Вскоре после полуночи мы вышли из моих покоев и по черной лестнице спустились в залитый лунным светом внутренний двор. Прячась в тени, как заговорщики, мы скользнули к противоположному крылу дворца, где живут евнухи и мелкие чиновники. Под портиком Оривасий подошел к третьей двери с юга и трижды постучал.
- Который час? - спросил из-за двери приглушенный голос.
- Наш час настал, - назвал пароль Оривасий, и дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы мы смогли протиснуться внутрь. Открывший нам карлик поздоровался и указал на тускло освещенную лестницу:
- Все только начинается.
Оривасий дал ему монету. На галерее второго этажа глухонемые рабы провели нас в обеденный зал, когда-то принадлежавший Евсевию. Роскошью этот зал не уступал моему! Вдоль стен стояли обеденные ложа, на которых возлежало около полусотни разряженных евнухов - ну прямо шелковая лавка! Перед каждым ложем был накрыт стол, ломившийся от яств.
Даже на концерте (как я по своей наивности полагал) евнухи не могли обойтись без чревоугодия.
В дальнем конце зала помещались несколько мест для так называемых "лиц, приближенных ко двору". Там сидели офицеры-доместики, которые обильно подкреплялись вином. Я был совершенно сбит с толку, но не решался открыть рот. Не дай бог кто-нибудь узнал бы мой голос! Мардоний, это счастливое исключение среди евнухов, часто говаривал: "Голос Юлиана - не лира, а медная труба".
Мы заняли места в первом ряду, рядом с центурионом легиона геркуланов, который уже был сильно навеселе. Ткнув меня в бок, он пробормотал: "Не будь таким кислым! И сними этот капюшон, а то ты похож на грязного монах-ха!" Окружающие сочли эту шутку необычайно удачной и вдосталь повеселились на мой счет, пока бойкий на язык Оривасий не пришел мне на выручку.
- Бедняга из деревни, - объяснил он (к моему удивлению, на чистейшем антиохийском наречии), - и не хочет, чтобы видели его заплатанную тунику.
- Он что, будет выступать? - Центурион подвинулся ближе, меня обдало его дыхание. Дух был как из винного бурдюка. Зажав рукой капюшон, я отодвинулся.
- Нет, - ответил Оривасий. - Он приятель Фаларида. - Услышав это, центурион сразу оставил нас в покое, а Оривасий прошептал мне на ухо: "Фаларид - наш хозяин. Вон он, в середине". Посмотрев туда, куда он указывал, я увидел тучного степенного человека с высокомерно поджатыми губами. Мне показалось, я где-то его уже видел, но где?
- Это главный дворцовый повар, - пояснил Оривасий, - а значит, по смерти Евсевия самый богатый человек при дворе.
Я тяжело вздохнул. Слуги императора всегда безбожно его обворовывают.
Зазвучали кимвалы, и в зал строевым шагом вошла колонна доместиков. Остановившись перед Фаларидом, они жестом, которым положено приветствовать императора, отдали ему честь. В ярости я чуть было не вскочил на ноги, но Оривасий усадил меня на место. Между тем солдаты выстроились вдоль стены и затянули любовную песню! Но худшее ждало нас впереди.
В зал ввели пятьдесят бедно одетых юношей. Они двигались как-то неуверенно и явно не знали, что делать, пока кто-то из доместиков не заставил одного из них опуститься на колени перед Фаларидом. Остальные последовали его примеру. Затем евнух знаком велел им сесть на пол как раз напротив нас. Я никак не мог понять, что происходит. Судя по одежде, юноши были явно не артистами, а простыми ремесленниками, какие во множестве слоняются по аркадам любого города, глазея на женщин.
Затем в комнату пригнали, как стадо овец, пятьдесят молодых девушек. "Лица, приближенные ко двору" вокруг меня восхищенно зашептались: девушки были на редкость хороши собой и страшно напуганы. Их медленно обвели вокруг зала и приказали сесть на пол рядом с юношами. Девушки эти также были одеты в обычное платье - значит, это не были танцовщицы или гетеры. Я обратил внимание на то, что евнухи рассматривали их почти с таким же интересом, как и окружавшие меня мужчины. Мне это казалось непонятным, но Оривасий уверяет, что евнухи, особенно те, кого оскопили уже в зрелом возрасте, к своему несчастью, сохраняют плотские желания. Желание не исчезает от неспособности его удовлетворить.
