Кейти многие годы ненавидел Осведомителя, и эта часть сна очень ему понравилась, но он счел необходимым дать понять, что в его сне Осведомитель отсутствовал напрочь. Как я понимал, момент этот казался ему важным. Вот я поделился с ним другими подробностями казни, доставившими ему несказанное удовольствие. А потом он с сожалением произнес: «Это всего лишь сон».
Осведомитель пришел мокрый и печальный. Его вежливость и обходительность никуда не делись, но отступили в тень. Он кашлянул, и сразу стало понятно, что кашель не простудный и задача его — привлечь внимание.
— Брат, что это за сон, в котором меня повесили?
— Это сон, который мне приснился, но я не стану пересказывать его тебе, пока не позавтракаю.
— Но другие его уже слышали.
— С самого утра я выпил чая. Кроме того, мне не хочется огорчать тебя этим сном. Тебе бы лучше вообще его не слышать. Это был неофициальный сон.
— Я не хочу, чтобы меня повесили.
— Я никогда тебя не повешу, — успокоил я его.
— Но другие могли неправильно истолковать мои действия.
— Никто тебя не повесит, если ты не будешь общаться с другими людьми.
— Но ты знаешь, я должен постоянно общаться с другими людьми.
— Ты понимаешь, что я имел в виду. А теперь иди к костру, согрейся, а я принесу лекарство.
— Ты — мой брат.
— Нет, я — твой друг.
Он ушел к костру, а я открыл аптечный шкафчик, достал атабрин, аспирин, мазь, сульфаниламид и пастилки от кашля в надежде смягчить удар, нанесенный сном. Но я запомнил подробности казни Осведомителя из примерно трети моих кошмаров и стыдился своего ночного воображения.
Рядом с лагерем, прорисованным на фоне деревьев, поднимался дым костров, белые и зеленые палатки выглядели по-домашнему уютно, из разбросанных по саванне бочажков пили воду куропатки. Мы с Нгуи отправились подстрелить несколько штук для нас, тогда как Мэри вернулась в лагерь. Куропатки сидели, нахохлившись, у бочажков или прятались в невысокой траве, там, где рос колючещетинник. Они шумно взмывали вверх, и попасть в них не составляло труда, если стрелять быстро, влет. Это были среднего размера рябки, и выглядели они, как пухлые, обитающие в пустыне голуби, маскирующиеся под куропаток. Мне нравилась их странная манера летать, в этом они напоминали голубей или пустельг, нравилось, как красиво они раскидывали свои длинные стреловидные крылья, когда набирали скорость. Такая стрельба в упор не шла ни в какое сравнение с охотой рано утром в сухой сезон, когда они вереницей спускались к воде и мы с Пи-эн-джи стреляли лишь в замыкающих и платили по шиллингу штрафа всякий раз, когда на один выстрел падало больше одной птицы. Подкрадываясь к ним вплотную, ты лишался удовольствия слышать тот гортанный воркующий гам, с которым плыла по небу переговаривающаяся стая. Мне также не нравилось стрелять вблизи от лагеря, и я ограничился четырьмя парами, которых хватило бы нам с Мэри на два раза или на приличное угощение, случись кому-нибудь заглянуть к нам в гости.
Есть куропаток в лагере никому не нравилось. Я тоже предпочитал им мелкую дрофу, чирка, бекаса или африканского шпорцевого чибиса. Но и куропатки хороши на вкус и годятся на ужин. Моросящий дождь опять прекратился, но туман и облака спустились к подножию горы.
Мэри сидела в палатке-столовой, пила кампари с содовой.
— Много настрелял?
— Восемь. Все равно что стрелять по голубям в клубе.
— Они взлетают куда быстрее голубей.
— Думаю, это так кажется, потому что они мельче и громко хлопают крыльями. Ни одна птица не взлетает быстрее настоящего почтового голубя.
— Я рада, что мы здесь, а не стреляем в клубе.
— Я тоже. Не знаю, смогу ли я вернуться туда.
— Вернешься.
— Не знаю, — повторил я. — Может, и нет.
— Есть уйма того, к чему и я, наверное, уже не смогу вернуться.
