Приск: Летом того года нас ждали трудности. Констанций не отпустил Юлиану денег на жалованье солдатам. Кроме того, у нас кончились запасы провианта, и Юлиан был вынужден пустить с таким трудом добытый хлеб на сухари - не самый лучший рацион для изнуренных непрерывными боями воинов. Дело дошло до того, что, когда однажды солдат попросил у Юлиана то, что называется "деньгами на бритье" или "платой цирюльнику", у цезаря не нашлось даже самой мелкой монеты.
Между тем наша армия, продвигаясь на север, вошла во Фландрию. С помощью военной хитрости Юлиан победил франков, которые захватили город Тонгре, затем разбил германское племя корневов, что обитает в низовьях Рейна. После этого наша армия двинулась к Маасу, восстановив по дороге три разрушенные крепости. Во время этого марша у нас вышли все запасы. Урожай в этих местах еще не созрел, и армия была на грани бунта; солдаты бросали Юлиану в лицо насмешки и обзывали его "азиатом" и "гречонком", Тем не менее он с честью вышел из трудного положения: реквизировал по всей округе наличные запасы продовольствия, накормил солдат и предотвратил бунт.
Юлиан Август
Вторая зима в Париже была еще лучше первой, хотя нет слов, как мне недоставало Саллюстия… впрочем, что значит "нет слов?" Я описал свои чувства в пространном панегирике в его честь! Я по-прежнему сидел без денег, Гауденций не сводил с меня глаз и слал доносы Констанцию, жена все никак не могла поправиться - тем не менее я был доволен жизнью. Я уже привык править Галлией и не тосковал больше по безвестной жизни в Афинах, не мечтал стать преподавателем философии. Должность цезаря Галлии пришлась мне по вкусу.
Главным событием той зимы был громкий судебный процесс, на котором я впервые должен был председательствовать. Враги предъявили Нумерию, наместнику Нарбонской Галлии (это одна из средиземноморских провинций), ложное обвинение в казнокрадстве. Его привезли на суд в Париж, и по моей инициативе суд был открытым. Меня увлекла идея выступить в роли судьи, а парижанам судебный процесс показался не худшим развлечением, чем их любимый театр.
День за днем толпы людей устремлялись в зал заседаний. Вскоре всем стало ясно, что никаких серьезных улик против Нумерия не существует. Этот статный красавец защищал себя сам, а обвинителем против него выступал прокурор Дельфидий - один из самых больших крючкотворов в империи и к тому же прекрасный оратор. Но даже ему было не под силу выдать дутые улики за настоящие, хотя он и раздувал кадило изо всех сил. Подоплека этого дела очень проста. Нумерий, как и все мы, сумел нажить немало врагов, и они состряпали против него дельце, в надежде, что я отстраню его от должности. Между тем Нумерий пункт за пунктом опровергал все обвинения, так что Дельфидий в конце концов в запальчивости вскричал: "Великий цезарь, можно ли доказать чью-либо вину, если для доказательства обратного нужно только запираться?" Внезапно на меня нашло озарение - это случается в те редкие минуты, когда боги говорят моими устами или, по крайней мере, мне так кажется. Я ответил: "А можно ли кого-либо оправдать, если для осуждения нужно только предъявить обвинение?" Зал на мгновение затих, потом разразился овацией, и на этом процесс можно было считать завершенным.
Я, разумеется, вспомнил об этом происшествии из чистого тщеславия. Мне очень нравится мое высказывание (хотя, возможно, оно не столько мое, сколько Гермеса), но, честно говоря, я далеко не считаю себя справедливейшим судьей на свете. Частенько мои высказывания настолько заумны, что люди от них только руками разводят, хотя мне-то представляется, что я сделал особенно тонкое и глубокое замечание. Но эту историю я вспомнил главным образом для того, чтобы показать, на чем, как я считаю, должен основываться беспристрастный суд. Все тираны, когда-либо правившие в мире, считали, что, если человек предстал перед судом, он тем самым уже виновен, ибо дыма без огня не бывает. Между тем любому тирану известно, что подсудимый может быть абсолютно невиновным, но иметь могущественных врагов (зачастую главный из них - сам тиран). Вот почему я предпочитаю, чтобы доказательства по делу предъявлял обвинитель, а не обвиняемый.
