– В России есть стереотип о немецкой педантичности. Вам не мешало отношение русских к работе?
– Русские несколько равнодушны к качеству работы. Все равно как, главное, что оно работает. Немцы более целеустремленны. Но русские счастливее нас. Если у вас в голове цель и вы не можете этого добиться, вы в конечном итоге сходите с ума. В России, на тракторном заводе, мы до 1946, 1947 года работали с русскими женщинами, потом из армии начали возвращаться русские мужчины, и женщины с завода постепенно исчезли. Мы в литейном цеху лили алюминиевые блоки тракторных моторов. Крановщик, который грузил алюминиевые чушки в электропечь, был русский, Ваня его звали, ему, как и нам, было 18 лет, он хотел стать летчиком, он над нами все время подшучивал. Он говорил, что Гитлер капут, а нас пошлют в Сибирь на 25 лет. А мы ему говорили: «Ваня, ты шутишь». Мы с ним были в очень хороших отношениях.
Когда мы пришли в лагерь, у нас не было ложек. Один товарищ из Рудных гор вырезал деревянную ложку с голой женщиной вместо ручки, с грудью и всеми делами. Мы из этой деревянной ложки сделали форму и лили алюминиевые ложки с голой женщиной вместо ручки, потом их обрабатывали и полировали, они выглядели шикарно. Русские по этим ложкам сходили с ума, все хотели такие ложки. Мы их даже продавали. Но мы очень рисковали, потому что лили ложки из стратегического алюминия, а за воровство очень просто можно было получить 10 лет.
В лагере во Владимире у нас было настоящее кабаре, где ставили оперетты Легара. В столовой при этом сидело больше русских, чем военнопленных. Русские любили слушать, как мы поем, и много аплодировали. Мы были этим воодушевлены. У нас был оперный певец из Дрездена, на Рождество он нам пел «Когда солдат стоял на берегу Волги…» (Es steht ein Soldat am Wolgastrand, Hält Wache für sein Vaterland. (Франц Легар, оперетта «Царевич»), мы все плакали. Эту песню нельзя было исполнять в ГДР.
– Рождество в плену отмечали?
– Мы должны были работать, потому что русские отмечают Рождество не тогда, когда мы, а 6 января. Нам не нравилось, что в этот большой и привычный для нас христианский праздник мы должны работать. Надо сказать, что сначала было совсем плохо – выходной был раз в десять дней. Потом был один выходной каждую неделю. Сначала мы работали по 10 часов в день, потом только восемь. Все это постепенно нормализировалось, но нашу молодость у нас украли.
– За участие в войне пенсию доплачивают?
– Нет, абсолютно ничего. В ГДР не было пенсии даже для инвалидов войны, для тех, кто потерял руку или ногу.
– Ваши годы на войне учитываются в пенсии?
– Мне очень повезло. Я вышел на пенсию в 1991-м. До 1992 года пенсию начисляли по старым законам. По новым законам, каждый день болезни, праздников, учебы или военной службы из пенсии вычитается, а по старым законам я получаю пенсию за мои шесть месяцев в Имперском трудовом агентстве, два года войны и пять лет в русском плену. Всего у меня 50,3 года рабочего стажа.
Шилингер Руперт (Schillinger, Rupert)
Синхронный перевод – Ольга Рихтер
Перевод записи – Валентин Селезнев
– Я родился в 1922 году под Мюнхеном. Мой отец был сапожник. Это профессия с течением времени перестала приносить доход, потому что появились большие обувные предприятия, которые ремонтировали обувь даже дешевле, чем это делал мой отец, и он остался без работы. Жили очень бедно. Нас было трое детей, квартира было очень маленькой. Родители в кредит построили дом, но банк потребовал выплатить всю сумму единовременно, и мой отец ходил по родственникам и знакомым и умолял дать ему в долг, чтобы мы смогли отдать долги. Я до сих пор удивлен, что это получилось. После окончания народной школы меня отправили учиться в гимназию-интернат у францисканцев, потому что плата за обучение у них в гимназии была ниже. Кроме того, мать хотела, чтобы один из ее сыновей стал священником. Когда президент Гинденбург назначил Гитлера канцлером, меня это внутренне возбудило, я был очень счастлив. Гитлер обещал снова сделать действительными старые деньги, которые пропали, когда в Германии была инфляция. Мой дедушка имел много старых денег, если бы они вернулись, мы стали бы богатыми. Надо сказать, что Гитлер положительно повлиял на ситуацию в Германии. Появилась работа. Стало меньше бедных людей. Тех, кто тогда симпатизировал Гитлеру и вступал в партию, можно понять. Мой отец тоже вступил в партию, но не был руководящим членом партии, он был попутчиком, как и многие тогда.
