— Не глупи, — ровно говорит Чэнь, когда понимает, что ответа не будет. Как будто ему действительно не насрать, как будто он не доносит обо всём, что здесь видит. Его сложно винить, это его работа. — На следующей неделе из Токио возвращается отец. Не нужно заранее портить ему настроение.
— Хорошо, — еле разжимая челюсти, отвечает Рыжий.
— Хорошо, — повторяет Пейджи. Протягивает руку, гладит его по щеке. Улыбается шире. — Я люблю тебя.
Конечно. Конечно, она его любит.
Рыжему кажется, что его сейчас стошнит. Он шумно вдыхает носом и отводит взгляд. Зефир с разгону врезается в ноги Пейджи приплюснутой головой. Она смеётся, присаживаясь перед ним:
— Ну так что это у нас за парень? Как тебя зовут, малыш? Зефир? Кстати, позвони Хэ Тяню, дорогой. Пирог уже почти готов. Пусть поторопится.
Рыжий не выдерживает — сглатывает. Потом говорит:
— Извини.
И сбегает в ванную.
Открывает воду — тугая струя бьёт в раковину. Его корёжит в сухих позывах, но даже сблевать нечем — он с утра не жрал. Сука, целый день через жопу.
Рыжий сплёвывает в слив, смаргивает накатившие слёзы. Гипнотизирует водяную воронку взглядом, потом прижимается горячим лбом к прохладному зеркалу, долго выдыхает ртом.
Стекло становится мутным.
Но не становится легче.
Ладно, да, дерьмо случается.
С кем-то постоянно, с кем-то — реже, это не смертельно. Это природный рандом. Может быть, кому-то сверху не понравился цвет твоих глаз или форма твоих ногтевых пластин, и этот кто-то решил поставить на тебя маркер, как бумажку на спину: «дерьмо — сюда». А может быть, распределение проводится как-то иначе, Рыжий хуй знает.
Он представления не имеет, кого брать за грудки, кого прижимать к стене и требовать: нахуя ты вот так со мной? Что я тебе, блядь, сделал?
Рыжему вообще сложно даётся анализ. Ему сложно даётся всё.
Он не дурак, просто вот такая у него жизнь, вот так у него всё устроено. Через пятое колено. Не напрямик, а в обход через зыбучие пески и паркие болота.
Неизвестно, зачем он целый вечер гипнотизирует телефон взглядом, потому что даже если случится чудо, если экран загорится долбаным «мудило», он, конечно, не возьмёт трубку. Тут же закинет этого пидора в чёрный список. Удалит его из Лайна, заблочит во всех социальных сетях. Может быть, даже сменит номер — опять-таки, непонятно зачем.
Потому что экран не загорается.
К пустоте в башке добавляется белый шум. Как неработающее кабельное по ящику — шипит и дрожит изображением.
Внутренний голос с таким удовольствием исходит ебучим ядом, что Рыжий невольно думает о смерти от интоксикации: повёлся? Поверил? Доверился? Не говори, что не знал, не говори, что не ждал подвоха. Положил хуй на все свои правила, все свои принципы — и вот. Получи в рожу. Подавись. Жуй теперь, пережевывай хорошо, можешь все зубы себе переломать, кто тебе доктор, что ты такой долбоёб.
И это даже почти не сложно — спокойствие внутри реально пугает. Удаётся держать лицо, удаётся контролировать свой голос: да, мам, очень жаль, но трубку он не берёт.
Ну, вот так, мам, наверно, у него куча других планов в день рождения.
Не расстраивайся, мам.
Конечно, она расстраивается.
На столе стоит ягодный пирог, присыпанный сахарной пудрой, накрытый бумажным кухонным полотенцем. Рыжий испытывает спокойную, ровную ненависть, глядя на него. Он сжимает зубы, стискивает изо всех сил, повторяя про себя дурацкой, дебильной мантрой: я спокоен. Всё хорошо.
А потом прислоняется задницей к столешнице и достаёт мобильный, открывает Лайн. Ван как раз в сети. Она перезванивает секунд через десять — с этой девчонкой слишком просто. Она слишком, блин, идеальная, чтобы существовать в этом галимом мире.
— Привет!
На фоне негромкая музыка и гул человеческих голосов — разговаривает одновременно куча людей, но не слишком громко, чтобы это напрягало. Ему не интересно, где она. Наверняка приятное, светлое место, в котором хорошо пахнет.
Рыжий отвечает:
— Привет.
И молчит.
Ван тоже недолго молчит. Потом уточняет:
— Гуань, всё хорошо?