* * *
Той зимой Елене стало немного лучше. Она особенно оживлялась, когда речь заходила о ее поездке в Рим.
- Как ты думаешь, сможем мы когда-нибудь там поселиться? - спросила она меня однажды, когда мы, против обыкновения, обедали вдвоем.
- Это зависит от твоего брата, - ответил я. - Что касается меня, то мне и в Галлии хорошо. Я бы с удовольствием остался здесь навсегда.
- В Пари-иже? - По тону было ясно, что Париж ей ненавистен.
- Да, хотя кто знает, что ждет нас через год или хотя бы через неделю?…
- В доме на Номентанской дороге тебе бы понравилось, - с тоской продолжила она. - Там у меня такой чудесный сад…
- Неужели лучше, чем наш? - Живя в Париже, мы посадили множество цветов и плодовых деревьев и очень гордились тем, что они легко прижились.
- Разве можно сравнить? - вздохнула она. - Господи, как мне хочется домой!
- Прости. - Мне стало не по себе, и мысленно я проклинал тех, кто подстроил этот обед наедине. Не припомню, чтобы такое повторилось.
- Брат тебя уважает, - сказала она неожиданно: мы почти никогда не говорили о Констанции. - Только он боится, что ты… можешь последовать дурному совету, - закончила она тактично.
- У него нет причин опасаться ни меня, ни моих советников, - ответил я. - Я не помышляю о захвате престола, а хочу лишь исполнить его волю - защитить Галлию от германских набегов. Нельзя сказать, чтобы твой брат облегчал мне эту задачу.
- Возможно, у него тоже дурные советники. - На большее она пойти не могла. Я мрачно кивнул:
- И я могу назвать их поименно. Во-первых, Евсевии…
- У тебя при дворе есть друг, - перебила Елена. Она резко отодвинула тарелку, будто освобождая место для следующего блюда. - Это императрица.
- Я знаю… - начал я и осекся: в глазах у Елены появилось что-то странное. И тут впервые за годы нашего брака Елена заговорила со мной откровенно, как с близким человеком.
- Евсевия тебя любит. - Она произнесла это таким тоном, что мне оставалось только гадать, что скрывается за этим избитым и двусмысленным словом. - Ее любовь неизменна, - продолжала жена так же туманно. - Пока императрица жива, тебе нечего бояться, но это скоро может кончиться. - Ее тон изменился, теперь это была женщина, которой не терпится поделиться свежими сплетнями. - Знаешь, в тот вечер, когда мы приехали в Рим, городские власти устроили в честь Констанция прием на Палатине. Присутствовали римский сенат и все консулы. В жизни не видела ничего великолепнее! Мой брат думал так же, он даже сказал тогда: "Это величайшая минута в моей жизни!" Думаю, так чувствует себя любой император, когда он впервые посещает свою столицу. Так вот: Констанций с диадемой на голове сидел на троне, рядом - Евсевия. Она казалась усталой, но никто и подумать не мог, что она больна. И вдруг, когда государь отвечал на приветствия сената, императрица смертельно побледнела. Она попыталась встать, но тяжелые одеяния помешали. Поскольку все смотрели на Констанция, я первая заметила, как у нее изо рта хлынула кровь. Потом Евсевия повалилась навзничь, и ее без сознания вынесли из зала.
Я пришел в ужас. Его внушил не только факт болезни Евсевии, но и тон, каким это было рассказано, Елена явно наслаждалась, говоря о страданиях императрицы.
- Слов нет, и брат, и мы все были обеспокоены случившимся, но через несколько дней Евсевия поправилась. И уж как она была ко мне добра, когда пришел мой черед… истекать кровью. Пока я рожала, она не отходила от моей постели. Где еще найдешь такую заботливость? И она даже добилась, чтобы нашего мертвого сына похоронили в мавзолее Констанции. Какая чуткость! Будто я ей сестра, а не… враг. - Бросив эти слова мне в лицо, Елена поднялась из-за стола, меня же как пригвоздило - так потрясла меня эта внезапная вспышка яростного гнева.
