– Это не грибы, – Валерик поправил очки на носу и сразу почувствовал себя увереннее. – Это совершенно отдельный класс, который никакого отношения к царству грибов не имеет. Сначала они живут в виде амёб, потом соединяются в плазмодий – это что-то вроде огромного слизня – а потом становятся вот такими вот грибами.
– И для чего? Для чего они нужны?
– Ну, в природе они уничтожают бактерии, которые размножаются на гниющих субстратах... А так... Люди ещё не придумали, но они очень умные...
– Умные?
– Умные. Этот слизень, плазмодий, может запоминать. Например, если его приманивать вкусной едой, но на пути к еде бить током, он запомнит и не поползёт туда снова.
– Здорово! И ты сам это видел?
– Нет, сам не видел. Нужны лаборатории, а у меня только бинокуляр и микроскоп в гербарии. Это пишут японцы. Они миксомицетами занимаются плотно. Заставляли их рисовать оптимальную схему железных дорог...
– Как?
– Ну как... Клали плазмодий в центр рельефной карты – на место Токио. А на места узловых станций насыпали небольшие кучки сахара. Он тянулся за сахаром и всегда выбирал оптимальный маршрут. Самый короткий и самый незатратный с точки зрения препятствий, возникающих на пути. И инженеры потом просчитали и выяснили, что микс и в самом деле предложил им оптимальный вариант. А ещё он управлял роботом...
– Как?!
– Ну... Сложно так сразу объяснить... Понимаешь, робот ведь действует по чёткому алгоритму, а жизнь – она сложнее и требует принятия решений, которые могут быть и не заложены в этом алгоритме: всего не предусмотришь. И учёные: британец и два японца – воспользовались тем, что плазмодий боится света. Он старался убежать от света, а робот воспринимал его движения как совершенно однозначный сигнал – и действовал согласно им. То есть, они получили робота, который может быстро удирать в тёмной комнате от человека с фонариком...
Валерик был как пьяный от удовольствия и смущения. Он хотел рассказывать ещё. Его впервые слушали с таким интересом – и слушали не студенты, которые были обязаны высидеть лекцию.
– А самое интересное, – продолжил он, и в одной его руке была зажата коробочка с ликогалой, а в другой – Лёлин локоть, – что никто не знает, как они договариваются.
– Кто?
– Ну клетки же! Клетки! – Валерик разошёлся. – Вот представь себе: огромное множество клеток собирается в один плазмодий, который становится, по сути, тоже одной-единственной клеткой: ведь все их тела объединяются, а ядра внутри так и остаются множеством ядер! И плазмодий начинает двигаться! Он ищет еду, ищет укрытие от света и сильного дождя, а потом и место, где может образовать плодовое тело и выпустить споры! И вот вся эта масса клеток как-то договаривается между собой, куда ползти и как ползти! А плазмодий-то может быть до метра в диаметре!
– Сколько?!
– Метр! В Южной Америке видели, как такие огромные плазмодии переползают с места на место.
– Я бы умерла, если бы увидела такого здорового слизня... Я бы подумала, что это инопланетянин.
– А они чудесны! Может быть, даже инопланетны. Потому что споре миксомицета ничего не нужно для того, чтобы выжить: ни вода, ни воздух. Она может спать десятилетиями, переживать самые некомфортные температуры, жуткий минус! Их могло принести на Землю из космоса и, может быть, с них вообще началась жизнь на Земле!
– И ты их изучаешь... – в голосе Лёли звучал неподдельный восторг, и она уже не казалась Валерику худшей копией Леры. Она была особенной. – Так как же они договариваются?
– Это пока тайна, – сказал Валерик таким тоном, словно посвящал Лёлю в члены мистического ордена. – Ведь какие-то клетки первыми чувствуют запах пищи. И они должны передать сообщение об этом остальным. Должны определиться, в каком направлении ползти. И каждая частичка плазмодия должна двигаться определённым образом, чтобы он не остался топтаться на месте. А если пища есть и справа и слева? Он ведь принимает решение, он выбирает! Смотрит, где пищи больше или где она ближе...
– А ты бы хотел узнать, как это происходит?
– Конечно! Но... У нас это пока невозможно. Нужны условия для работы, а их нет...