Нет.
И если кто-нибудь ещё задаст сегодня этот вопрос…
— Хочешь ягодного пирога?
Повисает пауза.
— Что? — переспрашивает Ван. — Ты где?
— Дома. Приезжай. Мама испекла, вкусный. У неё выпечка получается — зашибись.
В динамике что-то шелестит — Ван как будто отрывает телефон от уха и недоверчиво смотрит на экран. Рыжий почти ощущает этот взгляд.
— Слушай, ты уверен, что всё нормально?
Он сверлит взглядом бумажное полотенце. Кажется, бумага вот-вот загорится от такого пристального внимания. Краем уха слышит, как мать смеётся, что-то говорит тявкающему Зефиру. Они возятся в гостиной: Пейджи отдала ему на растерзание свой пояс от старого халата, который давно пошёл на тряпки.
— Всё прекрасно, — говорит он, не моргая. — Так чё? Или занята? Я тогда…
— Нет! — быстро говорит Ван. — Нет, конечно, я приеду! Мы приедем!
— Мы? — отмирает Рыжий. Сердце неожиданно сильно стучит. — Кто?
Он знает, что это нереально, но уточнить необходимо. Жизненно необходимо.
— Мы с Йонгом. Мы на арт-вечеринке в одном кафе, так что… ты же не против?
— Господи, конечно, он не против! — доносится фоном громкий, очень узнаваемый шёпот, как будто этот мудень прижимается ухом к другой стороне телефона от Ван. — Его мать меня обожает!
Вот же… хрень.
Рыжий закрывает глаза. Медленно выдыхает.
Йонг. Серьёзно. Он добровольно пустит Йонга в свой дом. Отказ вертится на кончике языка, но слуха снова касается тихий смех Пейджи, и он — этот сраный отказ, — растворяется вместе с горечью в глотке.
Рыжий говорит в мобильный:
— Не тормозите там. Йонг знает, как ехать.
— Выезжаем! — радостно отзывается Ван. Судя по голосу, она действительно счастлива.
Ну и хорошо. Ну и прекрасно.
Рыжий сбрасывает звонок и оставляет телефон в руке. Смотрит на пирог, переводит взгляд на часы. Почти семь.
Этот день кажется бесконечным.
Он вертит мобильный между пальцев. Отталкивается от столешницы, идёт в гостиную, опирается плечом о дверную створку на кухню, складывает руки на груди. Смотрит, как Пейджи, сидящая на коленях посреди гостиной, гоняет скачущего Зефира вокруг. У неё свои способы. Когда Пейджи грустно, она будет смеяться так, будто всё прекрасно. Она и теперь пытается делать вид, что не расстроена из-за идиотского пирога. А Рыжий пытается делать вид, что с ним всё заебись.
Зачем?
Она поднимает взгляд, тут же улыбается шире. Рыжий кивает в ответ, стискивая пальцами рукава домашней футболки.
— Ты мне расскажешь, где взял щенка? — спрашивает она. Наперекор улыбке, голос слегка звенит.
Конечно, это никогда не будет озвучено, но Пейджи знает, что Ли воровал. Ворует. Что они с Рыжим уже несколько лет плотно общаются между собой. И не нужно ничего говорить, чтобы понять, чего она боится. Что её чудесный сын нахватается плохого. Поддастся влиянию.
В башке печёт отголоском мысли: наверное, поэтому она настолько восхищается… не Ли.
Пожалуйста, заткнись.
— Чжо подогнал.
Выражение лица Пейджи меняется. Оно становится напряженным, слегка хмурым.
— Мальчик, который заправляет в том ужасном месте?
— Ему тридцать один, мам, — устало протягивает Рыжий. — Он не мальчик.
— Тридцать один?
— Я сам недавно узнал.
Пейджи ловит Зефира, тот вырывается, пытается поймать пастью её руки и виляет хвостом. Рыжее ухо нелепо изламывается навыворот. Рыжий не улыбается — молча смотрит на это ухо и прикусывает кончик языка.
Хули с псиной-то теперь делать?
— Милый, я боюсь, мы не сможем его…
— Я знаю.
Он не дебил. Собака жрёт много денег, которых нет. Просто нет — так бывает. Они еле сводят концы с концами. Точнее, скорее даже не сводят, чем…
— Это должен был быть подарок. Но как-то пролетело. Ну, короче, — Рыжий почти сплёвывает куда-то в сторону. Чувствует, как напрягается челюсть и глотка. Да что ж это за нахуй-то такой. Успокойся. Всё заебись.
