Пока я собирал в Галлии армию, Констанций разбирался с Аршаком - весьма двуличным армянским царем, который был заподозрен в тайном сговоре с персами. Впоследствии мне удалось ознакомиться со стенограммой тайных переговоров между Аршаком и Констанцием, и я был просто потрясен. Аршак получил все, чего хотел, лишь за то, что остался верен своему союзническому долгу, а между тем, не будь нас, Армения давно бы утратила независимость! Что поделаешь, внешняя политика всегда была слабым местом Констанция. Чтобы закрепить "воссоединение" (как можно еще мягче назвать этот акт, когда бывший союзник милостиво соглашается вновь соблюдать условия договора, которому он был обязан по совести и чести хранить верность с самого начала?), Констанций отдал Аршаку в жены Олимпию, дочь бывшего преторианского префекта Аблабия. Когда-то ее прочили в жены Константу, а более близких незамужних родственниц у императора к тому времени уже не осталось. Сейчас Олимпия - армянская царица, она ярая галилеянка и относится ко мне враждебно.
Во время переговоров Констанция и Аршака речь неоднократно заходила обо мне. Странное чувство испытываешь при чтении стенограмм, в которых о тебе говорят в третьем лице, как о каком-нибудь герое Гомера.
Начал разговор Аршак. Его волнует, выступит ли Юлиан против императора? Констанций считает это маловероятным. Но на всякий случай у него припасен ответный ход. По первому же знаку Констанция германские племена вторгнутся в Галлию. Если этого окажется недостаточно, скифы преградят мне дорогу на восток, а верные императору армии в Италии и Иллирии довершат мой разгром. Далее Аршак интересуется, правда ли, что победы Юлиана в Галлии превосходят победы самого Юлия Цезаря? Констанция это приводит в ярость: "Все военные действия в Галлии вели мои военачальники по указаниям преторианского префекта, подчинявшегося лично мне". Но этого Констанцию мало: без тени смущения он заявляет, что все победы в Галлии одержаны лично им, а я только путался у него под ногами. А под Страсбургом я показал себя таким жалким полководцем, что Констанцию ничего не оставалось, как самому принять командование армией, и только это спасло битву!
Должен признаться, читая эти строки, я содрогался от гнева. Да, я не лишен тщеславия. Я желаю, чтобы мне отдавали должное, но только по заслугам. Я хочу славы и почестей, но лишь тех, что принадлежат лично мне по праву. Наглая ложь Констанция потрясла меня до глубины души - ведь Аршак наверняка знал, что во время битвы при Страсбурге Констанций добывал себе на Дунае второй титул "Сарматик". Похоже, Аршак действительно понял, что император лжет, и сразу переменил тему.
Больше всего меня поразило одно высказывание Констанция обо мне (как жадно стремимся мы узнать, что думают о нас другие!). Констанций утверждал, что я начисто лишен полководческого дара. Я, дескать, философствующий доктринер, которого следовало оставить обучаться в Афинах. Аршак поддакивает ему: этот доктринер-де сумел окружить себя в Париже исключительно себе подобными, и даже перечисляет всех их по именам. Констанций одобряет мой выбор и объясняет почему: чем больше я буду заниматься в их компании книжками и бесплодным умствованием, тем меньше у меня останется времени на то, чтобы замышлять измену. Затем он предлагает Аршаку ознакомиться с моим письмом, где я "раболепно" заверяю его в своей преданности и отказываюсь от титула Августа. Аршак изъявляет желание получить копии этого письма и незамедлительно получает. Интересно, показал ли ему Констанций остальные мои письма? Я до сих пор краснею при мысли о том, что этот армянин читал мои миролюбивые и в высшей степени осмотрительные послания Констанцию, в которых, однако, раболепие и не ночевало.
Аршак крайне озабочен. До него доходят слухи, что окружение Юлиана - сплошные безбожники. Как ни странно, Констанция это нисколько не волнует. Да, отвечает он, учителя - всегда двурушники, обжоры, грязнули, нечестивцы, бородачи… словом, киники. Аршака тем не менее этот вопрос очень занимает. Он выражает надежду, что Юлиан остается добрым христианином. У Констанция нет в этом и тени сомнения. Но какое это имеет значение, если сразу же после персидской кампании от меня не останется и следа? И они тут же переходят к другим вопросам.
