Пелам Гренвилл Вудхаус
Стояло утро, когда вся природа кричит вам: «Эй, впереди!» Ветерок нес из долины надежду и радость, шепча о коротких ударах прямо в лунку. Средний газон улыбался зеленой улыбкой голубому небу; а солнце, выглянув из-за деревьев, казалось огромным мячом, брошенным клюшкой невидимого бога, чтобы опуститься в последнюю лунку. В тот день после долгой зимы возобновлялась игра, и у первой подставки собралось довольно много народа. Штаны для гольфа переливались всеми цветами радуги, воздух трепетал от радостных предчувствий.
Однако в веселой толпе было печальное лицо. Принадлежало оно человеку, помахивавшему клюшкой над новым мячом, который тихо лежал на песчаном холмике. Человек этот был неспокоен и измучен. Он смотрел на средний газон, топтался, смотрел снова, колебался, словно Гамлет. Наконец он взял у кэдди клюшку, которую смышленый мальчик держал наготове.
Старейшина, наблюдавший за ним со своего кресла, глубоко вздохнул.
– Бедный Дженкинсон, – произнес он. – Никак не изменится.
– Да, – согласился его собеседник, молодой человек с открытым лицом и гандикапом шесть. – Я случайно знаю, что он всю зиму брал частные уроки.
– Все напрасно. – Мудрец покачал головой. – Никто на свете не может ему помочь. Я постоянно советую ему, чтобы он бросил гольф.
– Вы! – вскричал молодой человек. – Мне казалось…
– Понимаю и одобряю ваш ужас, – сказал старейшина. – Но учтите, это – особый случай. Мы с вами знаем сотни плохих игроков, которые вполне счастливы. Они способны забыть, отключиться. Не таков Дженкинсон. В нем нет беспечности. Счастливым он стал бы только при полном воздержании. Понимаете, он – обалдуй.
– Кто?
– О-бал-дуй, – повторил мудрец. – Одно из тех незадачливых созданий, которые обалдели от самого высокого из видов спорта. Гольф съел их души, лишил их разума. Обалдуй – не такой, как мы с вами. Он туп. Он мрачен. Он не способен к битвам жизни. Например, Дженкинсона ожидало блестящее будущее в области сена и зерна, но гольф так воздействовал на него, что он упускал одну за другой самые лучшие возможности, и более расторопные коммерсанты его обходили. Насколько я понимаю, ему грозит банкротство, и скорое.
– Господи! – воскликнул молодой человек. – Надеюсь, я не стану обалдуем. Неужели нет никаких средств, кроме полного отказа?
Старейшина помолчал.
– Занятно, что вы об этом спросили, – сказал он наконец. – Как раз сегодня утром я вспомнил случай, когда обалдуй победил свою немочь. Конечно, благодаря любви. Чем дольше я живу, тем яснее вижу, что любовь побеждает все. Однако вам бы хотелось, конечно, выслушать историю с начала.
Молодой человек поспешно вскочил, как дичь, внезапно заметившая капкан.
– С удовольствием, – сказал он, – но я потеряю место у подставки.
– Данный обалдуй, – сказал старец, спокойно и крепко держа его за пуговицу, – был примерно ваших лет, и звали его Фердинандом Дибблом. Мы были хорошо знакомы. Именно ко мне…
– Может, в другой раз?
– …ко мне он пришел за сочувствием в час испытаний. Не постыжусь заметить, что, когда он выложил душу, в глазах его стояли слезы. Что до меня, сердце истекало кровью.
– Еще бы! Но я…
Старейшина мягко посадил его в кресло.
– Гольф, – сказал он, – великая тайна. Словно капризная богиня…
Молодой человек обмяк и сдался.
– Вы читали «Старого морехода»? – спросил он.
– Да, очень давно. А при чем тут он?
– Ах, не знаю, – ответил молодой человек, – просто пришло в голову.
– Гольф (повторил старейшина) – великая тайна. Словно капризная богиня, он исключительно глупо расточает свои дары. Мы постоянно видим, как крепкие, сильные мужчины пасуют перед заморышами, гиганты промышленности – перед младшими клерками. Люди, способные править империей, не могут справиться с маленьким мячом, что великолепно удается законченным кретинам. Странно, но это так. Трудно понять, почему Фердинанд Диббл не мог стать хорошим игроком. У него были сильные руки и верный глаз. Однако играл он ужасно. А как-то, в июне, я понял, что он к тому же обалдуй. Помогла мне в этом беседа на террасе.
