Но, как замечает моя мать, срок действия сертификата истекает через неделю, а я им так и не воспользовалась. Поэтому, поскольку она знает, что я слишком занята, чтобы помнить о таких мелочах, она взяла на себя смелость записать меня в салон «Spa-ht On» – дневные спа-услуги для деловых женщин. Во всяком случае, так написано на их логотипе. Я сижу в приемной, дожидаясь, когда меня позовут, и удивляясь, как можно было придумать заведению такое название. «Спа-хт он»? Звучит ужасно.
Я задумываюсь, нельзя ли было оставить трусики под халатом, а потом пытаюсь сообразить, как открыть свой шкафчик и незаметно достать их оттуда. Может быть, в этом и состоит грандиозный план заведений, подобных этому: попадая наконец к массажисту, клиенты уже до такой степени взвинчены, что неминуемо покидают его в лучшем расположении духа, чем до того.
– Меня зовут Кларисса, – говорит мой терапевт голосом проникновенным, как тибетский гонг. – Вы располагайтесь, а я пока выйду.
В комнате темно, горят только свечи. Играет какая-то скучная музыка. Я сбрасываю халат и тапочки и, забравшись под простыню, устраиваю лицо в маленьком отверстии на массажном столе. Спустя несколько мгновений раздается негромкий стук:
– Мы готовы?
Я не знаю. Готовы ли?
– Теперь просто расслабьтесь, – говорит Кларисса.
Я пытаюсь. Правда, пытаюсь расслабиться. Я закрываю глаза секунд на тридцать. Потом, моргая, открываю их и смотрю через отверстие в столе на ее ноги в удобных кроссовках. Крепкие руки начинают скользить по моей спине вдоль позвоночника.
– Вы давно здесь работаете? – спрашиваю я.
– Три года.
– Могу поспорить, есть клиенты, при виде которых у вас отпадает всякое желание к ним прикасаться, – рассуждаю я. – Ну, черные волосинки, например, а? Ох…
Она не отвечает. Ее ноги перемещаются по полу. Интересно, теперь она думает, что я одна из таких клиентов?
Или она воспринимает мое тело, как врачи: кусок плоти, который нужно обработать? Или видит целлюлит на моей заднице и складку жира, которую я обычно прячу под бюстгальтером, и думает, что любительница йоги, которую она растирала час назад, была в гораздо лучшей форме?
Кларисса… Не так ли звали девушку из «Молчания ягнят»?
– Бобы и бокал отличного кьянти, – бормочу я.
– Что, простите?
– Извините. – Мой подбородок прижимается к массажному столу. – Трудно говорить в этой штуковине.
Я чувствую, что у меня начинает закладывать нос. Когда я лежу ничком слишком долго, такое случается. Мне приходится дышать ртом, и я начинаю думать, что терапевт это слышит; а иногда я даже пускаю слюни через отверстие. Еще одна причина, по которой я не люблю массаж.
– Иногда я думаю, что случилось бы, если бы я попала в автокатастрофу и застряла вот так вверх ногами, – говорю я. – Не в машине, а, знаете, в больнице в одном из этих ошейников, которые ввинчивают в череп, чтобы позвоночник не сдвигался. Что, если врач перевернет меня на живот, а у меня заложит нос, вот как прямо сейчас, и я не смогу ничего им сказать? Или я впаду в такую кому, когда ты не спишь, но не можешь пошевелить ни рукой, ни ногой, и говорить не можешь, а мне вдруг жутко захочется высморкаться? – Кровь уже прилила у меня к голове, в ушах гудит. – А можно даже еще проще. Что, если я доживу до ста пяти лет, попаду в дом престарелых и простужусь, а никто не додумается дать мне несколько капель африна?
Кроссовки Клариссы исчезают из моего поля зрения, и я ощущаю ногами прохладный воздух, когда она начинает массировать мою левую икру.
– Меня мама сюда записала, это был ее подарок мне на день рождения, – говорю я.
– Очень мило…
– Она – большой поклонник увлажнения. Она даже сказала, что, если я хочу сохранить мужа, мне не помешает превратить свою шкуру динозавра в нормальную кожу. А я ей на это сказала, что если только лосьон удерживает наш брак, то у меня есть гораздо бóльшая проблема, чем отсутствие времени на массаж…
– Госпожа Маккуорри, – говорит терапевт, – по-моему, у меня еще не было клиента, который нуждался бы в расслабляющем массаже так, как вы.
Почему-то это наполняет меня гордостью.
– Хоть я и рискую остаться без чаевых, кроме этого, кажется, у меня еще не было клиента, который бы так себя вел во время массажа.
Это наполняет меня еще большей гордостью.
– Спасибо, – говорю я.
– Может быть, вы могли бы просто попробовать… расслабиться. Прекратить разговаривать. Очистить разум.
Я снова закрыла глаза. И начала вспоминать список вещей, которые мне нужно сделать.