Валерик заметно сник. Ему хотелось поразить Лёлю чем-то ещё, но все остальные факты, приходившие ему в голову, были не так интересны и требовали знаний для понимания.
– Я пойду, – сказала она. – Темнеет. А мне через лес. Завтра увидимся.
И ушла.
А Валерик остался наедине с фиолетово-розовым небом, дроздами, стрижами и коробочкой ликогал, зажатой в руке. И он сразу вспомнил, как подбросил споры арцирии, и ветер понёс их прямо ему в лицо.
"Наверное, я вдохнул тогда сколько-то спор," – подумал Валерик.
И тут ему вспомнились японцы с их роботами, и вдруг подумалось, что может быть, у него там, внутри, вырос микс, который сидит теперь в Валериковой голове, как пилот – в кабине самолёта, и жмёт на рычаги, а Валерик мечется, словно робот, подчинённый чужой воле... И потом – думал Валерик – миксомицеты везде: в парках, во дворах, в палисадниках. Они незаметны, их споры разносятся ветром... Кто знает, сколько спор мы вдыхаем за свою жизнь?
Это был бред, очевидный бред – Валерик прекрасно это понимал, но не мог остановиться. Ему было плохо и хотелось думать о плохом. О том, что миром управляют миксомицеты, например.
Лера ушла – исчезла, снова не сказав ни слова.
А у него возник сильный интерес к Лёле. Валерик боялся его и очень ругал себя: ругал так, словно если и не изменил, то был от этого в каком-нибудь шаге. Как будто он вдруг оказался мужчиной, который добился своего и... И всё? Всё кончилось? Всё то чувство, которое жило столько лет? Лера-ликогала, Лера-арцирия теперь стала просто Лерой?
Валерик ненавидел себя, ненавидел так сильно, что вдруг оказалось – проще поверить, что кто-то решает за него. Пусть даже забравшийся в голову микс. Тогда можно было не признаваться себе в том, что сначала спал с одной, а потом хотел другую...
На душе было пусто.
Во двор вползли сумерки, и Валерик почувствовал раздражающий приступ куриной слепоты. Он вошёл в кухню, включил свет и услышал, как Даня покрёхтывает и ворочается у себя в кроватке. Валерика едва ли не взбесили эти звуки. Он вдруг подумал, что не хочет никаких детей, бутылочек, кефиров и каш. Что он хочет завалиться на диван, задрать повыше ноги и смотреть какую-нибудь муть по телевизору. И что не хочет ходить на работу, видеть и слышать про миксы. Что хочет всё послать и жить обычной жизнью. Потому что стало вдруг очевидно, что тот единственный секс, который был у него, и которым он так гордился ещё пару часов назад, был из жалости. Это была плата за то, что он нянчится с ребёнком – никак не больше. А чем она могла ещё отплатить? Денег бы он не взял. А это взял. Потому что посчитал, что от чистого сердца. Или потому что вообще забыл о чём-нибудь подумать...
Его, как бычка на верёвке, повели туда, повели сюда. Он, словно миксамёба, полз по акрозиновому следу, не смея отклониться ни вправо, ни влево. И как удачно вчера вмешался этот бомж... И как он же подкинул ему Лёлю, и привёл тогда под окно, когда Лера и Лев... И толкнул к нему Леру, когда они подумали, что бомж украл ребёнка.
И тут Валерик вспомнил странность, которую давно заметил, но ни разу для себя не сформулировал: бомж не пах – он не пах, как обычно пахнут бомжи: потом, выделениями, болезнью, едой с помойки и сивушным перегаром. Он не пах вообще. Как не пахнет выделяемый миксами акрозин, при помощи которого они объединяются в плазмодий.
Валерик расхохотался. Он понял, что окончательно чувствует себя грибом, и успокоился.
Надо было идти греть кефир.
III.
А дни стояли по-прежнему холодные.
На следующее утро Лёля пришла до завтрака – в лагере ещё не зазвучал "Антошка, Антошка", и часы показывали половину девятого. Она привычно встала к плите: Валерик увидел её силуэт в окне, когда, почистив зубы, возвращался в дом из баньки.
Лёля шмыгала носом, и Валерик с раздражением подумал, что она плачет.