Появились музыканты, заиграла музыка, и перед нами стали плясать сирийские танцовщицы. Думаю, они хорошо знали свое дело. Они неистово раскачивались, подпрыгивали высоко в воздух и изображали всякие непристойности с чашами, как это и положено в таком танце. Воспользовавшись тем, что все увлеклись зрелищем, я похлопал по плечу юношу, сидевшего на полу предо мной. Он вздрогнул и в страхе обернулся - лицо его от испуга побелело как полотно. На вид ему было не более восемнадцати, судя по белой коже и серым глазам, это был македонец, а большие мозолистые руки с черными ногтями выдавали в нем ученика кузнеца или ювелира.
- Что, господин? - спросил он прерывающимся от волнения шепотом.
- Зачем вас сюда привели?
- Не знаю, господин.
- Но как ты сюда попал?
- Они… - Он указал на доместиков. - Я шел домой с серебряного рынка - я там работаю, - а они меня схватили и заставили идти вместе с ними.
- А сказали зачем?
- Нет, господин. Нас не убьют, правда? - Ничто не может сравниться со страхом простолюдина, оказавшегося в незнакомом месте.
- Нет, - сказал я твердо, - вас не тронут.
Между тем сирийских танцовщиц сменили женщины, одетые жрицами египетской богини Киры. Их ритуальные жесты были мне знакомы, но все же, думаю, это были не настоящие жрицы, а просто гетеры, изображающие священные эротические танцы. Для нынешней карнавальной ночи это было вполне естественным началом. Они исполнили перед нами все таинства Киры, включая обряд оплодотворения с огромными деревянными фаллосами. Последний эпизод привел "лиц, приближенных ко двору" в восторг, и они принялись громко рукоплескать, а евнухи в экстазе вздыхали и мерзко хихикали. Хотя мне и не очень нравится культ Киры, такое осквернение ее таинств меня возмутило.
Но вот и "жрицы" удалились. Несколько коренастых доместиков подняли юношей и девушек и заставили пройтись парами перед ложами евнухов. Это походило на прогулку молодых людей на празднике в провинциальном городке, только двигались они уж очень неловко и вид у них был смущенный и затравленный. Так прошло несколько минут, и вдруг Фаларид поманил к себе одну из пар. Это послужило сигналом для других евнухов, и они кинулись выбирать себе жертву, шипя, как стадо рассерженных гусей.
Внезапно Фаларид протянул руку и разорвал платье девушки на плече; оно соскользнуло к ее ногам. Вокруг меня послышались возбужденные возгласы. Я от неожиданности просто оцепенел. Девушка попыталась прикрыть платьем грудь, но Фаларид снова рванул; на этот раз платье из дешевого полотна с треском разорвалось донизу и осталось у него в руке. Девушка осталась стоять нагой, скрестив руки на груди, будто жертва, приведенная на заклание. Затем, повернувшись к юноше, Фаларид задрал подол его туники до самого живота. Послышался громкий смех: под туникой у бедняги было голое тело. Схватив одной жирной рукой девушку, бледную от стыда, а другой - юношу, совсем пунцового от смущения, Фаларид повалил их на ложе.
Другие евнухи тоже бросились срывать одежды с перепуганных до смерти жертв. Никто не оказал им сопротивления, только какой-то юноша непроизвольно отшатнулся, и тогда один из доместиков с силой ударил его плашмя мечом по ягодицам. В этой чудовищной сцене что-то показалось мне смутно знакомым. Лишь несколько дней спустя я понял, что именно: так дети разворачивают подарки. Евнухи во всем уподобились жадным детям. Они срывали одежды с юношей и девушек точно так же, как дети срывают обертку с только что полученного подарка, желая поскорее узнать, что там внутри. Своими короткими пальцами они ощупывали нагие тела, подобно детям, перебирающим новые игрушки; особенно их привлекали половые органы, как мужские, так и женские Представьте себе пятьдесят огромных младенцев, играющих вместо кукол живыми людьми, и вы поймете, что видел я той ночью.
