Надеюсь, после стольких лет нашего обоюдного молчания это письмо застанет тебя и твою несравненную супругу Гиппию в добром здравии. Завидую вам - вы живете в Афинах, городе, которому сама природа предназначила быть центром нашей вселенной. Стоит ли добавлять, что я, разумеется, возмещу все расходы по переписке рукописи Юлиана? К счастью, в Афинах переписчики берут дешевле, чем у нас, в Антиохии. Книги всегда обходятся дороже в тех городах, где их меньше всего читают!
Приписка: только что подтвердился давний слух - умер наконец персидский царь Шапур. Ему было уже за восемьдесят, и большую часть жизни он провел на престоле. Знаменательное совпадение: царь, которому удалось сразить нашего возлюбленного Юлиана, умирает как раз в тот момент, когда мы намереваемся возродить память о нем. Как-то мне говорили, будто Шапур читал мою "Жизнь Демосфена" и пришел от нее в восхищение. Какое это чудо - книги! Они пересекают миры и переживают столетия, побеждая невежество и, наконец, само жестокое время. Даруем же Юлиану новую жизнь - на этот раз вечную!
Приск - Либанию Афины, март 380 г.
Действительно, эдикт Феодосия дошел и до нас, но в нашей академии склоняются к мысли, что, несмотря на его суровый тон, гонения на нас вряд ли начнутся. Школы процветают. Чада Христовы стекаются к нам со всех сторон, желая приобщиться к цивилизации, и, на мой взгляд, мало чем отличаются от своих сверстников - эллинов. Впрочем, молодые люди вообще кажутся мне теперь все более похожими друг на друга: они задают одни и те же вопросы и тут же сами дают на них одинаковые ответы. Я отчаялся кого-нибудь чему-нибудь научить, а меньше всего - самого себя. С двадцати семи лет меня не посетила ни одна новая мысль, вот почему я не публикую своих лекций, тем более, что многие так поступают исключительно по тщеславию или чтобы привлечь новых учеников. В свои семьдесят пять лет (я старше тебя не на двенадцать лет, а на девять) я превратился в пустой кувшин. Стукни по мне - и раздастся препротивный гулкий звук. Моя голова подобна гробнице, такой же пустой, как та, из которой якобы сбежал воскресший Иисус. Теперь меня больше всего занимают Кратет и ранние киники, в меньшей степени - Платон и прочие. Я вовсе не уверен, что в центре вселенной находится божественное Единое и не доверяю магам, в отличие от Юлиана, который был излишне легковерен. Мне часто казалось, что Максим злоупотребляет его добродушием. Вот кого я на дух не переносил, так это Максима: сколько времени отнял он у Юлиана своим вызыванием духов и прочей несусветной галиматьей! Как-то я пытался открыть императору на него глаза, но Юлиан только рассмеялся и сказал: "Кто знает, в какую дверь способна войти мудрость?"
Что же касается твоего замысла - опубликовать его записки, то я вовсе не уверен, что биография Юлиана, даже написанная в благожелательном тоне, произведет в наше время хоть малейшее воздействие на умы. Феодосий чужд литературе, это грубый солдафон, к тому же епископы крутят им как хотят. Он мог бы, разумеется, разрешить опубликовать биографию своего предшественника, тем более, что Юлиан до сих пор вызывает у людей восхищение - правда, вовсе не как философ. Юлианом восторгаются, так как он был молод и красив, да к тому же он - самый удачливый полководец нашего века; людям же свойственно преклоняться перед полководцами, которые одерживают победы, - поэтому, кстати, в наше время и нет героев. Только если Феодосий и даст разрешение на публикацию, в биографии Юлиана наверняка не останется и намека на религиозные вопросы. Уж об этом епископы позаботятся, ведь ничто на свете не может сравниться в ярости с христианским епископом, учуявшим "ересь", как именуют они всякое мнение, отличное от их собственного. При этом с особой уверенностью они судят о предмете, в котором разбираются так же плохо, как и все люди, - я имею в виду смерть. И все же я не хочу лезть с ними в драку: я-то один, а их вон сколько! Хотя я, как ты столь утешительно намекаешь, стар и жизнь моя подходит к концу, здоровье мое, на удивление, крепко. Говорят, на вид мне больше сорока не дашь, и я способен к совокуплению с женщиной почти в любое время суток - к великому негодованию Гиппии, которая за последние годы сильно сдала, и немалому удовольствию молодых женщин в некоем квартале Афин, который тебе, без сомнения, знаком… по романам милетской школы!