– Чего бы мне это ни стоило, – тихо произношу я, – йога у меня тоже плохо получается.
В дни, когда я работаю допоздна, а Мика задерживается в больнице, Виолетту из садика забирает моя мать. Это удобно всем: мне не приходится тратиться на няню, мать проводит время с единственной внучкой, а Виолетта ее просто обожает. Никто не умеет устроить чаепитие так, как моя мама, которая при этом обязательно достает свой старый свадебный сервиз, льняные салфетки и разливает сладкий чай непременно из заварочного чайника. Я знаю, что она искупает Виолетту, уложит спать и прочитает ей сказку на ночь. После чаепития у меня останутся лимонные конфеты или овсяное печенье с изюмом, еще теплое, в судочке «Таппервер». Моя кухня будет чище, чем утром, когда я ее оставляла.
Еще моя мать сводит с ума Мику. «Ава хочет как лучше, – любит говорить он. – Но Джозеф Маккарти тоже хотел как лучше». Мою мать он называет бульдозером в обличье южной красавицы. В некотором смысле это правда. Мама умеет получать то, что ей нужно, до того, как ты понимаешь, что тебя развели.
– Привет, – говорю я, швыряя портфель на диван, когда Виолетта бросается в мои объятия.
– Я рисовала пальцем, – сообщает Виолетта, показывая мне ладошки. Они все еще имеют синеватый оттенок. – Я не смогла принести рисунок домой, потому что он еще мокрый.
– Привет, милая, – говорит мама, выходя из кухни. – Как прошел день? – Ее голос всегда навевает мне мысли о гелиотропах, машинах с открытым верхом и пекущем макушку солнце.
– Да как обычно, – отвечаю я. – Сегодня никто из клиентов не пытался меня убить, это плюс.
На прошлой неделе человек, которого я представляла, обвиненный в нападении при отягчающих обстоятельствах, попытался меня задушить за адвокатским столом, когда судья назначил ему необычно высокий залог. До сих пор не знаю, то ли он так разозлился, то ли закладывал зерна для будущей защиты на основании невменяемости. Если второе, мне, пожалуй, стоит дать ему какой-нибудь реквизит, чтобы он заранее потренировался.
– Кеннеди, не при Р-Е-Б-Е-Н-К-Е. Ви, малышка, можешь принести сумку бабушке?
Я ставлю Виолетту на ноги, и она убегает в прихожую.
– Знаешь, когда ты говоришь такие вещи, мне хочется достать рецепт на ксанакс, – вздыхает мама. – Я надеялась, ты начнешь подыскивать себе настоящую работу, когда Виолетта пошла в садик.
– А: у меня уже есть настоящая работа. Б: ты и так уже принимаешь ксанакс, так что это нечестная угроза.
– Тебе обязательно всегда спорить?
– Да. Я же адвокат. – Тут я вдруг понимаю, что мама в куртке. – Тебе холодно?
– Я говорила, что не смогу задерживаться допоздна. Мы с Дарлой идем на этот кантерданс знакомиться с мужчинами.
– Контрданс, мама, – поправляю я. – Во-первых, ничего себе. Во-вторых, ты мне об этом не говорила.
– Говорила. На прошлой неделе. Ты просто меня не слушала, милая. – Виолетта входит в комнату и вручает ей сумочку. – Умница, – говорит мама. – Теперь поцелуй бабушку.
Виолетта обхватывает ее руками.
– Но ты не можешь уйти, – говорю я. – У меня свидание.
– Кеннеди, ты замужем. Если кому-то и нужно свидание, так это мне. И у нас с Дарлой как раз большие планы на этот счет.
Она величаво уходит, а я сажусь на диван.
– Мамочка, – говорит Виолетта, – можно нам пиццу?
Я смотрю на ее расшитые блестками туфельки.
– У меня есть идея получше, – говорю я ей.
– О! – восклицает Мика, когда видит меня за столом в индийском ресторане вместе с Виолеттой, которая никогда прежде не бывала в местах благороднее «Чилис». – Вот так сюрприз.
– Наша няня смоталась из города, – говорю я и искоса бросаю взгляд на Виолетту. – И у нас готовность номер один, так что я уже сделала заказ.
Виолетта раскрашивает бумажную скатерть на столе.
– Папа, – заявляет она, – я хочу пиццу.
– Но ты же любишь индийскую еду, Ви, – говорит Мика.
– Нет, не люблю. Я хочу пиццу, – настаивает она.
В эту секунду подходит официант с нашей едой.
– Вовремя, – негромко говорю я. – Видишь, солнышко?
Виолетта поворачивается к официанту, и ее голубые глаза распахиваются во всю ширь, когда она видит сикхский тюрбан.
– А почему у дяди на голове полотенце?
– Как грубо, милая! – отвечаю я. – Это называется тюрбан, его носят некоторые люди.
Она хмурит бровки:
– Но он не похож на Покахонтас.
Мне хочется провалиться сквозь землю, но вместо этого я изображаю улыбку.