Закончив переговоры с армянами, Констанций повел войска на юг через Мелитену, Локатену и Самарру. Переправившись через Евфрат, он повернул на Эдессу - большой город в Месопотамии, в шестидесяти милях к западу от захваченной Шапуром Амиды. С каждым днем армия Констанция росла, но он не сумел этим воспользоваться и подошел к Амиде, когда уже наступила осень. Здесь при виде развалин он на виду у всех разрыдался - не очень удачный поступок для полководца! В тот же день комит государственного казначейства Урсул также совершил опрометчивый шаг - произнес свою знаменитую фразу: "Вот как храбро защищают нас солдаты, содержание которых разоряет государство!" Это язвительное замечание позднее стоило ему жизни, и поделом. Чувства финансистов можно понять, но нельзя глумиться над памятью доблестных защитников Амиды, сражавшихся с многократно превосходящим в числе противником.
Протащившись еще тридцать миль на юго-восток от Амиды, Констанций осадил Безабде, персидский город на реке Тигр, но персы так отчаянно защищались, а Констанций так бездарно командовал, что все попытки взять город окончились неудачей. Затем наступил сезон дождей. По рассказам очевидцев, погода в ту осень была ужасной. Непрекращающиеся грозы солдаты принимали за свидетельство Божьего гнева. Возможно, так оно и было. Небеса восстали против Констанция. Кроме того, на небе появились бесчисленные радуги. Это означает, что богиня Ирида сходила на землю, чтобы возвестить о приближающихся великих переменах. Констанций прекратил осаду и отступил в Антиохию на зимние квартиры.
Между тем я во Вьене готовился к решающей схватке. Я разослал приглашения различным мудрецам и прорицателям, включая самого иерофанта Греции. Я обращался к оракулам и "Сивиллиным книгам". Я также приносил богам жертвы… тайно, так как Вьен - город по преимуществу галилейский. Все свидетельствовало об одном: мне суждено победить, а Констанцию пасть. Тем не менее я не сидел сложа руки. Во всяком пророчестве есть доля двусмысленности; Цицерон справедливо замечает, что, если пророчество не сбывается, виною тому не боги, а мы, не сумевшие правильно истолковать их волю. Ну а вещим снам я верю всецело. Аристотель совершенно прав, когда он утверждает, что боги часто являют нам свою волю в сновидениях. Правда, чтобы увидеть вещий сон, необходимо, чтобы зрачки закрытых глаз были направлены прямо перед собой, не отклоняясь ни вправо, ни влево, а это не просто.
В конце октября я был на заседании своего совета, когда принесли записку от Оривасия. Мне надлежало поспешить к жене. Она была при смерти.
Елена неподвижно лежала в постели, глаза закрыты. От нее остался скелет, обтянутый кожей, лишь огромный живот нелепо выпирал под одеялом. У постели стоял Оривасий, рядом молились и читали псалмы епископы Вьенский и Парижский. Я взял Елену за руку - она уже была прохладной, а очень скоро должна была окоченеть навек. Жутко присутствовать при этих страшных мгновениях, когда душа расстается с телом. Всякий раз осознаешь, сколь тленна та плоть, которая при жизни настолько порабощает душу, что становится тобой. Или, может быть, это только кажется, что она - это ты?
- Юлиан, - произнесла моя жена.
Ее голос не изменился. В ответ я издал какое-то невнятное бормотание, выражавшее скорбь и сострадание. Я искренне разделял ее страдания, хотя едва ли знал ее по-настоящему. Нас, как пару царских лошадей, запрягли в одну золотую колесницу и заставили ее тащить. Но вот одна из лошадей пала под ярмом.
- Говорят, я умираю… - Я хотел что-то солгать ей в утешение, но она не дала. - Мне уже все равно. Я не боюсь. Только прошу тебя, не забудь: у новой пристройки к западному крылу моей виллы нужно заменить временную крышу на постоянную. Я не успела поставить ту черепицу, которую хотела. Ты знаешь, о какой черепице я говорю. Кажется, она называется "патрицианской", если нет, то дворецкому точно известно, какую следует купить. Это надо обязательно сделать до весны. Весной в Риме пойдут сильные дожди, как бы они не испортили мозаику. Черепица обойдется недешево, но у меня есть деньги. - Так она и умерла с мыслями о своей любимой вилле на Номентанской дороге.