Я сидел здесь, думая о том о сем, и вдруг заметил, что неподалеку, у клуба, Диббл разговаривает с какой-то девушкой. Кто это, я определить не мог, она стояла ко мне спиной. Скажу лишь, что на ней было белое платье. Когда они попрощались, Фердинанд медленно направился в мою сторону. Вид у него был печальный. Днем он проиграл Джимми Фовергилу, и я решил, что дело в этом. Вскоре выяснилось, что прав я лишь отчасти. Он сел рядом со мной и несколько минут мрачно смотрел в долину.
– Только что говорил с Барбарой Мэдвей, – наконец сообщил он.
– Вот как? – сказал я. – Очаровательная девушка.
– Она уезжает на лето в Марвис-Бэй.
– Наши места опустеют.
– Еще как! – возбудился он и замолчал снова. Наконец он глухо застонал. – Черт, как я ее люблю! – проговорил он сквозь зубы. – Господи Боже, как люблю!
Я не удивился, что он со мной откровенен. Почти все здешние молодые люди рано или поздно приносят мне свои тяготы.
Фердинанд отрешенно грыз ручку ниблика.
– Не могу, – сказал он наконец, – не могу попросить такого ангела, чтобы он, то есть она, вышла за меня замуж. Понимаете, всякий раз, когда я уже готов, я кому-нибудь проигрываю. И я теряюсь. Я нервничаю, бормочу, говорю глупости. Хотел бы я знать, кто придумал эту бесовскую игру. Взял бы его и задушил. Наверное, он давно умер. Ну, хоть попрыгал бы на могиле.
Именно тут я понял все, и сердце у меня сжалось. Истина вышла наружу. Фердинанд стал обалдуем.
– Ну-ну, дорогой мой! – сказал я, зная, что слова мои бессильны. – Справьтесь с этой слабостью.
– Не могу.
– Попробуйте!
Он снова погрыз ручку, потом сказал:
– Она просила меня приехать в Марвис-Бэй.
– Что ж, неплохо. Значит, ей нравится ваше общество.
– Да, но какой в этом прок? – Глаза его внезапно блеснули. – Вот если бы я победил хорошего игрока – хоть раз, хоть один раз! – я бы с ней объяснился. – Огонек угас. – Но куда мне!
Что тут скажешь? Я похлопал его по плечу, и вскоре он ушел. Я остался здесь, думая о нем, и вдруг из клуба вышла Барбара. Она тоже была печальна и озабочена, словно что-то ее гнетет.
– Хотелось вам, – спросила она, садясь в соседнее кресло, – дать кому-то по голове чем-нибудь тяжелым?
Я ответил, что это бывало, и спросил, кого она имеет в виду. Она поколебалась немного, но, видимо, решила исповедаться. Одна из радостей старости – то, что мне открывают душу прелестные созданья. Барбару я знал с детства, даже купал ее в те времена. Как-никак это связывает.
– Почему мужчины такие дураки?! – воскликнула она.
– Ты не сказала, кто навел тебя на эту суровую мысль. Я с ним знаком?
– Еще бы! Вы с ним только что разговаривали.
– Фердинанд Диббл? Значит, его ты хочешь стукнуть?
– Именно.
– А почему?
– Потому что он оболтус.
– Ты хочешь сказать «обалдуй»? – спросил я, удивляясь, как проникла она в его тайну.
– Нет, оболтус. Вы подумайте! Влюбился, а признаться не может. Я совершенно уверена, что он меня любит.
– Чутье тебя не подвело. Он говорил мне об этом.
– Почему же он мне не говорит? – вскричала пылкая девушка, швырнув камешек в подвернувшегося кузнечика. – Не могу же я на него вешаться, должен он хоть намекнуть.
– Ты разрешишь вкратце передать ему наш разговор?
– Ни в коем случае! Да я лучше умру, чем позволю ему подумать, что обезумела от любви и засылаю ходатаев!
Я ее понял.
– Тогда, боюсь, – серьезно сказал я, – что сделать нельзя ничего. Придется ждать и надеяться. Быть может, в будущем году Фердинанд обретет спокойствие, твердость, точность удара…
– О чем вы говорите?