Давно же мечтал.
Давно хотел, чтоб вернуться домой и подумать: всё. Теперь — точно.
Хотел — получи. Что не нравится?
А не нравится то, что хотелось иначе. Хотелось на своих условиях. Хотелось самому хвостом махнуть, дать в бубен, сказать, прорычать: мне надоело, — и до свидания. Свалить, смыться. Оставить его хлопать глазами и молча открывать рот, как сраный окунь, выброшенный на камни из воды.
А не вот так. Когда приходишь, а тебе в лоб хуячат из двустволки. И на этот раз не улыбкой, а реально. Подрывают землю прям под подошвами кед.
Так, блядь, нельзя. Лучше раз в переносицу получить, чем так.
Когда будто от одной фразы вырубает внутри всё. И — полный оффлайн. Штиль. Да, штиль. Рыжему нравится. Это почти коматоз, как в криокамере. По крайней мере, взгляд так же примораживается к предметам. Как сейчас — к подвесной книжной полке в гостиной. Хули он на неё уставился?
Рыжий переводит взгляд на мать, она смотрит, как будто ждёт ответа на свой вопрос.
Рыжий переспрашивает:
— А?
— Это подарок для Хэ Тяня?
Имя сжимает сердце. Кажется, что сейчас дёрнется лицевой нерв.
— Да.
— Это замечательно, милый. Уверена, ему понравится. Как только он освободится…
— Ты помнишь Ван?
Пейджи резко замолкает. Выпускает Зефира, рассеянно чешет его за ухом.
— Девушка, с которой вы гуляли?
— Да. Она сейчас приедет. И… Йонг. Он тоже. Хотят попробовать твой пирог.
Пейджи удивлённо приподнимает брови. Зачем-то смотрит в сторону кухни, как будто Ван и Йонг уже там. Возвращается взглядом в сторону Рыжего. Улыбается:
— Хорошо. — Видно, что не совсем понимает, какого хрена происходит, но всё равно: это радость в её голосе. — Прекрасно, что ты пригласил их!
Да уж. Прекрасно. Лучше не придумаешь.
Когда в дверь стучат, Пейджи резко выпрямляет спину. Смотрит в сторону прихожей.
— Уже? — спрашивает она. — Я думала, что они придут немного позже.
Рыжий хмурится. Что-то слабо верится, что где-то неподалёку есть кафе, в котором можно проводить арт-вечеринки. Он плохо себе представляет, как вообще проходят мероприятия типа этих понтовых сборищ. Что богатенькие детишки вообще делают на этих вечеринках. Собираются вокруг какого-нибудь красочного харчка на холсте и обсуждают его глубинную суть, чокаясь бокалами с вином?
В их районе, конечно, есть крытое кафе, в котором продают сэндвичи и хотдоги с пресными сосисками и горьким кетчупом, но вряд ли там проводят мажорные собрания. С холстами и всем вот этим вот.
— Я открою.
— Не спешите, я накрою на стол!
Рыжий глотает тяжелый вздох, идёт в прихожую. Зефир увязывается за Пейджи на кухню. Он своим щенячьим мозгом уже допёр, что именно на кухне может перепасть пожрать, поэтому Пейджи стала его светочем уже через десять минут после первой встречи.
Ничего удивительного.
Рыжий на секунду останавливается перед зеркалом в прихожей, давит в себе желание прижаться лбом к холодной поверхности и приложиться, сильно: раз или два, или три. Чтобы отражение пошло трещинами. Но нет. Он спокоен. В нём штиль.
Нужно просто собраться с силами, подготовиться ко встрече с неуёмной энергией Йонга, с искренней радостью Ван, с ровным, нежным теплом, которое исходит из неё мягкими волнами, всегда. Даже когда она расстроена.
Почему они вообще вместе на этой вечеринке?
Думая об этом, он поворачивает ручку, открывает дверь и застывает. А в следующую секунду все внутренности обрываются. Словно кто-то замахнулся и оттяпал от Рыжего половину, и теперь он пустой — стоит, осыпается своими потрохами прямо на пол своей прихожей.
Прямо на старый, выстиранный коврик.
Он рывком дёргает ручку двери на себя — закрой, закрой, закрой, — но Хэ Тянь успевает подставить ногу. Берётся за створку, открывает дверь рывком, на себя, так, что приходится выпустить — она сама выскальзывает из пальцев — ручку.
— Стой. — Он бы не узнал голос Хэ Тяня.