— Хорошо бы нам вовсе не пришлось возвращаться. Это же так славно — не иметь никакой собственности, никакого имущества и никаких обязательств. Я хотел бы, чтобы у нас были лишь снаряжение для сафари, хороший автомобиль для охоты да пара надежных грузовиков.
— Все знакомые валом повалят к тебе поохотиться на дармовщину, — резонно указала мисс Мэри. — Я превращусь в самую гостеприимную хозяйку палатки в мире. Знаю, как это будет. Люди прилетают в собственных самолетах, пилот выскакивает из кабины и открывает дверцу салона, а гость говорит: «Держу пари, ты не сможешь сказать, кто я. Бьюсь об заклад, ты меня не помнишь. Ну, кто я?» Когда-нибудь кто-нибудь скажет именно так, и тогда я попрошу Чейро принести мою бундуки и пальну ему промеж глаз. — После паузы добавила: — И Чейро сможет hallal его.
— Они не едят людей.
— Когда-то вакамба ели. Это было в те самые времена, которые вы с Батей называете добрыми. Ты тоже отчасти вакамба. Ты бы съел человека?
— Нет. — Я покачал головой. — Решительно нет.
— Рада это слышать, — кивнула мисс Мэри. — Ради таких слов стоит жить. Знаешь, я за всю жизнь не убила ни одного человека. Помнишь, как я хотела делить с тобой все и ужасно переживала, что не убила ни одного фрица и как все из-за этого волновались?
— Очень хорошо помню.
— Следует мне произнести речь о том, как я убью женщину, которая украдет твою любовь.
— Если при этом нальешь мне кампари с содовой.
— Налью и произнесу речь.
Она налила красного горького кампари, добавила джина «Гордонс», потом воды из сифона.
— Джин — это награда за выслушивание речи. Я знаю, ты слышал ее неоднократно. Но люблю произносить эту речь. Мне полезно выговориться, а тебе послушать.
— Ладно. Начинай.
— Значит, так, — уже другим голосом заговорила мисс Мэри.
— Так, по-твоему, ты будешь лучшей женой моему мужу, нежели я? Так, так. И ты думаешь, что вы идеально подходите друг другу и с тобой ему будет лучше, чем со мной? Так, так. Ты думаешь, вы чудесно заживете вместе и он наконец-то обретет любовь женщины, которая понимает, что есть коммунизм или психоанализ, и знает истинный смысл слова «любовь»? Да что ты знаешь о любви, ты, занюханная карга? Что ты знаешь о моем муже, о том, что мы пережили, что нас объединяет?
— Правильно! Правильно!
— Дай мне высказаться. Послушай, ты, шалава, да у тебя вместо грудей прыщи, жопы нет, а талия заплыла жиром. Послушай, ты, женщина. Я застрелила ни в чем не повинного оленя с расстояния в добрых триста сорок ярдов и съела его, не испытав при этом никаких угрызений совести. Я застрелила конгони и гну, на которого ты похожа. Я выследила и убила огромного и прекрасного сернобыка, который красивее всякой женщины, и рога у него, каких не найти ни у одного мужчины. Убитые мною дикие звери числом превосходят мужчин, которые к тебе приставали, и вот что я тебе скажу: ты исчезнешь, более не обратившись к моему мужу ни с единым словом, уберешься из этой страны, а не то я тебя прибью.
— Великолепная речь. Ты бы никогда не произнесла ее на суахили, не правда ли?
— Мне незачем произносить ее на суахили, — ответила мисс Мэри. Как обычно, произнеся речь, она где-то ощущала себя Наполеоном после Аустерлица. — Речь эта предназначена только для белых женщин и, уж конечно, вовсе не относится к твоей невесте. С каких это пор у добропорядочного мужа нет права иметь невесту, если та хочет быть только второй женой? Таких женщин все уважают. Моя речь направлена против любой белой дряни, которая возомнит, что с ней ты будешь счастливее, чем со мной! Против выскочек.
— Восхитительная речь. И с каждым разом она звучит все яснее и убедительней.
— Потому что в ней правда и ничего, кроме правды! — воскликнула мисс Мэри. — Именно так я и поступлю. Правда, я старалась по возможности исключить из нее горечь, резкость и вульгарность. Надеюсь, мне это удалось?