В 1940 году меня призвали в Трудовое агентство. В нем все молодые люди и девушки проходили полугодовую службу, но я отслужил только три месяца. В Трудовом агентстве было неплохо, пока я не сказал, что собираюсь стать священником. Дело в том, что партия отрицательно относилась к Церкви, и многие молодые люди поддерживали эту политику. Я не собирался скрывать, что готовлюсь в священники, и, когда этот вопрос официально мне был задан, я ответил на него положительно, что очень удивило моего командира взвода. Ко мне не стали относиться хуже, потому что я был очень хорошим спортсменом и командир взвода меня рассматривал как одного из четырех лучших во взводе. Но был там один товарищ, который начал рассказывать плохие шутки про Церковь, папу, епископов и священников. Я ему сказал на хорошем баварском, что если он не заткнется, то он от меня получит. Он не остановился, и я его действительно ударил. Он был крепким, бывшим мясником, и не мог просто так это оставить. Началась настоящая драка. Факт драки дошел до командира отделения, настоящего берлинца. Он на нас наорал. Главным вопросом был: «Кто первым начал?» Потому что виноватым всегда был тот, кто первый начал, наказывали его, а не того, кто себя защищал. Я сказал, что первым начал я. Командир отделения очень удивился, потому что он знал, что я хочу стать священником. Я должен был пойти к командиру взвода, потом к начальнику лагеря и рассказывать, почему я это сделал. Я не почувствовал какого-то непонимания с их стороны, а мой командир отделения меня поддержал, сказав, что ему нравится, как я отстаиваю свои убеждения. В итоге меня даже не наказали. В 1941 году меня призвали в армию, в горные егеря. Подготовку проходили в Обераммергау. Нас обучали только вещам, которые имели значение в бою, разумеется, строевой подготовке, но регулярной горной подготовки у нас не было. Например, зимой нам просто выдавали лыжи, и мы должны были на них кататься, несмотря на то, умели мы или нет. Я кататься на лыжах научился только после войны. В армии у меня никогда не было проблем из-за моего выбора профессии, более того, мой выбор даже во многом уважали. Надо сказать, что у горных егерей было очень сильное чувство товарищества, спаянное горами. Когда мы шли в гору, наш командир точно так же нес свой рюкзак и точно так же потел, как и все остальные, простые солдаты. Это очень существенно влияло на дух товарищества.
В качестве солдата 4-й горнострелковой дивизии после трех месяцев обучения я попал в Россию.
– Насколько неожиданной была война с Россией?
– Настроение у населения было очень различным. Мы чувствовали, что дело идет к войне, но особого воодушевления по этому поводу не испытывали. Многие пережили Первую мировую и понимали, что такое война. Врага, конечно, пропаганда представляла так, чтобы пробудить энтузиазм у населения. У Гитлера была неограниченная власть! Удивительно, что народ все это допустил, но надо понимать, что у населения был страх. Все боялись, что сосед настучит, и все молчали. В России было так же.
– Вы знали, что Россия – это враг?
– Я так скажу. После войны я в гимназии при освящении памятной доски выступал с речью перед участниками. Свою речь я построил на письмах с фронта, направленных в монастырь одному из отцов от солдат, желавших стать священниками. Этот отец всю войну переписывался с солдатами и молился над этими письмами. Я в этих письмах не видел, чтобы было написано, что это война идет за родину или за фюрера. В них эта война воспринималась как выполнение долга по защите от коммунизма. Я тоже считаю, что мы воевали не против русских, а против коммунизма.
– Как рассматривался заключенный в 1939 году пакт Молотова – Риббентропа?
– Это было позитивно воспринято населением. Было сказано, что так мы избежим войны. Тогда напряжение все возрастало, и этот пакт был воспринят позитивно. Я хорошо помню, как встречались Молотов с Риббентропом. Потом мы совместно напали на Польшу, немцы с запада, а русские с востока.
– Где вы были 22 июня 1941 года, как узнали о начале войны с Россией?
– Мы, учебный батальон горных егерей, находились на марше в Италию. Надо сказать, что сразу вспомнилась история Наполеона, который хоть и дошел до Москвы, но кончил плохо. Воодушевления у нас не было.
– В каком месяце вы вошли в Россию в 1941 году?
– Осенью. Наш марш был тяжелым из-за погоды.
– Что вы знали о России до того, как вы туда попали?
– Мы знали только то, что писали в газетах и говорили по радио. Тогда не было частных радиостанций, радио было у всех одно, приемник был один на всех.
– Что на вас произвело самое большое впечатление в России, что там было такого, чего вы не знали?
– Самым большим моим впечатлением в России были ее размеры и просторы. Кроме того, удивляло поведение населения – это было то, чего мы не ждали. Мы думали, что мы идем во враждебную среду, вокруг будут враги. Но, поскольку поначалу мы находились в резерве, мы общались с гражданским населением. В Сталино, например, а это был коммунистический район, население было настроено дружелюбно. Тогда мы говорили, что, если бы немецкое руководство было разумным, оно сразу должно было объявить Украину независимой. Украинцы не хотели иметь ничего общего с Советской Россией. С течением времени мы немного узнали русский менталитет – русские для меня пассивные люди. Все время нашего пребывания в России, я должен сказать, мы очень хорошо относились к русскому населению.
– Как пережили зиму 41-го в России?
– Было очень холодно – мороз до минус 40 градусов. У нас не было зимней одежды, и мы надевали носки на уши. На фронте в принципе было затишье, но мы постоянно несли потери обмороженными. Лично я относительно легко переносил мороз и мог на 40-градусном морозе стоять в карауле, а многие этого не могли – они выходили на десять минут на улицу, и у них уже были белые носы и уши. У нас был строгий приказ класть бумагу в ботинки для тепла. Если кто-то обмораживал себе ноги и выяснялось, что у него в сапогах не было бумаги, то это рассматривалось как умышленное членовредительство. Таких судили и расстреливали.
– Кем вы были зимой 1941 года?
– Обычным солдатом, горным егерем. Потом я стал связным при командире взвода. Я могу сказать, что мне повезло – я никогда в жизни не стрелял в человека. Вооружен был карабином «маузер 98к».
Пистолеты-пулеметы были только у командиров отделений. Русские в некоторых вещах нас невероятно превосходили. Русские пистолеты-пулеметы работали зимой, а немецкие замерзали. У русских была одна марка автомобилей. Когда автомобиль ломался, русские всегда могли взять запчасти с другого автомобиля, а у нас было огромное количество разных марок автомобилей, и отремонтировать их было очень сложно.
– Зимой 1941/42 года были перебежчики с немецкой стороны?
– В России желающих перебежать к русским, чтобы избежать опасности, было немного, потому что все очень боялись плена. Об этом много говорили, была целенаправленная пропаганда. Когда мы были в Италии, то очень боялись попасть в руки партизан. Они творили страшные вещи.
Перебежчики появились в Италии, когда мы воевали против американцев. Это происходило очень часто. Но если было доказано, что кто-то перебежал добровольно, то его семью арестовывали.
– Были случаи самострелов?