– О том, что он не будет обалдуем.
– То есть оболтусом?
– То есть обалдуем. Это человек…
И я объяснил ей, какие препятствия мешают ему сказать о своей любви.
– В жизни не встречала такой чуши! – вскричала она. – Значит, он ждет, пока станет хорошо играть?
– Все не так просто, – печально ответил я. – Плохие игроки женятся, чувствуя, что нежная забота может им помочь. Но они толстокожи, а у Фердинанда – кожа тонкая. Он раним. Он глубок. Он позволил себе впасть в отчаяние. Одно из лучших свойств гольфа – то, что плохая игра приводит к смирению, предотвращая гордыню и кичливость, которые легко обрести на иных стезях. У Фердинанда смирение это зашло слишком далеко. Он пал духом. Он считает, что ничего не стоит и никому не нужен. Подумай, он счастлив, когда кэдди берет у него деньги, а не бросает их ему в лицо.
– Что ж, ничего не изменится?
Я немного помолчал.
– Жаль, – сказал я, – что ты не заманила его в Марвис-Бэй.
– Почему?
– Мне кажется, он мог бы там вылечиться. Он найдет там игроков, которых сможет победить. Когда я в последний раз был на этом курорте, поле для гольфа напоминало Саргассово море, где плавает всякий мусор. Я видел вещи, от которых поневоле задрожишь и отвернешься. Но, насколько я понял, он туда не едет.
– Едет.
– Вот как? От меня он это скрыл.
– Он сам не знал. И не знает, пока я не скажу ему пару слов.
И она твердым шагом пошла в клуб.
Верно сказано, что игроки бывают разные, от профессионалов и самых сильных любителей до шотландских профессоров. Казалось бы, ниже некуда, но это не так. Хуже всего играют именно в Марвис-Бэй.
Для Фердинанда, знавшего лишь клуб, где уровень достаточно высок, курорт был истинным сюрпризом. Отель кишел толстыми пожилыми людьми, которые, потратив молодость на обогащение, увлеклись игрой, где достигают мастерства только те, кто начал играть с колыбели и к тому же не разжирел. Здесь собрались чучела всех возможных видов. Один человек пытался обмануть свой мяч, глядя в сторону, а потом делая удар, когда тот утратит настороженность. Другой двигал клюшкой так, как будто бьет змей. Третий гладил мяч, словно кошку, четвертый щелкал по нему, как бичом, пятый томился перед каждым ударом, словно получил плохие вести, шестой как бы помешивал клюшкой суп. К концу первой недели Фердинанд был признанным чемпионом. Он прошел через этот зверинец, как пуля сквозь пирожное.
Сперва, еще не веря в успех, он сразился с тем, кто обманывал мяч, и победил. Потом, смелея все больше, он разбил наголову кошкоглада, змеебоя, щелкателя, печальника и супомешателя. Эти субъекты были лучшими из местных любителей. Прыти их остро завидовали восьмидесятилетние старцы и те, кто передвигался в кресле на колесиках. Словом, соперников у него не осталось. Через неделю он ощутил себя самодержцем, мало того – получил свою первую награду, оловянную кружку размером с дубовую кадку, и каждый день спешил к себе, чтобы посидеть над ней, словно мать над колыбелью.
Конечно, вы спросите, почему он не воспользовался переменой и не объяснился с Барбарой. Я скажу вам. Он не объяснялся с ней, потому что ее не было. В последний момент ее задержала болезнь одного из родителей, и она надеялась приехать недели через две. Несомненно, он мог использовать одно из ежедневных писем, но они целиком уходили на описание успехов. Как-никак не объясняться же в постскриптуме.
Тем самым он решил подождать ее приезда. Чем дольше ждать, тем лучше, поскольку каждое утро и каждый вечер прибавляли самоуважения. День ото дня, счастье маня, он становился важнее.
Однако над ним собирались темные тучи. Враги и завистники перешептывались за его спиной. Нет большей важности, чем та, которую обретает тихий, скромный человек. Фердинанд, собственно говоря, стал агрессивно важным. Он останавливал игру, чтобы дать сопернику совет. Щелкатель его не простил и прощать не собирался. Супомешатель, мешавший суп с той поры, как в шестьдесят четыре года записался на заочные курсы «Играем через две недели», обиделся, когда какой-то мальчишка сообщил ему, что бить надо мягко и неторопливо. Змеебой… но не буду утомлять вас подробностями. Достаточно сказать, что все невзлюбили Фердинанда и однажды после обеда собрались в холле, чтобы обсудить положение. Бурные жалобы завершил вопрос одного старичка:
– Да, но что мы можем сделать?