— Несомненно.
— Вот и хорошо.
— Я так хочу, чтобы мой лев объявился и в нужный момент мне хватило роста разглядеть его в зарослях. — Мисс Мэри повернулась ко мне. — Знаешь, как много он для меня значит?
— Думаю, да. Это знают все.
— Некоторые считает меня ненормальной. Но ведь в старину люди отправлялись на поиски Чаши Грааля или золотого руна, и никто не сомневался в их здравом уме. Настоящий огромный лев ничуть не хуже и куда более серьезная добыча, чем любая чашка или овечья шкура. Мне без разницы, какие они там священные или золотые. У каждого есть что-то такое, чего ему по-настоящему хочется, а для меня важнее всего мой лев. Я знаю, с каким терпением вы выслеживаете его и сколь терпеливо относились к моей охоте. Но я уверена, что после дождя обязательно встречусь с ним. Не дождусь первой ночи, когда наконец услышу его рык.
— У него великолепный рык, и скоро ты его встретишь.
— Далеким от охоты никогда меня не понять. А он сторицей воздаст мне за все.
— Знаю. Но ненависти ты к нему не испытываешь, правда?
— Нет. Я люблю его. Он прекрасен и очень сообразителен, и мне не нужно объяснять тебе, почему я должна его убить.
— Нет. Конечно же, нет.
— Батя знает. И мне все объяснил. Рассказал о той ужасной женщине, и о том, как всем пришлось стрелять в ее льва сорок два раза. Мне лучше об этом не говорить, все равно никто никогда не поймет.
— Мы понимаем, и можем только посочувствовать тем, кому непонятно.
Этой ночью, когда все уже легли, но еще не успели заснуть, мы слышали рычание льва. Находился он где-то к северу от лагеря, и рык его, поначалу негромкий, постепенно набирал силу и закончился вздохом.
— Я пойду с тобой. — Мэри подняла голову.
Мы лежали бок о бой под москитной сеткой, в темноте, я обнимал ее одной рукой, и слушали, как лев взревел еще раз.
— Его ни с кем нельзя перепутать, — шепнула Мэри. — Хорошо, что мы в одной постели и можем вместе слушать его.
Лев, глухо ворча, уходил на север и запад. Невозможно описать рычание дикого льва. Можно лишь сказать: я слушал, а лев рычал. Ничего общего с теми звуками, который издает перед началом фильма лев «Метро-Голдвин-Майер». Рык дикого льва чувствуешь прежде всего мошонкой, а потом он расползается по всему телу.
— У меня будто все оборвалось, — призналась Мэри. — Он действительно владыка ночи.
Мы слушали, и вскоре откуда-то издалека, с северо-запада, донесся новый рык, который теперь закончился кашлем.
— Будем надеяться, он поохотится удачно, — шепнул я Мэри. — Не думай о нем слишком много, постарайся уснуть.
— Я должна и хочу думать о нем. Он — мой лев, я люблю и уважаю его, но вынуждена убить. Он для меня важнее всего, не считая тебя и наших людей. Ты знаешь, как он для меня важен.
— Ты совершенно права, — согласился я. — Но тебе нужно выспаться, дорогая. Может, он специально рычит, чтобы не дать тебе заснуть.
— Что ж, пусть держит меня без сна. Если я собираюсь его убить, он имеет право держать меня без сна. Я люблю и его самого, и все, что он делает.
— Но тебе нужно отдохнуть, дорогая. Ему не понравится, если ты не будешь спать.
— Ему на меня наплевать, — ответила Мэри. — А мне на него — нет. Ты должен понимать.
— Я понимаю. Но тебе необходимо хорошенько выспаться, котенок. Потому что завтра утром все и начнется.
— Я буду спать. Но я хочу еще раз услышать его голос.
Ей очень хотелось спать, и я подумал, что эта девочка, ни разу в жизни не испытавшая желания убить кого бы то ни было, пока во время войны судьба не свела ее с плохишами вроде меня, слишком долго охотилась на львов, следуя безукоризненно честным правилам охоты, что без должной страховки со стороны настоящего профессионала было не очень-то разумно и могло кончиться для нее плохо. Возможно, все именно к этому и шло. Вскоре лев снова зарычал и кашлянул три раза. И кашель докатился от того места, где он находился, к нам и заполнил палатку.