Епископы, которым я, казалось, в прямом и переносном смысле испортил всю обедню, были вне себя от ярости и как можно громче затянули молитву. Я вышел. У дверей ждали служанки Елены.
- Царица умерла, - спокойно сказал я, так как в эту минуту ничего не ощущал. Женщины в голос зарыдали. - Обмойте и обрядите тело, - строго приказал я, - и чтобы никаких слез.
Они скрылись за дверью. Я оглянулся. Кругом были вещи, принадлежавшие Плене: одежда, которую она носила, драгоценности, которых касалась ее рука. Внезапно кто-то тронул меня за плечо. Рядом стоял Оривасий.
- Странно, - сказал я ему после долгого молчания. - Никак не могу разобраться в своих чувствах.
- Ты должен чувствовать только одно - облегчение. Кончились наконец ее муки.
- Все мы игрушки в руках Божьих, а он, как младенец, играет нами: то поднимет вверх, то бросит вниз, а если пожелает, то вообще сломает.
Так кончилась моя семейная жизнь. Тело Елены отвезли в Рим и похоронили в мавзолее, где лежали останки ее сестры Констанции и нашего сына. Я не забыл ее последнюю волю - крышу виллы покрыли новой черепицей. Елене, когда она умерла, было сорок два года, мне - двадцать восемь. На следующий день после смерти жены я дал обет безбрачия. Это был дар Кибеле за ее многочисленные благодеяния.
-XV-
Шестого ноября 360 года исполнилось пять лет со времени моего вступления в должность цезаря (у римлян это называется "юбилеем"), и я решил, что такое событие следует отметить с размахом. Хорошо известно, как я отношусь ко всяким состязаниям, боям гладиаторов, кровавому избиению животных. Эти так называемые представления мне глубоко претят, но человеку, облеченному властью, приходится пересиливать себя в интересах дела и считаться со вкусами толпы, заполняющей ипподромы, стадионы и цирки. Много раз мне приходилось проклинать первых консулов Римской республики, учредивших эти разорительные и к тому же на редкость скучные зрелища, но обычай есть обычай, и, насколько это в моих силах, я стараюсь его исполнять, тем более что игры имеют большое значение. Все очень просто. Если игры или состязания успешны, популярность государственного деятеля несопоставимо возрастает, и наоборот.
Мне говорили, что игры во Вьене в тот год удались на славу. Не могу этого подтвердить, так как появлялся на них редко, но уж если показывался народу, то, как подобает Августу, надевал на голову тяжелый золотой венец. Сейчас я уже с ним совсем свыкся, и он для меня прежде всего символ бога-солнца. Вид у меня был вполне царственный, и даже Оривасий находил, что я сильно выиграл, расставшись с ненавистной ему выцветшей пурпурной повязкой, которую носил прежде. "Вылитый директор гимнасия", - ворчал он.
Моя переписка с Констанцием продолжалась, по-прежнему в самых изысканных и учтивых выражениях. В ноябре он выразил мне соболезнования по поводу смерти жены, я ответил благодарственным письмом. Затем в декабре я послал ему поздравления по случаю его бракосочетания с антиохийской дамой Фаустиной. Мы продолжали посылать друг другу вежливые письма, а готовились к войне.
В декабре произошло еще несколько событий, заслуживающих внимания. Однажды вечером я занимался фехтованием. Мне приходится упражняться в нем почти ежедневно: я поздно стал солдатом, и мне требуется больше усилий, чем другим, чтобы познать в совершенстве все тонкости боевого искусства и держаться в форме. Внезапно ремень моего щита лопнул, рукоятка отломилась, и щит со звоном упал на землю на виду у всего легиона петулантов. Прежде чем солдаты успели истолковать это как дурное предзнаменование, я поднял руку, все еще сжимавшую рукоятку, и крикнул: "Смотрите, то, что в моей руке, я держу крепко!" Все с облегчением вздохнули - что бы ни случилось, Галлию я из рук не выпущу. Но у меня от этого происшествия остался на душе неприятный осадок, это чувство не покидало меня вплоть до самой ночи, когда я заснул и мне снова явился гений-хранитель Рима. Его голос звучал отчетливо. На сей раз это были стихи, в которых воля богов выражалась как нельзя яснее:
Только Юпитер войдет в созвездие Водолея, Между тем как Сатурн подойдет к двадцать пятому градусу Девы, Констанций, царь азиатский, конца этой жизни столь милой достигнет С горем и сердцем тяжелым.