– Ты чего? – хмуро спросил он, вешая полотенце на крючок и ставя щетку в стакан на подоконнике.
– Дасмо'к, – просто ответила она.
– Так ты иди, отдыхай, – Валерик растерялся. – Что же ты встала?..
– А! – Лёля безнадёжно махнула рукой. – Сё 'авно 'аботать. А у тебя хоть тепло.
Она старалась не подходить к малышу, а если и подходила, повязывала на лицо косынку – углом вниз, как американский налётчик.
Валерик не возражал. Он просто вяло наблюдал и делал то, что должен, – без души и желания.
Наблюдать было интересно. Во-первых, он видел, что Данька ведёт себя с ним совсем по-другому. Сначала он был капризным и требовательным. Потом, словно поняв, что Валерика этим не прошибёшь, как будто замкнулся в себе. Стал меньше смеяться, меньше тянуть ручки, больше сидеть и сосредоточенно заниматься своими делами: смотрел книжки, прилаживал на палочку кольца пирамидки, перекладывал по-разному игрушки.
Даня оживал только при Лёле, да и то не всегда.
В следующие три дня она забегала на дачу довольно часто, раза четыре в день, и Валерик заметил, что её насморк то стихает совсем, то резко усиливается, так что нос краснеет, глаза слезятся и голос становится хриплым и гундосым.
На третий день поздно вечером она едва не уснула у печки. Валерику показалось, что у неё температура.
– Я сейчас пойду, – виновато улыбнувшись, сказала Лёля. Глаза у неё были сонными и мутными. – Просто соберусь с силами, заставлю себя и пойду. Там так холодно, ты бы знал. У тебя тут просто рай.
– Где холодно? – спросил он. Не потому что было интересно, а потому что он привык поддерживать вежливые разговоры с хорошо знакомыми людьми. Вообще, в последние дни – Валерик заметил за собой такую особенность – он не хотел разговаривать. Не хотел – и не разговаривал. Просто его рот произносил какие-то слова, будто выбирая их на складе общих, не слишком значимых фраз, а голова в этом совсем не участвовала. Так было и теперь: мне холодно – где холодно? Кажется, выходило очень складно. И можно было думать о странной Лёлиной простуде, о её усталых глазах и о том, как плохо она сейчас выглядит. И о том, что когда уходит насморк, взгляд её становится пронзительным и въедливым, как у следователя, который хочет разобраться. А когда насморк появляется, она снова смотрит как воспиталка: строго, заранее зная, что ты виноват. И даже движения становятся резче. Лёля без насморка смущала его. Лёля с насморком заставляла чувствовать себя неуютно.
– На веранде.
– На какой веранде?
– Ну мы же живём на веранде. Воспитатели. Ты разве не видел? Застеклённая веранда сбоку от корпуса. И корпуса-то бог знает что: дощатые, щелястые. Детей утепляем, как можем... А веранда: стекло, рамы рассохшиеся. Сквозняки такие, что... Спим в свитерах.
– Переезжай ко мне.
Валерик даже обернулся, словно хотел услышать, кто это сказал. Он не хотел снова превращать дом в Ноев ковчег! Он хотел жить один. В крайнем случае – с ребёнком, потому что он имел на это полное право, а ребёнок не был ни в чём виноват.
– В смысле, – заторопился он, – в смысле, пока не потеплеет. Ну и пока нос не подлечишь.
И ещё он хотел добавить, что ни в коем случае не настаивает и не имеет в виду ничего такого, но было поздно.
– А можно? – жалобно протянула Лёля, и на губах её была просительная улыбка.
– Конечно, – отступать было некуда. – Тут печка, сруб бревенчатый, тепло. Ну и всё равно ты бегаешь туда-сюда каждый день, а будешь ходить в лагерь как на работу. Поправишься – баньку истоплю.
И Валерик снова отругал себя за слова про баньку: всё это выглядело неприличным намёком. Кроме того, хотелось, чтобы Лёля ушла.
А она осталась. Получалась странная семейная жизнь без отношений. Обязаловка, где Валерик был домохозяйкой, тогда как Лёля ходила на работу. Его мучило такое положение вещей. Впрочем, и Лёлин насморк постепенно проходил, и становилось всё теплее. Правда, дожди не прекращались, и скоро на даче стало душно и парко, как в тропиках.