Надеюсь, тебе все ясно? У меня нет ни малейшего желания быть сожженным заживо, побитым камнями или приколоченным к дверям какой-нибудь христианской церкви - "склепа", как величал их Юлиан. Можешь лезть на рожон, если тебе так неймется, я буду мысленно тебе рукоплескать, но сам не напишу о Юлиане ни строчки при всей моей любви к нему и тревоге, которую внушает ход событий в мире с тех пор, как этот проходимец Константин запродал нас епископам.
Свои записки Юлиан писал в последние четыре месяца своей жизни, начиная с марта 363 года. Почти каждую ночь персидского похода после выступления из Иерополя он диктовал воспоминания о своей юности. Записки эти вышли несколько сумбурными, так как он был человеком живым и порывистым, что и отразилось на его стиле. Как-то Юлиан сказал мне, что хотел бы написать свою автобиографию, взяв за образец "Наедине с собой" Марка Аврелия, но ему не хватило собранности этого писателя. Кроме того, на Юлиана оказал влияние Ксенофонтов "Анабасис", так как шли мы тем же путем, что и Ксенофонт восемь столетий назад. Юлиан всегда живо интересовался историей и любил осматривать достопримечательности, поэтому в его записках прошлое перемешалось с настоящим. Тем не менее эта книга вышла занимательной, а если она несовершенна, то лишь из-за того, что трудно быть сразу императором, философом и полководцем. В записках Юлиана ты также найдешь резкие суждения обо всех нас. Надеюсь, ты простишь ему это, как простил я: он предчувствовал, что у него очень мало времени, и старался высказать все, что накипело на душе. Что же касается его таинственной смерти, то у меня есть насчет этого некоторые догадки, но ими я поделюсь с тобой позже.
Я так и не мог решить, что мне делать с рукописью Юлиана. Когда он умер, я забрал себе все его личные бумаги, опасаясь, что его преемники-христиане их уничтожат. У меня, разумеется, не было на эти документы никаких прав, но я не жалею о своей краже. О записках Юлиана я не рассказывал никому до своего благополучного возвращения в Антиохию; здесь я, должно быть, проболтался о них в нашем разговоре после того, как ты прочел нам свою знаменитую надгробную речь, - вот как потрясло меня твое красноречие.
Сейчас по моему заказу с рукописи снимают хорошую копию. Не знаю, с чего это ты взял, будто переписка книг обходится здесь дешевле, чем в Антиохии! Совсем наоборот, она обойдется примерно в восемьдесят золотых солидов, которые прошу прислать со следующей почтой. По получении этой суммы я отправлю тебе книгу и делай с ней все, что заблагорассудится. У меня к тебе единственная просьба - о том, что я имею к этому какое-нибудь отношение, ни звука. У меня нет ни малейшего желания стать мучеником ни сейчас, ни когда-либо в будущем.
По-моему, я писал тебе о твоем сборнике писем. Я действительно его получил и очень тебе благодарен. Все мы в неоплатном долгу перед тобой за то, что ты сохранил эти письма, особенно свои письма к Юлиану: сколько в них заключено мудрости! Вряд ли найдется на свете еще один философ, который бы проявил такую заботу о потомках и сохранил для них копии всех своих писем до единого, понимая: даже наименее значительные из его творений имеют такую же непреходящую ценность, как и его же великие труды. Мы с Гиппией желаем тебе доброго здоровья.
Либаний - Приску Антиохия, апрель 380 г.
Ты и представить себе не можешь, какое наслаждение я испытал, получив сегодня вечером твое письмо. Я так торопился вновь, если можно так выразиться, услышать твой голос, что, снимая печати, порвал и сам драгоценный свиток. Но не беспокойся: твое письмо будет бережно подклеено и сохранено, ибо в любом детище твоего гения явственно запечатлен эллинский дух, который необходимо сохранить для будущих поколений.
Начну с того, что доставило мне наибольшую радость. Речь пойдет о твоей неослабевающей потенции. Нас, кого постигла иная участь, не может не радовать то, что существуют немногие избранные, коих всеобщая закономерность печального увядания обошла стороной. Поистине боги благоволят к тебе, а ты, по всему видно, с наслаждением пользуешься их дарами и в свои восемьдесят не собираешься вздыхать, подобно Софоклу: "Наконец-то я освободился от жестокого и безумного властелина!" Судя по всему, ты отлично ладишь со своим "властелином", и эта гармония тем более приятна, что Гиппия на все закрывает глаза. Немного найдется в истории примеров, чтобы жены философов предоставляли своим супругам возможность свободно общаться с блестяще образованными афинскими дамами, на пирах у которых я так любил бывать в годы моего учения. Теперь, правда, вся моя жизнь посвящена философии и государственным делам, чары же Афродиты - молодым… молодым, а также тебе, Приск, перед которым бессильно само безжалостное время. Счастливец! Сколь счастливы девы, любимые тобою!
Со времени моего предыдущего письма я не сидел сложа руки, а обратился в канцелярию преторианского префекта в Константинополе и попросил аудиенции у императора. Феодосий почти не встречался с людьми нашего круга, поскольку родился он в Испании, стране, которой просвещение еще не коснулось. Он из семьи военной и, насколько мне известно, никогда не изучал философию. Если не считать политики, его больше всего интересует овцеводство. Однако ему всего лишь тридцать три года, и, по самым достоверным сведениям, он человек мягкого нрава. Впрочем, на это не следует особо полагаться. Сколько уже раз мы приходили в ужас от того, что правители, ранее слывшие добрыми, на наших глазах превращались в чудовищ, стоило им только взойти на престол мира? Взять, к примеру, покойного Валента или сводного брата Юлиана - цезаря Галла, юношу редкой красоты, который залил кровью весь Восток. Следует, как всегда, быть настороже.
Главный вопрос, стоящий перед нами, таков: насколько усердно будет Феодосий проводить в жизнь свой эдикт? У императоров, которые слушаются епископов, вошло в обычай хулить ту самую цивилизацию, которая их породила. Это непоследовательно, однако логичность никогда не относилась к достоинствам христианской веры. Тайный сговор между нашими правителями и епископами - по сути, не что иное, как величайший абсурд. Императоры гордятся тем, что царствуют в Римской империи и получают власть из рук римского сената; правда, на самом деле мы уже сто лет как не подчиняемся Риму, но форма государственного устройства остается прежней, а значит, ни один государь, именующий себя Августом, просто не может быть христианином - по крайней мере до тех пор, пока в здании римского сената стоит нехристианский символ - Алтарь победы. Однако для христиан подобные противоречия так же несущественны, как облачка на ясном небе, и я даже перестал указывать на них в лекциях: ведь большинство моих учеников - христиане, и я, видимо, должен быть им еще благодарен за то, что именно меня они избрали в качестве преподавателя той самой философии, которую их вера ниспровергает. Как это комично, Приск! И в то же время как трагично!
Ну, а пока нам ничего не остается, как ждать дальнейшего развития событий. День ото дня императору становится лучше, и полагают, в мае он выступит в поход против готов, которые по-прежнему грозят захватить македонские топи. Если он решит отправиться на север, то вернется не ранее чем в конце лета или даже осенью, а это означает, что я смогу с ним встретиться лишь в Фессалониках или, еще того хуже, на поле брани. В таком случае я не сомневаюсь, что это путешествие станет последним в моей жизни, ибо мое здоровье, не в пример твоему, все ухудшается. Приступы кашля так меня изнуряют, что я жажду смерти. Кроме того, на руках у меня появилась какая-то непонятная сыпь - видимо, оттого, что на днях я поел несвежей камбалы (сколь схоже с Диогеном и его роковым сырым осьминогом!), а возможно, это просто от дурной крови. Если бы только в Антиохию приехал Оривасий! Он единственный врач, которому я доверяю. Того же мнения был и Юлиан - он говаривал: "Сам бог Асклепий открыл Оривасию тайны, известные лишь небожителям".
За прошедшие годы я сделал много набросков к биографии Юлиана. Сейчас они лежат на моем столе. Осталось только упорядочить этот материал - и, разумеется, получить записки Юлиана. Пожалуйста, пришли их мне, как только копия будет готова. Этим летом я буду работать над ними, так как лекций я больше не читаю. Я счел целесообразным затаиться и подождать, куда подует ветер.