— Теперь я могу заснуть. — В голосе Мэри слышалась удовлетворенность. — Надеюсь, он кашлял просто так, или, может, он простудился?
— Не знаю, дорогая.
Потом она уснула. Я занимал меньшую часть большой койки и слушал льва. Он молчал примерно до трех часов, пока его охота не увенчалась успехом. После этого заговорили гиены, а лев ел и время от времени угрюмо ворчал. Львиц его я не услышал. Одна, как я знал, ждала потомство и предпочитала держаться от него подальше, а вторая была ее подругой. Я подумал, что еще слишком сыро, чтобы начинать поиски, когда рассветет, а впрочем, исключать такую возможность не следовало.
Задолго до рассвета Мвенди принес чай и разбудил нас. Поставил чай на столик у входа в палатку. Я отнес чашку Мэри и оделся на улице. Небо затянуло облаками, так что звезд я не увидел.
В темноте Чейро и Нгуи пришли за оружием и патронами, а я со своей чашкой сел за стол, рядом с которым один из боев, который прислуживал в палатке-столовой, разводил костер. Мэри умывалась и одевалась, еще окончательно не проснувшись. Я вышел за пределы лагеря и нашел землю по-прежнему очень сырой. Правда, за ночь она подсохла и, конечно, была уже не такой сырой, как накануне, но все же я сомневался, что нам удастся проехать на машине к месту, где ночью охотился лев. Точно знал, что между лагерем и болотом земля будет куда более сырой.
Болотом ту местность назвали явно по ошибке. Вот подальше находилось настоящее папирусное болото, со стоящей водой, в полторы мили шириной и почти четыре длиной. Но болотом здесь называли и обширную окружающую территорию, где росли большие деревья, многие из них на сравнительно высоких местах, а некоторые, очень красивые, приковывали взгляд. В этой лесной полосе, которая кольцом охватывала настоящее болото, слоны, добывая пропитание, кое-где устроили завалы, и автомобили теперь проехать там не могли. Здесь же жили несколько носорогов и всегда поблизости встречались одинокие слоны, а иной раз и целое стадо. Обитали в болоте и два стада буйволов. Глубоко в лесной чаще жили леопарды, выходившие из нее на охоту. Здесь же находил убежище и наш лев, когда спускался на равнину в поисках добычи.
Этот дремучий лес с огромными высокими деревьями и множеством завалов служил западной границей открытой равнины с редкими рощицами и роскошными полянами, которую с севера поджимали солончаки и бугристая, залитая застывшей лавой местность, за которой начиналось еще одно бескрайнее болото, отделявшее наш район от холмов Чулас. К востоку лежала миниатюрная пустыня — страна геренуков, а дальше громоздились поросшие кустарником холмы, поднимавшиеся все выше к склонам горы Килиманджаро. Возможно, описание это не такое уж точное. Но именно так я воспринимал окрестную территорию, стоя в лагере, разбитом в центре равнины на одной из полян.
Лев имел обыкновение охотиться ночью на равнине или в поросших высокой травой прогалинах, а потом, насытившись, удаляться на запад в вытянувшийся полосой лес. По нашему плану мы намеревались обнаружить его в момент, когда он будет поедать добычу, и осторожно подкрасться или, если повезет, перехватить его по пути к лесу. Если же он стал увереннее в себе и не ушел бы обратно в лес, мы могли пойти по его следу до того самого места, где он, напившись воды, устроился бы на отдых.
Пока Мэри одевалась, а потом прошла через луг к рощице, где стояла зеленая палатка-туалет, я думал о льве. Нападать на него мы могли, лишь рассчитывая на успех. Но если бы наши старания привели лишь к тому, чтобы он испугался и ушел в высокую траву или трудно проходимую местность, где мисс Мэри не могла увидеть его из-за своего маленького роста, следовало оставить его покое, чтобы у него прибавилось уверенности. Я надеялся, что все сложится в нашу пользу: поев, он ушел с того места, где задрал добычу, потом попил воды из одного из бочажков, которых хватало после ливня, и залег спать в каких-нибудь зарослях кустов на равнине или в одной из рощ.