Оцепенев от изумления, я сидел бы там, наверное, целую вечность, не упади мой взгляд на юношу, с которым я только что говорил. Он лежал распростертый на коленях у евнуха, напуганная девушка обильно поливала ему живот медом из ковша, а евнух тем временем ласково его поглаживал, готовя к бог знает какому разврату. С меня было довольно.
Я встал и вышел на середину зала. Один из доместиков грубо схватил меня за плечо, и капюшон свалился, открыв лицо. Этого было достаточно. Музыканты один за другим умолкли. Никто не двинулся с места. Никто не издал ни звука. Только молодые люди тупо, безо всякого интереса смотрели на меня. Я подозвал к себе трибуна, сидевшего в первом ряду. Среди присутствовавших офицеров он был старшим по званию. Он подошел и дрожащей рукой отдал мне честь. Указав на юношей и девушек, я тихо, так, чтобы только он один мог слышать, приказал: "Этих по домам". Затем я повернулся к Фалариду:
- Всех евнухов арестовать. Присутствующих доместиков - под домашний арест.
В наступившей гробовой тишине мы с Оривасием покинули пиршественный зал.
Оривасий считает, что я принял происходившее слишком близко к сердцу из-за обета безбрачия, но дело вовсе не в этом. Основополагающий принцип любого цивилизованного общества заключается в том, что ни один человек (тем более получеловек) не имеет права подчинять своей воле другого. Будь юноши и девушки гетерами по доброй воле, я бы, может, и простил евнухов, но той ночью - а как выяснилось, она была далеко не единственной - в пиршественном зале творилось жестокое беззаконие.
Приск: Юлиан часто вспоминал об этой ночи в покоях евнухов, и, по-моему, он наивно придает ей чрезмерное значение. Дурные привычки дворцовых евнухов общеизвестны, и едва ли увиденное было для Юлиана полной неожиданностью. Что и говорить, неприятно узнать, что подобное творится у тебя под носом, но число придворных римского императора составляет двадцать пять тысяч человек, и дворец - это целый маленький мир, во всем подобный большому. Однако если Юлиан что-то вобьет себе в голову, возражать ему бесполезно. Он прогнал всех евнухов до единого, и жизнь во дворце превратилась в ад кромешный. Прежде всего, никто не знал, где лежат припасы, и каждый день приходилось снаряжать экспедиции для поисков на чердаках и в подвалах. В результате разразилось несколько новых скандалов. Так, в подвалах дворца Дафны был обнаружен целый тайный монетный двор, на котором несколько предприимчивых доместиков чеканили фальшивую монету.
За время моего знакомства с Юлианом я заметил, что он старательно избегает соприкосновения с некоторыми сторонами человеческой жизни. Одной из них была плотская любовь. Он сделал вид, что был шокирован забавами евнухов со свободными людьми, которых те принуждали служить своим утехам. Это, конечно, дурно, и в порядочном обществе так поступать не принято. Естественно, подобного нельзя допускать, но что в этом такого поразительного? Юлиан между тем пишет и часто говорил мне, будто был свидетелем какого-то ни с чем не сравнимого кошмара. На самом деле это далеко не так.
В конце концов я спросил его напрямик: известно ли ему, что творили его солдаты в германских и франкских селениях? Знает ли он, что они в своей похоти не щадили ни женщин, ни мужчин, ни детей? Юлиан пустился было в отвлеченное теоретизирование о жестокостях войны в целом, но я припер его к стене и вырвал признание: он действительно слышал о таких случаях (насколько мне известно, он лично наказал за изнасилования не менее десятка солдат), но всегда считал их неизбежными издержками войны. Вообще, простодушие и наивность Юлиана в некоторых вопросах меня поражали. Обет безбрачия, который он дал после смерти Елены, не был, как некоторые (в том числе одно время и я) считают, позой. Юлиан совершенно искренне умерщвлял свою плоть - поэтому, кстати, он не любил чужих прикосновений и избегал появляться там, где можно было увидеть обнаженное человеческое тело, особенно в банях.