- Твоя покровительница, твоя заступница убила обоих наших детей, - продолжала Елена, стоя у двери. Она говорила совершенно спокойно, как опытный ритор, тщательно продумавший тезисы своей речи. - Философия для тебя все, ты так любишь гармонию и равновесие - так попробуй, взвесь это на своих весах! На этой чаше двое детей, - она вытянула левую руку ладонью вверх, - на этой Евсевия. - Она вытянула и правую руку так, чтобы ладони сравнялись, как чаши весов. - Сможешь?
Я не нашел, что ей ответить, да и что тут можно было сказать? Не дождавшись ответа, Елена вышла. Мы с ней никогда не возвращались к этому разговору, но в тот день мне открылась другая Елена, и ее гнев внушил мне уважение. Я понимал: человек всегда остается для другого тайной, даже если живет с ним рядом и делит ложе.
Через месяц мы получили известие о смерти Евсевии.
* * *
Зима, которую я так безмятежно провел в Галлии, для Констанция оказалась тревожной. Во-первых, он потерял жену, во-вторых, хотя он и сумел вторично усмирить сарматов, на дунайских рубежах было по-прежнему неспокойно. Варварские племена постоянно совершали набеги, причинявшие государству большой ущерб. Поэтому императору пришлось зимовать в Сирмии - большом городе на границе Дакии с Иллирией. Тем не менее он провозгласил, что, одержав вторую победу над сарматами, вторично прибавляет к своему имени почетное звание "Сармагик". Поскольку Констанций не давал точных указаний, как его теперь следует именовать, Приск решил, что нам придется называть его "Констанций Сарматик Сарматок".
Таким образом, из-за этих бурных событий Констанцию было не до меня, и наши отношения оставались на том же уровне. Впрочем, мне достоверно известно, что он всегда пренебрежительно отзывался о моих победах в Галлии. Евсевии, желая позабавить своего господина, а заодно и себя, изощрялся в изобретении для меня обидных кличек. Вот некоторые из них, дошедшие до меня: Болтливый мул, Мартышка в пурпуре, Эллинствующий педант и, разумеется, Козлик, поскольку я вновь отпустил бороду. Как много интересного может узнать о себе правитель, стоит ему того пожелать!
У людей странные понятия о моде. К примеру, если Константин и его наследники были чисто выбриты, значит, бриться должны все, а высшие должностные лица - неукоснительно. Поэтому многие злословят насчет моей бороды, но я всегда привожу им в пример Адриана и его ближайших преемников. Все они носили бороды, а их эпоха, по моему глубокому убеждению, значительно превосходит нашу. Впрочем, нападки на мою бороду связаны с нынешним отрицательным отношением к философии. Отсюда и незатейливый "силлогизм": философы носят бороды; Юлиан носит бороду - следовательно, Юлиан философ и, возможно, относится к галилейским суевериям так же враждебно, как и все это вредоносное племя.
Военную кампанию этого года я уже описал в другом месте. Повторю вкратце: без особых усилий я отбил у германцев семь разрушенных городов на прирейнских землях, восстановил в них зернохранилища и оставил гарнизоны. Вот эти города: Лагерь Геркулеса, Шенкеншанц, Келлен, Нейс, Андернах, Бонн и Бинген.
* * *
Под Бингеном меня ожидал сюрприз. Преторианский префект Флоренций, с которым я не виделся более двух лет, вдруг объявился и привел свою армию мне на подмогу. Поскольку мы вот-вот должны были уйти на зимние квартиры, мне оставалось только поблагодарить его за великодушный жест и вытянуть из него как можно больше хлеба и денег. Между нами состоялся забавный разговор.
Оба лагеря были разбиты за городом, армия преторианского префекта встала южнее нас, ближе к реке. Я предпочел жить в палатке: город отстраивался, и там стоял страшный шум и сутолока. На следующий день после того, как наши армии соединились, Флоренций попросил у меня аудиенции. Я дал согласие принять его, не без удовлетворения отметив, что теперь уже он явился ко мне, а не стал требовать, чтобы я явился к нему.
