я…
- Как раз тебе он верит меньше всего. - Откровенность императрицы била наотмашь, но я все равно был ей признателен. - Констанций хорошо понимал, что за человек твой брат, и все же возвысил его. И что же? Не прошло и полугода, как Галл с Констанцией замыслили узурпировать престол.
- Откуда у тебя такая уверенность?
- Мы располагаем доказательствами.
- Я наслышан, что тайная полиция зачастую придумывает "доказательства".
Евсевия пожала плечами:
- В данном случае такой необходимости не было: Констанция шла к цели напролом. Кстати, я ей никогда не доверяла, но это дело прошлое. Теперь главная опасность исходит от тебя.
- Ее легко устранить, - ответил я, и в моих словах, против воли, зазвучали горькие нотки. - Казните меня, и все.
- Некоторые так и советуют поступить. - Она, как и я, говорила в открытую. - Однако я не в их числе. Тебе, как и всему миру, известно: у Констанция не может быть детей. - На ее лицо набежала тень. - Мой исповедник заверил меня, что это божья кара за убийство родственников. У государя были на то причины, - добавила она, демонстрируя верность супругу, - но так или иначе тот, кто истребляет свой род, проклят Богом. Такое проклятие лежит и на Констанции. У него нет наследника и, если он тебя казнит, не будет уже никогда - в этом я абсолютно уверена.
- Так вот оно что! У меня просто гора с плеч упала, и это тут же отразилось на моей физиономии.
- Да-да, пока тебе ничего не грозит - пока. Но вопрос о том, что с тобой делать, остается открытым. Мы все надеялись, что ты пострижешься в монахи…
- Если в этом есть необходимость, я готов. - Да, так я и сказал. Я ведь пишу только правду. В ту минуту я, ради спасения жизни, готов был молиться хоть ослиным ушам. Но Евсевия на этом не настаивала. Она вдруг улыбнулась.
- Твоя тяга к знаниям представляется искренней, - сказала она. - Нам известно, с кем ты встречаешься, какие книги читаешь. Мало что может ускользнуть от глаз и ушей хранителя священной опочивальни.
- Тогда ему известно, что я хочу стать философом.
- Конечно, известно. И я верю, что император исполнит твое желание.
- За это я буду ему благодарен до конца дней и предан душой и телом. Ему незачем меня бояться… - восторженно лепетал я. Евсевия с усмешкой следила за мной, мои слова, казалось, ее развеселили. А когда я остановился перевести дух, она охладила мой пыл, сказав:
- Примерно то же самое говорил и Галл. - С этими словами она поднялась, давая понять, что беседа окончена.
- Я постараюсь устроить тебе аудиенцию у императора, только это будет непросто. Он очень застенчив, - сказала мне на прощание Евсевия. Услышав эти слова, я не поверил своим ушам, но она говорила правду. Констанций действительно боялся общения с людьми. Думаю, поэтому он и предпочитал евнухов: они все-таки не совсем мужчины.
Два дня спустя меня посетил хранитель священной опочивальни Јобственной персоной. С трудом верилось, что это очаровательное существо с прелестным голоском, чье лицо при улыбке украшают ямочки, изо дня в день требует в консистории моей казни. Его огромное тело заполнило собой почти всю маленькую комнатку, в которой меня содержали.
- Ах, как ты вырос, благороднейший Юлиан! Во всех отношениях. - Евсевий легонько дотронулся до моего лица. - А какая у тебя борода - прямо как у настоящего философа! Сам Марк Аврелий - и тот бы позавидовал! - На мгновение его жирный палец опустился, почти невесомо, на самый кончик моей бороды. Мы снова стояли друг напротив друга, растягивая лица в улыбках: я скрывал страх и волнение, он - хитрость и коварство.