Думаю, евнухи так поразили его не только потому, что он обладал властью поступать так же, как они, но и потому, что он желал в глубине души так поступать. Он ужасался своим подсознательным желаниям, но ничего не мог с собою поделать. Обрати внимание, как подробно описывает он все происходящее, и, главное, заметь, что его возмущает - это не сладострастные сцены, а то, что евнухи проделывали все это со свободными людьми, а не с рабами. У нашего Юлиана, как и у всех нас, было в душе что-то от Тиберия, и он отчаянно это ненавидел.
Что касается меня, то я уже двадцать лет мучаюсь одним вопросом: зачем евнух поливал ученику среброкузнеца половые органы медом? В чем состоял его замысел? Какая роль отводилась девушке? И почему именно мед? Мне остается лишь строить предположения и сожалеть о том, что Юлиан так рано прекратил пир. Но в одном я уверен: этот евнух просто был поваром и часто приправлял дичь медом. Вот и здесь он поступал в соответствии со своими привычками.
Либаний: Странно, но похоже, что Приск под старость сделался сластолюбив. Лично я не ощущаю в себе ничего от Тиберия, скорее наоборот.
-XVII-
Юлиан Август
Констанций редко выступал в сенате по той простой причине, что не мог произнести сколько-нибудь длительную речь без того, чтобы не запнуться, потерять логическую нить или не наделать грамматических ошибок. Поэтому в здании сената он почти никогда не бывал, а в тех редких случаях, когда возникала такая необходимость, вызывал сенаторов в тронный зал дворца Дафны, где мог обратиться к ним в неофициальной обстановке.
Сделавшись императором, я вернулся к традиции Октавиана Августа, считавшего себя всего лишь первым среди римских граждан. По этой причине первого января 362 года я пешком пересек площадь и явился на заседание сената просто в качестве одного из его членов. Отцы-сенаторы, как мне показалось, сделали вид, будто обрадовались моему жесту, и в оставшиеся месяцы моего пребывания в Константинополе я часто посещал их заседания. Нет нужды добавлять, что я не упустил ни одного случая, чтобы выступить!
Согласно обычаю, вновь назначенные консулы должны за свой счет устраивать для народа празднества с состязаниями. Мамертин не был исключением и устроил на ипподроме трехдневные гонки колесниц, на которых я в знак благоволения к нему был вынужден присутствовать. Эти три дня показались бы мне вечностью, если бы не внимание зрителей. Всякий раз, когда я появлялся на ипподроме, толпа приветствовала меня оглушительным ревом. Мне говорили, что Констанций за двадцать пять лет не смог добиться такой любви народа. Поскольку я слышал это несколько раз от разных людей, возможно, это правда, а не обычная лесть.
В первый день скачек я с любопытством рассматривал различные произведения искусства, которые Констанций установил в центре беговой дорожки: обелиски, колонны, бронзовые памятники. Особенно красива колонна, свитая из трех бронзовых змей, на верхушке которой на золотом треножнике водружена золотая чаша, принесенная греками в дар Аполлону Дельфийскому в знак благодарности за победу над Персией. Чтобы украсить свою столицу, Констанций не стыдился похищать даже такие святыни, но скоро я их все возвращу на место. Однако в тот день чаша навела меня на мысль о Дельфах, и у меня возникла идея.
- Нам следует обратиться к оракулу, - сказал я Оривасию.
- Какому? - Оривасий считает, что частыми жертвоприношениями, а также обращениями к гадателям и оракулам я так застращал будущее, что оно мне окончательно покорилось.
- Единственному на свете. Дельфийскому.
- А он еще действует?
- Узнай.
- Мне идти сейчас или подождать до конца состязаний? - рассмеялся Оривасий.
- Нет, но ты все равно хочешь съездить в Грецию. Если поедешь, заверни в Дельфы и обратись к пифии.
На том мы и порешили и стали думать, о чем нам следует спросить пифию, но тут привели рабов, которых предстояло отпустить на свободу. По древнему обычаю, именно с этого должны начинаться новогодние праздники и ввод новых консулов в должность. Рабы выстроились перед подиумом, и я с радостью произнес формулу, которая по закону делает их свободными, но толпа вдруг ахнула. Я не сразу понял, в чем дело, а Мамертина, сидевшего справа от меня, происшедшее сильно позабавило.