– Да, такое тоже было, конечно, как в любой армии. Но русских солдат контролировали намного жестче, чем нас, у них это делали комиссары. При атаках они были сзади и расстреливали тех, кто не хотел идти в атаку, у нас такого не было. Конкретно у нас в части самострелов не было.
Были случаи невыполнения приказа. Я сам один раз отказался выполнять приказ. Меня определили в расстрельную команду, когда расстреливали одного партизана. Я до смерти перепугался, когда услышал, как меня вызывают. Я сел вместе с тремя моими товарищами, которых назначили в эту команду, и сказал, я этого делать не буду. Товарищи мне сказали, что я должен стрелять мимо. Я сказал, что я не хочу ни там стоять, ни стрелять, ни целиться. Я отказался выполнять приказ. Это безусловно означало, что меня будут судить и однозначно расстреляют, это было абсолютно ясно. Я пошел к моему командиру взвода и сказал ему, что отказываюсь выполнять приказ, поскольку собираюсь стать священником. Он сказал, что я должен найти кого-то другого, кто за меня это сделает. Я ужаснулся, – теперь я должен был найти человека, который вместо меня убьет другого человека. Я был в отчаянии. Тогда один из трех товарищей по команде сказал, что мне не надо искать – он выстрелит мимо. Он так и сделал. Мы радовались, что это так закончилось, мы больше никогда об этом не говорили, потому что, если бы наверху всплыло, что я отказался выполнять приказ, это кончилось бы плохо.
– Зимой 1941/42 года было русское наступление?
– Да, да. Мы пытались караулами отбиваться от русских. На нашем участке тоже было русское наступление, но я его проспал. Я спал и не слышал, как все остальные вскочили по команде «тревога». Когда я проснулся, они уже возвращались из боя, я у них спросил, где они были, они сказали, что русские атаковали. Мой командир отделения после этого очень низко оценил мои боевые качества, сказал, что, когда атакует противник, надо просыпаться. Я ему сказал, что надо было меня разбудить и что если бы русские захватили меня в плен, то он был бы в этом виноват.
– Вы думали, что вы выиграете войну?
– Выиграем войну! Ага! Мы думали о том, как бы нам попасть домой! Мечтали о том, чтобы ранило, и попасть в госпиталь на родину. Мы очень быстро увидели, что эта война проиграна.
– Когда лично вы это поняли?
– Я это уже точно не помню.
Весной я заразился желтухой от наших мулов. Честно сказать, я им за это благодарен. Тогда желтуха не считалась опасной болезнью, но у меня она протекала в тяжелой форме, и один врач отправил меня в госпиталь на родину. По дороге домой другой врач узнал, что у меня желтуха, и хотел отправить меня обратно на фронт. Я сказал, что на фронт не поеду, пока они меня не обследуют. Меня обследовали и признали, что моя печень все еще очень твердая и мне нужен отпуск. Я поехал в лазарет в северной Германии. Там было хорошо, нас встречали с оркестром и обращались как с тяжелобольными, хотя это был лазарет для легкораненых.
Я вернулся в свою дивизию, когда она наступала в горах Кавказа. Надо сказать, что кавказцы были настроены в нашу пользу. Они, собственно, с войной ничего общего иметь не хотели. У нас с местным населением на Кавказе были прекраснейшие отношения.
В 1943 году меня тяжело ранило. Мы наступали на Кайман, мое подразделение шло в авангарде, а основные силы следовали за нами. В сумерках, когда мы вышли на большую поляну, русские из леса с противоположной стороны поляны запустили осветительную ракету и открыли огонь. Я почувствовал удар в лицо. Сначала я не понял, что произошло, но хлынула кровь, и я догадался, что ранен. Наши открыли ответный огонь. Я побежал назад, спасая свою жизнь. Хорошо, что мы недалеко отошли от леса. Как оказалось, пуля прошла насквозь через щеку и шею, не задев жизненно важных сосудов и нервов. Хорошо, что это была обычная пуля. Если бы это была разрывная пуля «дум-дум», которые тогда использовали русские, то мне оторвало бы голову.