- Нет нужды рассказывать, как я рад, что ты наконец прибыл ко двору. Мы все просто счастливы тебя видеть. Тебе надлежит жить здесь, среди родных. - Тут мое сердце ушло в пятки. Что бы это значило? Неужели меня оставляют жить при дворе, под надзором евнухов? Тогда лучше уж сразу умереть. - Мой тебе совет: когда тебя примет божественный Август, моли его оставить тебя при дворе. Ты ему очень нужен.
- Император меня примет? - ухватил я главную мысль. Евсевий восторженно кивнул, будто этой потрясающей удачей я был обязан его неустанным хлопотам.
- Разумеется, а ты разве не знал? Он принял решение на утреннем заседании Священной консистории, и мы все были просто в восторге - ты нам так здесь нужен! Я всегда говорил, что ты заслуживаешь места при особе императора, высокого места.
- Ты мне льстишь, - пробормотал я.
- Ни в коем случае, это истинная правда! Ты воистину настоящее украшение рода Константина, и бриллианту такой чистой воды самое место в диадеме императорского двора.
Я не поморщившись проглотил эту грубую лесть и ответил столь же "искренне":
- Я никогда не забуду того, что ты сделал для меня и моего брата.
На глаза Евсевия навернулись слезы, его голос задрожал:
- Прошу тебя, располагай мною как тебе угодно! Это мое единственное желание. - Он не без труда наклонился и поцеловал мне руку; порой ненависть легко рядится в одежды любви. На этой ноте взаимного восхищения мы и расстались.
Затем один из дворцовых евнухов стал наставлять меня в придворном этикете, не менее сложном, нежели церемониал митраистских таинств. На каждый из десятков вопросов и приказов императора надлежало отвечать строго определенным образом и при этом помнить, когда следует кланяться, а когда - преклонять колени, когда ступить вправо, а когда - влево, и ни в коем случае нельзя было забыть, каким жестом император подзывает тебя к трону, а каким повелевает оставаться на месте. Евнух очень любил свое ремесло. "Наши церемонии - это восьмое чудо света! - восторгался он. - Иногда они доставляют даже большее наслаждение, чем обедня". С этим я охотно согласился.
Евнух расстелил на столе передо мной чертеж и начал:
- Вот это большой тронный зал, где произойдет аудиенция. Здесь сидит божественный Констанций, - показал он пальцем, - а отсюда войдешь ты. - Каждое движение - и мое, и императора - было заранее предопределено, и я их разучивал, как танец. Когда я наконец все усвоил, евнух, складывая карту, восторженно заявил: - Со времен божественного Диоклетиана мы постоянно работали над уточнением и дополнением придворного церемониала. Уверен, он и мечтать не мог о том, что его наследники сумеют создать такой изысканный стиль и такую фундаментальную символику. Подумать только, - упивался он, - ведь мы теперь в состоянии полностью отразить строение вселенной в одной церемонии, продолжающейся не более трех часов!
Став императором, я первым делом изгнал евнухов и до минимума сократил придворный церемониал. Этими указами я горжусь больше всего.
Вскоре после захода солнца за мной явился гофмаршал в сопровождении целой свиты вестников и повел меня в тронный зал. По пути он давал мне последние наставления о том, как себя вести перед священной особой императора, но я его не слышал - все мои мысли были заняты речью, с которой я предполагал обратиться к Констанцию. Это был настоящий шедевр риторического искусства - в конце концов, я готовил ее целых десять лет. С ее помощью, оказавшись с Констанцием лицом к лицу, я надеялся завоевать его доверие.
Гофмаршал ввел меня в огромную базилику, когда-то служившую Диоклетиану тронным залом. Ее коринфские колонны в два раза выше обычных, пол выложен порфиром и зеленым мрамором. Все это придает залу величественный вид, особенно при искусственном освещении. В апсиде, в дальнем конце базилики, стоит трон Диоклетиана - кресло тончайшей работы из слоновой кости, инкрустированное пластинками чистого золота. Не стоит и говорить, что я до мельчайших подробностей запомнил, как выглядел этот зал в тот час, когда решалась моя судьба: между колоннами сияли факелы, а два бронзовых светильника по обеим сторонам трона освещали особу императора. Если не считать встречи с Константином в детстве, я впервые лицезрел государя в полном облачении, и театральность всего происходящего меня ошеломила.
Констанций сидел на троне прямо и неподвижно, подобно статуе, руки, в подражание египетским фараонам, лежали на коленях. На голове - тяжелая золотая диадема, сверкающая огромными квадратными бриллиантами. По одну сторону трона стоял Евсевий, по другую - преторианский префект, вдоль стен зала строго по старшинству выстроились придворные.
Меня официально представили императору, и я заверил его в своих верноподданнических чувствах. За все время, что длился ритуал, я запнулся всего лишь однажды, и гофмаршал тут же услужливо прошептал нужную формулу мне на ухо.
Если Констанций и испытывал в отношении меня любопытство, он не подал виду. Когда он заговорил, его бронзовое лицо оставалось абсолютно бесстрастным:
- Мы рады видеть нашего благороднейшего брата Юлиана, - произнес он. Однако его высокий голос не выражал никакой радости, и я вдруг почувствовал, что меня бросает в жар. - Мы дозволяем ему отправиться в Афины для продолжения образования.
Я бросил взгляд на Евсевия. Несмотря на свой проигрыш, он изобразил на лице радость и едва заметно кивнул, будто говоря: "Наша взяла!"
- Также… - И вдруг Констанций замолчал. Именно так все и было: он замолчал. Ему больше нечего было мне сказать. Я смотрел на него во все глаза, и мне казалось, что я схожу с ума. Даже гофмаршал опешил: Констанцию полагалось произнести целую речь, а мне - ответить на нее, но вместо этого он протянул мне руку для поцелуя, я повиновался, и на том аудиенция была окончена. Пятясь и кланяясь через каждые несколько шагов, я с помощью гофмаршала добрался до выхода и открыл дверь, как вдруг из-под темных сводов с писком выпорхнули две летучие мыши и подлетели прямо к Констанцию. Одна из них едва не задела его лица, а он даже не шелохнулся - как всегда, поразительное самообладание! Ни разу в жизни я не встречал такого хладнокровного и непонятного мне человека.
Вернувшись в отведенную мне комнату, я нашел на столе записку из секретариата Евсевия, предлагавшую мне незамедлительно проследовать в аквилейский порт. Слуги уже уложили мои вещи и были готовы к отъезду. Рядом стоял наготове военный эскорт.
Не прошло и часа, как городские стены Милана остались позади. В ту темную ночь я, сидя в седле, молил Гелиоса избавить меня навеки от встреч с императором и его двором.
-VII-
5 августа 355 года на восходе солнца я прибыл в афинский порт Пирей. Мне предстояло прожить в Афинах сорок семь незабываемых дней, самых счастливых дней в моей жизни.
Утро выдалось ветреное. Море штормило, волны с грохотом бросали корабль на сваи причала, он вздрагивал и скрипел. На востоке солнечные лучи прорывались сквозь мрак ночи, гасли звезды, рождался новый день - казалось, будто присутствуешь при сотворении мира. Я был почти уверен, что на берегу меня поджидает отряд солдат, чтобы арестовать по какому-нибудь сфабрикованному обвинению, но солдат нигде не было видно. Кругом стояли торговые суда из разных стран, и царила обычная для любого большого порта суматоха. Рабы выгружали на пристань товары, с корабля на корабль неторопливо прохаживались портовые чиновники. Возницы с тележками, запряженными ослами, зазывали седоков, обещая доставить их в город быстрее того юноши, что пробежал от Марафона до Афин за четыре часа (правда, добежав, он, как известно, тут же умер, но ирония возчикам не свойственна, даже если они - афиняне, воспитанные на Гомере).