Нет нужды сообщать, что Антиохия не обратила ни малейшего внимания на императорский эдикт. На моей памяти этот город всегда подчинялся верховной власти не иначе, как под угрозой меча. Я много раз предупреждал городской сенат, что императоры не любят неповиновения, но антиохийцы считают себя превыше закона и кары. Умные всегда более безрассудны, нежели глупцы. Я дрожу за судьбу Антиохии, хотя ныне ее непочтение к указам цезарей мне на руку.
Пока что ничего страшного не произошло. Мои друзья-христиане, как обычно, приходят меня навещать (будто в насмешку, очень многие из моих бывших учеников уже прошли в епископы). Мои коллеги, которые продолжают читать лекции, говорят мне, что их занятия идут обычным чередом. Следующий ход за Феодосием, или, точнее, за епископами. К счастью, они так заняты междоусобной грызней, что им не до нас, и мы пока держимся. Однако, читая между строчек эдикта Феодосия, я подозреваю, что грядет кровавая баня. С особой яростью он обрушивается на сторонников покойного пресвитера Ария на том основании, что галилеянам, мол, следует ныне создать не более не менее как всеобщую католическую церковь с единым вероучением! Мы же в противовес этому должны написать правдивую биографию Юлиана. Итак, сплетем же вместе из Аполлонова лавра последний венок на чело философии и этим смелым шагом попытаемся противостоять той зиме, что в нашем мире грозит прийти на смену бурной поздней осени. Я хочу, чтобы потомки узнали, какие надежды возлагали мы на жизнь и как близок был Юлиан к тому, чтобы излечить галилейскую болезнь. Если мы добросовестно выполним наш труд, он уподобится семени, брошенному в землю осенью, чтобы дождаться возвращения солнца и расцвести.
Между прочим, цены на переписку книг в Афинах, видимо, неимоверно возросли по сравнению с прошлым годом, когда я приезжал туда поработать. По-моему, восемьдесят золотых солидов - чрезмерная цена за, как ты пишешь, неоконченные записки, которые не могут быть велики по объему. Не далее как прошлым летом я купил сборник работ Плотина, наверное, втрое больше записок Юлиана, всего за тридцать солидов. Столько же передаст тебе вместе с этим письмом мой друг, отплывающий завтра в Афины. Вновь передаю наилучшие пожелания несравненной Гиппии и тебе, мой старый друг и соратник в философских битвах.
Приск - Либанию Афины, июнь 380 г.
Посылаю тебе с моим учеником Главком чуть менее половины записок императора Юлиана. Переписка этой части обошлась мне как раз в тридцать солидов. Получив недостающие пятьдесят, я вышлю тебе оставшуюся часть. По-видимому, афинский переписчик, который исполнял твой заказ прошлым летом, был твоим поклонником и сделал тебе скидку в знак почтения перед твоими выдающимися заслугами в философии и риторике.
Я не разделяю твоего пессимизма относительно нового императора. Вряд ли мы выбрали бы его, предоставься нам такая возможность, но беда в том, что ее-то как раз у нас никогда и не было. Восхождение Юлиана на престол - дело рук Фортуны, богини, известной своим безразличием к человеческим нуждам. Едва ли при нашей жизни появится еще один Юлиан, это непреложный факт.
С тех пор как я написал тебе свое предыдущее письмо, я внимательно изучил эдикт Феодосия. Хотя он звучит жестче, нежели эдикт Константина, думаю, первыми его жертвами станут христиане - последователи Ария. Впрочем, возможно, я и ошибаюсь. В политике это случается со мною сплошь и рядом, и, без сомнения, этот недостаток - следствие философского склада ума. Впрочем, в меня вселяет надежду прошлогоднее назначение консулом, с позволения сказать, поэта Авзония. Слыхал о таком? Уверен, ты его читал; если же нет, тебя ожидает истинное наслаждение. Недавно я досконально изучил историю его карьеры. Родился он в семье преуспевающего врача из Бордо. Однако звездный час его настал, когда император Валентиниан назначил его учителем своего сына Грациана. Как пишет сам Авзоний, он "своими руками сформировал характер царственного дитяти". Когда тот стал императором, он вознаградил своего старого учителя, назначив его преторианским префектом Галлии, а в прошлом году - и консулом. Обо всем этом я упоминаю, поскольку Авзоний к нам благоволит. Кроме того, он имеет большое влияние не только на Грациана (этот слишком занят охотой на кабанов в Галлии, чтобы нам досаждать), но и на Феодосия. Очевидно, что тебе нужно во что бы то ни стало добиваться его дружбы.