Низкий, хриплый, севший. Как будто четыре часа назад не он спокойно растягивал слова. Не он говорил «уборки не будет». Не он смотрел, как на дерьма кусок, прилипший к ботинку за пару тысяч.
Рыжий делает вдох, второй. Рыжий больше не повторяет «я спокоен». Рыжий сжимает пальцы руки в кулак.
И штиль… штиль накрывает ебаным торнадо.
— Стой? — выдыхает он. Делает шаг, рывок — вперёд, — с силой пихает его в плечи. — Стой?!
— Гуань…
От удара хрустит что-то в костяшках пальцев.
Руку прорезает болью до самого локтя, как будто прутом железным приложились. Запястье в огне — неподготовленный, непродуманный удар.
Хэ Тянь удерживается на ногах, только слегка сгибается, отвернув башку, подавшись вперёд интуитивно, чтобы не изгваздать свой бежевый свитер, потому что с лица тут же начинает капать. Густым, ярким. Он поднимает руку, прикасается к носу кончиками пальцев. Рыжий натурально задыхается, глядя, как кровь отпечатывается на светлой коже, оставляет дорожку капель внизу.
Это первый удар за много лет, от которого рука раскалывается, но Рыжему хочется продолжить. В нём желание добить, такое огромное, что от него становится страшно.
Страшно, что сюда сейчас выйдет мать, и увидит, как Рыжий отрывает Хэ Тяню башку и футболит её за соседский забор. Страшно, что если не добьёт, это уёбище оживёт, воскреснет, снова сделает настолько больно, что отключит всё внутри. Как сраная гидра: отрубил одну голову — вырастает две, поэтому единственный вариант — выдрать её чёрное сердце.
Рыжий рывком закрывает дверь, не отрывая взгляд от мажорчика.
А Хэ Тянь не поднимает голову. Он не смотрит в глаза. Таращится вниз, в пол веранды, сухо сглатывает. Поднимает испачканную руку, брезгливо стряхивает кровь куда-то за ступеньки.
Сплёвывает бурым — туда же. На гравийную дорожку.
Проводит другой рукой по волосам, заводит их назад, медленно выпрямляется.
Хэ Тянь и его ебучие привычки. Рыжий ненавидит каждую, как будто каждая только что превратилась в сверло и с рёвом прогрызает дыры в его черепе. Добирается до мозга.
Тишина висит звенящая. Здесь всё ещё остро пахнет дождём. Хэ Тянь говорит глухо:
— Можешь ещё добавить.
— Завали ебало, — хрипит Рыжий. — Мне похую, нахрена ты здесь. Щас ты разворачиваешься и валишь. Навсегда, понял?
— Хорошо.
Рыжий даже застывает на секунду. Не успевает проконтролировать своё выражение лица — удивление слишком явное. На мгновение даже перекрывает злость. Вот так? Так просто?
И Хэ Тянь повторяет:
— Хорошо, я свалю. Но мы должны поговорить.
Да сука.
— Нет никаких «мы»! — орёт Рыжий.
У него ломается голос, как будто ему снова четырнадцать. Он почти чувствует, как удавкой затягивается на шее поводок, так сильно хочется подойти и вмазать ещё раз, но он заставляет себя стоять и не двигаться с места.
— Я не хочу, чтобы ты приближался к моему дому. Я не хочу, чтобы ты говорил с моей матерью. Исчезни! Исчезни, блядь! Я тыщу раз тебя просил! Какого хера тебя принесло?
Хэ Тяня прибивает каждым словом. Каждое слово отдаётся глухой вспышкой у него в глазах.
Он шмыгает разбитым носом. Облизывает кровь с губ, но меньше её не становится. Поворачивает голову, смотрит в сторону, кивает чему-то в своей голове, усмехается мёртвой, ломаной усмешкой.
— То есть объясниться не дашь?
— Нахуя мне твои объяснения? Нахуя мне ты, а? Одни проблемы от тебя. Одни, блядь, проблемы, понял?
Хэ Тянь снова кивает. Понял.
Кивает, как будто он полностью согласен.
Рыжий с ненавистью думает, что с появлением этого перца его жизнь реально начала плясать на рогах. Если до этого он уже был приспособлен, уже знал, что готовит ему завтра, что готовит ему послезавтра и следующая неделя, то теперь… он будто не живёт, а обезвреживает бомбу. Каждый перерезанный провод грозит разнести всё — внутри и вокруг. И ему так чертовски надоело перерезать провода.
Он устал, по-настоящему, по-взрослому устал. Он говорит: