– Вот эти вот... – вот эти? – Лера скосила глаза в сторону раздавленной коматрихи. – И как же они это делают? На вид такие мерзкие. И... неподвижные какие-то для того, о чём ты мне рассказываешь.
– Нет, нет, – Валерик присел, поднял с земли отброшенный Лерой лист и поднёс его к лицу. Возле глаз оказались тоненькие, как волосинки, стебельки – сантиметр высотой, не больше – с чёрными полуразрушенными головками на вершинах. – Это прошлогодняя коматриха. Просто сухие оболочки, уже без спор. Теперь споры где-то тут, во мху, в траве, возле пня. Скоро из них родятся такие... такие крохотные амёбы, одноклеточные...
Валерик очень волновался. Ему трудно было подбирать слова: очень хотелось, чтобы она поняла, и не хотелось сюсюкать с ней, как с идиоткой.
– И потом, – продолжил он, – они собираются в плазмодий. Это что-то вроде слизняка, только выглядит по другому. И вот он живой, он ползает, питается. Умеет запоминать, решать небольшие задачки – особенно если на пути к пище есть препятствие. Он его преодолеет. А потом плазмодий превращается вот в такие... в такое подобие грибов. Знаешь, когда их начали изучать, их даже стали называть Mycetozoas – грибозвери. Теперь от этого названия отказались...
Лера молчала. Она даже не смотрела в сторону листка с коматрихой.
– Ты не думай, что все они такие, – Валерик говорил теперь уже только чтобы говорить. – Это только один вид. Правда, очень распространённый. А ещё есть фулиго, арцирия, ликогала. Тоже распространённые: могу показать их тебе, если увижу.
– Не надо, – холодно ответила Лера.
– Ну почему же? – Валерик не мог остановится. – Ты просто не смотрела на них как следует. Ты их не видела. Вот, скажем, коматриха. Смотри, – и Валерик сунул Лере под нос всё тот же листок. Она брезгливо отодвинулась, – Это сейчас она старая и полуразрушенная. А представь себе молоденькую: тонкая, хрупкая. Как дымка, чёрный туман над листком. Как бокалы дымчатого стекла. Тонкие ножки, лист как золотая скатерть. Или представь себе крохотный автомобиль. Это мог бы быть рычаг переключения скоростей. Ты же не испытываешь отвращения к рычагам? Ты представь, что так и есть, только работа тонкая, миниатюрная, филигранная...
– Как ты можешь? – внезапно прервала его Лера.
– Что? – вдруг осёкся он, поражённый холодностью и надменностью её тона.
– Находить красоту в такой дряни.
Эти слова показались Валерику подлыми. Он ожидал от сестры чего угодно, только не таких слов. Он смотрел на Леру долго и очень внимательно, а потом, глядя ей в глаза, медленно и внятно произнёс:
– В самом деле: как можно видеть красивое во всякой дряни?
Это прозвучало как ответная пощёчина. Валерик тут же очнулся и устыдился, но было поздно.
– Знаешь что? – вскинулась Лера. – Это ты грибозверь, ты – умный слизень. Мерзкий, как эти... кого ты любишь. У тебя даже любовь как у них – одноклеточная.
Лера развернулась и пошла прочь.
Оставленная Лерой коляска с малышом всеми четырьмя колёсами увязла во мху. Валерик дёрнул её раз, другой – ничего не получилось. Потом всё-таки выкатил на тропинку, но дёрнув при этом так, что проснулся ребёнок. Проснулся и захныкал, потому что пора было есть.
На даче Лера подхватила малыша и скрылась в своей комнате. К ужину она демонстративно не вышла. Валерик сначала тоже хотел не есть, но не смог: ему становилось плохо физически и совсем паршиво душевно, если его мучил голод.
Что-то скрипнуло, зашуршало, потом слегка стукнуло. Тихонечко забренчало. Валерик сонно приоткрыл глаза, прислушался к шагам на крыльце. Это было нормально: Лера часто выходила в туалет по ночам – к узкому скворечнику в конце огорода. Часто даже сидела после таких походов на крыльце, глядя в звёздное небо или на рассветную полоску за соснами и рекой – сидела, пока не замерзала.
Валерик спокойно уснул. Потом проснулся. В комнате было тихо. Он прислушался, силясь уловить хотя бы тиканье настенных часов. Полежал немного, пытаясь вычислить, сколько же времени проспал. Сел на краю дивана, опустил босые ноги на холодные доски пола, поёжился, помотал головой. Снова прислушался – ничего. Тишина.
Дверь в Лерину комнату оказалась открыта. Валерик прищурился, стараясь сонными близорукими глазами рассмотреть хоть что-нибудь в темноте и, вроде бы, увидел на белой простыне детской кроватки тёмную фигурку малыша.
Леры, кажется, не было. Осторожно, боясь испугать её, если она окажется на месте, Валерик наклонился над кроватью.
Леры не было. Валерик опустил руку на высоко поднявшуюся над простынёй складку одеяла, и та послушно и мягко пошла вниз.
Сколько же прошло времени? Наверное, совсем немного, и она всё ещё не замёрзла, сидя на крыльце.
Валерик немного походил по комнате, раздумывая, ложиться или нет. Потому что он ведь мог провалиться в сон всего на пару минут...
Но беспокойство не отступало, и Валерик, одевшись, вышел-таки на крыльцо. Тут было пусто.
Он прошёлся до туалета. Дверца была заперта снаружи. Валерик открыл её и взглянул внутрь. Леры не было.
Пытаясь понять, что происходит, он сделал круг по участку, и вдруг – вдруг увидел, что калитка открыта. За калиткой, как большое ничто, темнел лес. Бледная, еле заметная тропинка выбегала с участка и почти сразу растворялась в огромной темноте. Валерик похолодел.
Он стал бродить под окнами, стараясь и видеть калитку, и слушать, что происходит в комнате, где спал малыш, одновременно.
Время шло, а Леры не было.
Казалось, должен наступить рассвет, а тьма за забором сгущалась и сгущалась. Валерик не знал, сколько времени. Он так и не посмотрел на часы.
Когда, по ощущениям, прошло полчаса или даже чуть больше, Валерику стало страшно. Он вдруг почему-то понял, что сама Лера не вернётся. Но как можно было идти искать её, если в комнате спал беззащитный ребёнок, которого не с кем было оставить? И как можно было не искать её, если ребёнок этот мог проснуться в любой момент и потребовать маму? Валерик не знал, как долго малыш спит и когда захочет есть...
Он пытался проследить Лерин путь хотя бы мысленно, он думал о лесе и понимал, что, скорее всего, туда она не пошла, потому что любила смотреть, а в лесу было слишком темно. Думал о том, что она отправилась прямо по дороге и вышла на шоссе, ведущее в город. И если бы она просто хотела уйти от него, она так бы и сделала. Но казалось, что она сбегает не от Валерика и не от ребёнка, а от собственной боли. От неё нельзя было сбежать в город, в квартиру, где Лера когда-то была со Львом. Там могло стать только хуже.
Валерик стал думать о Лериной боли, а ещё о реке: это была третья и последняя тропинка, по которой она могла уйти. В голове зазвучали слова "...и пусть река сама несёт меня...", и Валерик никак не мог вспомнить, что это за слова и откуда они. Но слова были правильные, река могла унести всё: и Лерину боль, и Леру...
Вспомнились ещё слова: "Очень больно. Наверное, как мне сейчас. Так что ты прости меня... Это всё от боли..."
Представилось искажённое, бледное, застывшее Лерино лицо, волосы, колышущиеся в воде, как тонкие нити водорослей... Вспомнился почему-то "Андрей Рублёв", и водоросли в воде, и мёртвый мальчик с волосами, колышущимися в воде. И волосы, казалось, жили, а мальчик уже умер...
Ещё вспомнилось, как он сказал, что видит красивое во всякой дряни, и что она терпеть не могла слово "дрянь", которое задевало её чуть ли не больше, чем все прочие известные ему ругательные слова... И что мать её была актрисой и самоубийцей, и сама Лера училась в училище культуры на "театрализованных постановках", а сейчас пошла наверняка к реке, и что ей было очень больно, потому что Лев уехал навсегда, и его нельзя было остановить даже ребёнком, на которого Лера так рассчитывала, а Валерик сказал ей слово "дрянь".
И вдруг оказалось, что он уже бежит по тропинке, ведущей краем леса к реке. С одной стороны деревья сливались в беспросветную черноту. С другой – синим мерцало небо с воткнутыми в него угольно-чёрными клиньями дачных крыш. Тропинка была бледной, ведущей вперёд нитью, но и она обманывала, прерывалась, выставляла подножками твёрдые дуги корней. Валерик больно споткнулся раз или два и всхлипнул, но корни были только поводом для того, чтобы всхлипнуть: совсем не они беспокоили его сейчас, совсем не из-за них он чувствовал отчаяние.
Он едва не скатился с крутого берега кубарем, подбежал к реке, к их обычному купальному месту. Леры не было.
Стояла тишина. Вода медленно и плавно катилась к мосту, словно уже поглотила Леру и сомкнулась над ней.
Рыба плеснула недалеко от берега, и снова всё стихло.
Валерик пошёл вдоль самой воды, путаясь в осоке и ветках молоденьких ив. В ботинках скоро стало скользко и влажно.
Но он шёл и добрался, наконец, до места, где крутой берег резко обрывался. Теперь река текла мимо засеянного пшеницей поля. На обрыве, как вперёдсмотрящий, стояла высокая старая сосна. Её корни клубком спутанных нитей торчали из песчаного склона. Песок был вымыт из-под них дождями, вынесен ветром, а они всё ещё пытались удержать ускользающую опору. Лера сидела прямо там, на гладких и скользких корнях, рискуя скатиться вниз.
Валерик полез к ней. Там была тропинка, но это не помогало, потому что склон был так крут, что приходилось почти ползти, цепляясь за траву. Валерик выполз на вершину обрыва чуть позади Леры и не знал, заметила ли она его приближение.
Он тихонько покашлял. Потом осторожно подошёл. Лера сидела на толстом корне, который свернулся кольцом и был похож на спящую змею. Её затылок был прижат к растрескавшейся сосновой коре, а рука заведена назад.
Глаза её были закрыты, а по щекам текли слёзы. Только увидев их, Валерик понял, что стало заметно светлее.
Вдалеке свистнуло, застучало, и из леса на мост выехал серебристый поезд. Лера открыла глаза и стала смотреть, как проносятся над медленной водой быстрые вагоны. Казалось, это отвлекало и успокаивало её. Валерик сел рядом, свесив с обрыва ноги.
Поезд уехал, но Лера не закрыла глаз, а внимательно взглянула на него.
– Я боялся, что ты... – сказал Валерик.
– Я об этом думала, – ответила Лера, – но – ... нет. Нет. Не могу.
– Хорошо.
– Поезда, вода, мост, звёзды... Успокаивает. Кажется, что всё хорошо, – сказала Лера, помолчав немного.
– Да, – ответил Валерик, – я тоже люблю сюда приходить. Только днём. Пойдём домой? Вернёмся днём... Днём тоже красиво.
Он встал и протянул Лере руку. Та, поколебавшись, схватилась за неё совершенно холодной ладонью. Её трясло.
– Пойдём, – повторил Валерик, когда Лера встала на твёрдую землю, и, пытаясь согреть, приобнял за плечи.
Лера вздрогнула.
– А где ребёнок? – спросила она, пристально взглянув Валерику в глаза. Её чёрные, как ночной лес, зрачки были окружены серо-голубым маревом рассвета.
– Я оставила тебе ребёнка! Где ты оставил ребёнка?! – она визгнула, как поезд, вылетающий из леса.
– Он дома... Спит... Но я испугался за тебя, я волновался... Мы сейчас...
– Как ты мог, как ты мог!.. – Лера задыхалась.
Она сделала шаг в сторону дома а потом развернулась и вдруг ударила Валерика кулаком. Замах был быстрым и резким, но самого удара он почти не ощутил. Казалось, у неё совсем не осталось сил.
Она побежала к даче.
Валерик, чувствуя себя виноватым, спешил за ней.
– А если он проснулся?! Испугался?! Плачет?! – Лера обернулась, выкрикивая это, и какое-то время шла спиной, пристально глядя брату в глаза.
Валерик молчал.
Она махнула на него рукой и, снова развернувшись, побежала к даче.
Высокая двускатная крыша была уже видна, но вдруг от забора отделилась плотная тень. Кто-то в сером, сливающийся с предрассветным сумраком, вихляясь и прихрамывая, убегал прочь. Валерик похолодел. Скорее по походке, чем по фигуре, он узнал бомжа. Он прижимал к груди плотный, длинный свёрток.
Валерик всхлипнул и бросился вперёд.
– Что?! – крикнула, не понимая, Лера.
– Ребёнок!
И она взвыла у него за спиной.
Бомж обернулся, и Валерик на секунду увидел его отёчное, в складках лицо. Потом бомж припустил сильнее. Валерик бросился за ним, догнал, схватил за плечо, дёрнул, развернул, почувствовал, как под пальцами трещит и расползается ветхая ткань телогрейки.
Бомж опустил руки, и свёрток покатился вниз. Тугая, тёмная ноша, чиркнув по Валериковой ладони тяжело и мягко упала на дорогу.