Флоренций прибыл на закате. Я принял его один в своей палатке. Его поведение заметно изменилось - против обыкновения он почтительно приветствовал меня и даже не счел возможным пошутить по поводу моих спартанских привычек. Он был чем-то явно обеспокоен. Но чем именно?
Мы сидели на складных стульях у входа в палатку. Вдали над зеленой стеной леса высились серые башни городских укреплений Бингена, озаренные золотыми лучами заходящего солнца. Несмолкающий шум лагеря вокруг нас сливался с пением птиц, и это настраивало на благодушный лад.
- Известно ли тебе, цезарь, что персы готовы идти на нас войной? - начал издалека Флоренций.
Я ответил, что мне известно только то, что известно всем: посольство, отправленное Констанцием к Шапуру, вернулось ни с чем.
- Боюсь, дела обстоят гораздо хуже. - Руки Флоренция дрожали, взгляд беспокойно блуждал, как у птицы, которая ищет, на какую бы ветку сесть. - Несколько месяцев назад Шапур вторгся в Месопотамию и осадил Амиду.
Меня не столько удивило то, что персы начали против нас войну, сколько то, что это событие от меня скрыли. Обычно в нашей империи не успеет слететь с плеч чья-нибудь голова, как вести об этом распространяются на тысячи миль вокруг, будто их разносит ветер - нет, даже быстрее, будто их мчат лучи солнца. Никто не знает почему, но слухи движутся быстрее пеших и даже конных всадников - это общеизвестный факт. Почему же именно на этот раз такого не случилось - без обиняков задал я Флоренцию этот вопрос. Он в ответ только махнул рукой.
- Ты же знаешь нашего Августа, - произнес он. - Он старался все как можно дольше утаивать. Таков его обычай.
Флоренцию было поручено в разговорах со мною отпускать в адрес императора крайне нелестные замечания, в надежде, что я попадусь на эту удочку и раскрою свои предательские замыслы. Я не поддавался на такую дешевую провокацию, и Флоренций понимал это, но тем не менее мы продолжали эту, ставшую привычной, игру - совсем как деревенские старики, которые часами сидят за шашками и из года в год раз за разом делают одни и те же ходы - и так до самой смерти.
- Но какая от этого польза? - удивился я.
- Дело в том, что случилась катастрофа, цезарь. - Развязав свой кошелек из оленьей кожи, Флоренций стал нервно перебирать золотые монеты. - Амида пала.
Скажи он, что пала Антиохия или даже Константинополь, это не произвело бы на меня столь тяжелого впечатления. Амида была ключом от всей персидской границы, и ее стены считались неприступными.
Осада Амиды продолжалась двадцать три дня. Я привез тебе подробное описание сражения на случай, если ты пожелаешь с ним ознакомиться. Город обороняли семь легионов. Вместе с жителями на небольшом пятачке внутри городской стены оказалось сто двадцать тысяч человек, жестоко страдавших от голода, жажды и чумы. Шапур сам возглавил штурм, но защитники города сражались доблестно, и персы потеряли под его стенами тридцать тысяч воинов.
- Но Амида пала?
- Да, цезарь.
- И что же будет дальше?
- Август решил перезимовать в Антиохии, чтобы весной со свежими силами ударить на персов. Он поклялся отбить Амиду.
- А Шапур?
- Ушел в Ктезифон, но что у него на уме - никто не ведает. Мы сидели молча и смотрели, как за деревьями садилось солнце. Пахло солдатской кухней, слышался смех, звон железа, ржание лошадей, лай собаки. Но все мои мысли были заняты одним: пала Амида.
- И теперь, разумеется, императору потребуются все войска, которые только можно будет собрать, - опередил я собеседника, понимая: это и есть единственная причина появления Флоренция.
- Да, цезарь.
- Он указал точное число солдат?
- Нет, цезарь, еще нет.,
- Как тебе известно, под моим началом находится в общей сложности около двадцати трех тысяч человек.
- Да, цезарь, это мне известно.
- Но это большей частью галлы-добровольцы. Они вступили в армию с условием, что будут воевать только на своей земле.