– То-то и оно, – вздохнул супомешатель. – Что делать?
Все печально закивали и покачали головой.
– Знаю! – воскликнул кошкоглад. Он был юристом с мрачным, но изощренным умом. – Знаю! У меня служит некий Парслоу, великолепный игрок. Я пошлю ему телеграмму. Пусть приедет и собьет с него спесь.
Все радостно одобрили этот план.
– А вы уверены, что он победит? – спросил осторожный змеебой. – У нас нет права на ошибку.
– Конечно, уверен, – отвечал юрист. – Джордж Парслоу как-то кончил раунд на девяносто четвертом ударе.
– Многое изменилось с тех пор, – опечалился старичок, – ах, многое, многое! В девяносто четвертом не было автомобилей, которые так и норовят тебя переехать…
Какая-то добрая душа увела его к яйцам всмятку, и остальные заговорщики вернулись к теме.
– На девяносто четвертом? – спросил недоверчивый супомешатель. – Считая каждый удар?
– Да, каждый.
– Не списывая короткие?
– Вот именно.
– Шлите телеграмму! – в один голос сказали собравшиеся.
Вечером кошкоглад обратился к Фердинанду вкрадчивым голосом юриста:
– А, Диббл! Вы-то мне и нужны. У меня есть молодой друг, Джордж Парслоу. Он скоро приедет. Обожает гольф! Не могли бы вы поиграть с ним? Он, знаете ли, новичок…
– С удовольствием, – отвечал Фердинанд.
– Он бы у вас поучился.
– Верно-верно.
– Тогда я вас познакомлю, как только он приедет.
– Очень рад.
Фердинанд был в прекрасном настроении, потому что Барбара написала, что приедет через два дня.
Фердинанд вставал рано и окунался до завтрака в море, что полезно для здоровья. В день Барбариного приезда он поднялся, надел серые брюки, нежно посмотрел на кружку и вышел на воздух. Утро было ясное, свежее, а сам он сиял изнутри и снаружи. Пересекая поле, чтобы пройти прямо к берегу, он весело насвистывал, повторяя в уме первые слова объяснения, ибо он твердо решил все проделать вечером, после обеда. Беззаботно шагая по мягкому дерну, он вдруг услышал крик: «Эй, впереди!», и через несколько секунд мимо, едва его не задев, пролетел мяч, который опустился в пятидесяти ярдах от него. Оглядевшись, он увидел, что к нему кто-то идет.
Расстояние до флажка было сто тридцать ярдов. Прибавьте пятьдесят, и вот вам сто восемьдесят. Таких ударов не бывало с основания курорта. Истинный игрок столь благороден, что, после недолгого страха, Фердинанд испытал восхищение. Он решил, что каким-то чудом один из его соперников сделал раз в жизни прекрасный удар. Мнение он переменил, когда неизвестный подошел поближе. Поскольку тот был ему неизвестен, он с неприязнью догадался, что с этим человеком ему предстоит играть.
– Простите, – сказал N. Он был высок, молод и поразительно красив. Глаза и усы у него были темные.
– Не за что, не за что, – ответил Фердинанд. – Э… вы всегда так играете?
– Обычно – получше, но сейчас я устал с дороги. Завтра матч с каким-то Дибблом, местным чемпионом.
– Это я, – скромно сказал Фердинанд.
– Вы? – Парслоу оглядел его. – Что ж, лучшему – победа.
Именно этого Фердинанд и боялся. Невесело кивнув, он поспешил к морю. Утро померкло. Солнце светило, но как-то бессмысленно, откуда-то взялся противный холодный ветер. Комплекс неполноценности ожил и приступил к делу.
Как печально, что миг, которого ты ждал с надеждой, оказался очень неприятным! Десять дней Барбара жила мечтой о том, как, выйдя из вагона, она увидит Фердинанда с огнем любви в глазах и словами той же любви на устах. Она не сомневалась, что он объяснится в первые пять минут, и смущало ее лишь то, что он может встать на колени тут же, на платформе.