Лера ещё раз крикнула за его спиной и оттолкнула брата в сторону. Бомж, словно видение из кошмарного сна, растворился в предрассветном мороке.
Валерик не видел, как и куда он ушёл, и вообще, кажется, на долю секунды потерял сознание, а потом понял, что его руки, дрожа, разворачивают коричневый влажный свёрток. Но там было только какое-то тряпье. Валерик всё искал и искал что-то среди него, словно сумасшедший, который охотится за призраками. А Лера уже скрылась за калиткой.
Малыш спокойно спал в своей кроватке. Лера стояла возле, прижав сцепленные ладони к груди и с любовью глядела на его расслабленное личико, нежную тень ресниц, чуть подрагивающие ручки.
Валерик тихо вышел из комнаты, запер двери и лёг. Мобильник, оставленный на подоконнике, показывал половину пятого утра. Очень хотелось спать. Эмоций не было, они словно бы все закончились за последний безумный час. На место чувств пришли отупение и сонливость, и Валерик, с благодарностью ощущая прохладу простыни, нырнул в дремоту.
И снова скрипнул диван, Лера пришла, села рядом и позвала:
– Валера, ты спишь?
Он слышал её слова, но не спешил просыпаться.
– Валера, – настойчиво повторила она.
Он открыл глаза.
– Прости меня, – шепнула Лера. – Я виновата, я. Не надо было сбегать, и, конечно, ты испугался, и, конечно... Ну конечно, я виновата. Прости. Я понимаю, сколько ты для нас делаешь, я так тебе благодарна...
Он не успел ответить, он не знал, что отвечать.
Лера замолчала, потом наклонилась совсем близко – Валерик почувствовал прикосновение её груди к своей – и поцеловала его. Поцелуй пришёлся между щекой и губами, коснулся самого уголка губ. Он был не сестринским – Валерик понял это со всей очевидностью, и всё в его груди перевернулось. Лера взволнованно дышала, и её губы, легко коснувшись его кожи, соединились, лаская...
Ласка была мимолётной, но явной.
А потом она ушла к себе.
Утром, ещё до будильника, их разбудили громкие звуки музыки.
"Антошка, Антошка", – гулко разносилось над лесом. В пионерский лагерь приехала первая смена. Лагерь находился совсем рядом. Железная решётка его ограды, крашеная в зелёный цвет, стыдливо скрывалась в подлеске прямо напротив дачной калитки. В решётке были, как водится, проделаны лазы, и, нырнув меж согнутыми прутьями, можно было оказаться на территории лагеря, в той его части, которая была заросшей и неухоженной, и в которую пионеры бегали в кустики целоваться.
Небо было серым и мокрым, но дождь как будто не шёл, а был развешан в воздухе мельчайшей водяной взвесью.
Серый, мягкий свет и влажная прохлада убаюкивали Валерика, и он выходил с участка, покачиваясь и жмурясь.
У забора всё ещё лежал распотрошённый свёрток с бомжовым тряпьем, и Валерик кинул на него заинтересованный взгляд. Это было коричневое шерстяное одеяло, две пары штанов, пара рубах, синяя куртка-спецовка и белые когда-то кроссовки. Всё было грязным и, казалось, долго пролежало где-то в лесу. На каждой вещи был то налет мха, то слой земли, нанесённой дождём, а кроссовки были украшены даже чёрной щетиной коматрихи.
Во время своих странствий за миксами Валерик часто встречал в лесу такую вот брошенную одежду. И подумал о том, что для бомжа тряпьё наверняка было важным. И почувствовал, что украл последнее у нищего.
Преодолевая брезгливость, он кое-как подобрал распластавшиеся по земле вещи и завернул их в одеяло. Потом прислонил к забору, надеясь, что владелец найдёт и заберёт их.
Пока Валерик шёл до маршрутки, в лесу потемнело и морось сменилась редкими каплями дождя, а когда он уселся на сидение маленького автобуса, по крыше уже вовсю барабанили крупные капли.
Валерик устроился поудобнее, прислонился головой к окну и прикрыл глаза. Не спалось, и он стал думать о Лере, удивляясь, что те табу, которые нахлынули на него несколько дней назад, куда-то словно исчезли. Он больше не чувствовал в Лере сестры, не видел её маленькой, не слышал маминых слов: "Не обижайте её". Это больше не относилось к той, кто ночью прижимался к его груди мягкой податливой грудью и целовал нежно и чуть прихватывая губами кожу.