Наутро я рассказал об этом сновидении Оривасию, а он пригласил Мастару, лучшего из этрусских астрологов. Тот составил гороскоп Констанция, и оказалось, что императору осталось жить всего несколько месяцев. Мастара даже определил приблизительную дату его смерти: где-то в июне 361 года. Но как бы ни были обнадеживающи небесные знамения, я не позволял себе расслабиться и настойчиво готовился к схватке.
* * *
Храня верность своему государю, преторианский префект Небридий относился ко мне враждебно - именно за это я его уважал и питал к нему искреннюю симпатию. Он не строил против меня козней и не плел заговоров; поэтому я сохранил за ним его должность, хотя и ограничил круг его обязанностей чисто ритуальными. Отношения у нас сложились достаточно доброжелательные, и тем не менее он не упускал случая поставить меня в неловкое положение. Однажды это ему блестяще удалось.
Каждый год шестого января у галилеян что-то вроде праздника. Он называется "Богоявление" - день, когда якобы крестился их пророк. Подозревая, что я недолюбливаю галилеян, Небридий объявил горожанам, что во время праздничных богослужений я буду присутствовать в галилейском храме - роскошной базилике, недавно построенной на щедрые пожертвования Елены. Узнав об этом, я пришел в бешенство, но не решился подать виду. Что касается Оривасия, то его мое затруднительное положение только забавляло.
Волей-неволей мне пришлось провести битых два часа, созерцая бедренную кость какого-то негодяя, сожранного римскими львами, и внимая бесконечной проповеди епископа, в основе которой лежал призыв ко мне употребить данную мне Богом власть на искоренение арианской ереси. В одном месте он, желая ко мне подольститься, даже намекнул, что если Констанций - арианин, а я, будучи во всем ему противоположностью, возможно, никеец, то истинная вера (которую, особо подчеркнул он, к тому же исповедует большинство), будучи поддержана мною, станет нерушимым столпом моего престола. Столп он, по-видимому, упомянул в переносном смысле или имел в виду кариатиды галилейских храмов. Когда настало время молитвы, устами я обращался к Назарею, но в сердце моем властвовал Зевс.
Зима прошла в напряженном ожидании. К весне военные приготовления были закончены, требовалось лишь знамение. Я послал эмиссаров в Рим узнать, что написано обо мне в "Сивиллиных книгах", однако префект Рима не допустил их в святилище. Тогда один сочувствующий мне жрец как-то сумел заглянуть в книгу, где описана наша эпоха. Он тайно сообщил: да, мне действительно суждено стать следующим римским императором. Мое царствование будет бурным, но продолжительным. А что мне еще нужно, кроме времени? - времени, чтобы вернуть юность одряхлевшему миру, сменить зиму весной, освободить Единого Бога от безбожного трехглавого чудища? Дай мне двадцать лет, о Гелиос, и вся Вселенная будет восхвалять твой свет, который проникнет в самые мрачные закоулки Тартара! Точно так же, как Персефона вернулась к Деметре, я возвращу своих современников - живых мертвецов в твои объятия, которые суть свет, которые суть жизнь, которые суть все.
В апреле я узнал, что германское племя короля Вадомара перешло границу и разоряет окрестности Рэции. Эта весть меня не на шутку удивила. Всего два года назад мы с Вадомаром заключили вечный мир и не давали ему никакого повода к недовольству. Вадомар был человеком воспитанным. Он получил образование в Милане. К тому же он был чрезвычайно осторожен. Стоило послать несколько легионов, как он тотчас приносил тысячу извинений и поспешно возвращался на свою сторону Рейца. Открытое выступление против меня означало только одно: Вадомар исполняет приказ Констанция.