Лёля поправилась и повеселела, и Валерик всё ждал, когда же она уйдёт обратно в лагерь, но она не уходила, а сказать прямым текстом было не то чтобы неудобно, но даже и неприемлемо: Лёля очень помогала, готовила, стирала, ездила в город за продуктами и даже пару раз не стала будить ночью Валерика: сидела с ребёнком, хотя утром должна была уходить на работу.
Валерик не хотел быть ей благодарен и всё-таки был.
Плазмодий арцирии тоже сидел в своей щепке.
Когда миксамёба нашла себе пару и превратилась в респектабельную и сытую клетку с полным набором хромосом, она стала звать к себе остальных – таких же сытых и наполненных. Они пришли на запах выделяемого клеткой акрозина, их была сотня или две.
Все вместе они составили сгусток плазмодия, единую клетку, в которой свободно плавали ядра. Плазмодий арцирии был маленьким, чуть больше сантиметра в диаметре. Он ползал между волокнами щепки, поглощая бактерий, собирая в себя оставшихся миксамёб, но наружу выползти пока не решался. Потоки воды несли к нему запахи гниющей древесины оттуда, где была поленница. Плазмодий теперь точно знал направление, в котором поползёт, когда кончится дождь – но не раньше, потому что струи воды могли смыть его самого в канаву, откуда не будет выхода и где ждёт верная смерть.
Он теперь уже не боялся света. Он ждал его и тянулся к нему.
И вот кончился последний дождь. Солнце начало припекать, и за несколько часов щепка почти высохла.
Валерик с тоской смотрел на лес, на листья деревьев, на которых догорали последние изумруды дождевых капель, и твердил про себя: "Уйди-уйди-уйди..." Проходившая мимо Лёля посмотрела на него и неуверенно улыбнулась: как человек, который услышал, что ему что-то сказали, но не расслышал, что именно.
И Валерик со всей очевидностью понял, что он опять здесь ничего не решает, а просто выполняет некую последовательность действий, которую непонятно кто утвердил. Словно миксомицет, миксамёба, которая обязана быть с кем-то вместе, и которая пыжится, испуская акрозин, и которая делает вид, что что-то себе выбирает, отказывая тому и этому партнёру, а на самом деле ограничена крошечной щепкой, за которую зацепилось определённое количество спор. И которая знает, что если не выберет ни одну из них, то станет просто расходным материалом в построении общего плодового тела.
Валерику стало страшно при мысли о том, что вся эта возня, которую он рассматривает под микроскопом – это и его возня тоже, один в один.
И в голову вдруг пришла сумасшедшая мысль: он захотел соскочить со щепки и посмотреть, нет ли любви и счастья за её пределами.
– Лёля, – сказал он, когда она в очередной раз проходила мимо, – а ты не могла бы завтра отпустить меня в город? Мне нужно уладить несколько бумажных дел. По телефону невозможно, нужно лично присутствовать...
– Хорошо, – ответила она, почти не задумываясь. – Конечно.
Валерику стало совестно.
– Я, наверное, о многом прошу, – сказал он, пряча глаза и украдкой дотрагиваясь до щеки, которая вдруг, как ему показалось, полыхнула огнём, – ты и так столько делаешь...
– Ну что ты! Это я тут живу, как принцесса, – Лёля засмеялась. – Брось! Конечно, съезди! У меня ещё ни один выходной за смену не истрачен. Я тебя отпущу, а потом вернусь в лагерь, а то я тебя стесняю...
И на следующее утро Валерик уехал.
Он навестил дома маму и даже успел с ней позавтракать, а потом пошёл в магазин. Оттуда он вышел с довольно пошлой и неудобной корзиной для пикника, в которой лежали скатерть, бутылка вина, хлеб, сыр и яблоки. Такой набор казался Валерику романтичным.
Цинично-романтичным, как он называл это про себя. От собственного цинизма у него по спине шли мурашки, но он чувствовал себя одновременно и заранее виноватым, и слегка возбуждённым.
Валерик вернулся в дачный посёлок ещё до полудня, но домой не пошёл, направившись к дачам, расположенным вверх по течению реки.