– Простите нас, – говорю я официанту, который поспешно составляет блюда с подноса на стол. – Виолетта, смотри, твое любимое. Курица тикка масала. – Я выкладываю несколько ложек дочке на тарелку, пытаясь отвлечь ее внимание, пока официант не уйдет.
– Боже мой! – шепчу я Мике. – Вдруг он подумает, что мы плохие родители? Или плохие люди?
– Тут не мы виноваты, а Дисней.
– Может, нужно было придумать что-то другое?
Мика берет ложку виндалу и кладет на тарелку.
– Ага, – говорит он. – Могла выбрать итальянский.
Терк
Я стою посреди детской комнаты, в которой мой сын никогда не будет жить.
Кулаки, как две наковальни у меня на боках; мне хочется размахивать ими. Хочется пробить дыры в штукатурке. Хочется превратить в руины всю эту гребаную комнату.
Вдруг твердая рука ложится на мое плечо:
– Ты готов?
Фрэнсис Митчем, мой тесть, стоит у меня за спиной.
Это его двухквартирный дом, мы с Брит живем на одной стороне, он – на другой. Фрэнсис пересекает комнату и сдергивает занавески с Кроликом Питером. Потом заливает краску в лоток и начинает красить валиком стены, белой краской поверх бледно-желтой, которой мы с Брит выкрасили стены меньше месяца назад.
Первый слой не полностью закрывает краску внизу, и в некоторых местах цвет проглядывает, как из-подо льда. С глубоким вздохом я заползаю на спине под кроватку. Поднимаю шестигранный ключ и начинаю выкручивать винты, которые когда-то так тщательно затягивал, потому что не хотел, чтобы по моей вине с сыном что-нибудь случилось.
Кто знал, что это окажется бессмысленным?
Я оставил Брит отсыпаться под успокоительным. Уж лучше так, чем то, что было с ней в больнице сегодня утром. Я думал, что не выдержу ее слез, непрекращающегося плача, звука ее разрывающегося сердца. Но потом, примерно в 4:00 утра, все внезапно прекратилось. Брит замолчала. Она не издавала ни звука, просто смотрела невидящим взглядом в стену. Не откликалась, когда я звал ее по имени, даже не смотрела на меня. Врачи дали ей лекарство, чтобы она заснула. Сон, сказали они мне, лучший способ укрепить тело.
Я все это время глаз не сомкнул. Но я знал: чтобы почувствовать себя лучше, мне нужен не сон. Вспышка ярости, минута неконтролируемого разрушения – вот что мне поможет. Мне нужно выбить из себя боль, переместить ее в какое-то другое место.
С последним поворотом ключа кроватка разваливается, тяжелый матрас падает мне на грудь. Фрэнсис поворачивается на грохот:
– Ты там живой?
– Да, – говорю я, переводя дух. Мне больно, но это понятный вид боли. Появится синяк, но скоро пройдет. Я выкарабкиваюсь из-под груды деревянных деталей и пинаю их ногой. – Все равно это была рухлядь.
Фрэнсис хмурится.
– Что будешь с этим делать?
Я не могу хранить эту кровать. Я знаю, мы с Брит могли бы завести еще одного ребенка, если повезет, но ставить эту кроватку обратно в детскую – это все равно что заставлять нового ребенка спать с призраком.
Не дождавшись ответа, Фрэнсис вытирает руки чистой тряпкой и начинает собирать деревянные обломки.
– Лига арийских женщин заберет, – говорит он.
Брит несколько раз ходила на их собрания. Это кучка бывших скинхедок, которые мотались по отделам ЖМД с поддельными документами, чтобы получать бесплатно детское питание и выкачивать из государства деньги, которые передавались женщинам, чьи мужья, борцы за правое дело, томились в тюрьмах.
В последние годы Фрэнсис порядком сдал. Ни рыба ни мясо. Он руководит бригадой гипсокартонщиков, в которой я когда-то работал, имеет приличный рейтинг в Списке Энджи и участвует в Движении чаепития. (Старые скинхеды не умирают. Раньше они шли в Ку-клукс-клан, теперь идут в Движение чаепития. Не верите? Послушайте выступления старых куклуксклановцев и сравните их с речами патриотов Движения чаепития. Вместо «евреи» они теперь говорят «федеральное правительство». Вместо «гомосеки» они говорят «прослойки нашего общества». Вместо «ниггер» они говорят «социальное обеспечение».) Но в восьмидесятых и девяностых он был легендой. Его Армия белого альянса имела такое же влияние, как Белое арийское сопротивление Тома Мецгера, Всемирная Церковь Создателя Мэтта Хейла, Национальный альянс Уильяма Лютера Пирса или Арийские нации Ричарда Батлера. Тогда он самостоятельно воспитывал Брит. Его отряд устрашения разгуливал по улицам Нью-Хейвена с молотками, сломанными хоккейными клюшками, дубинками, свинцовыми трубами, избивая ниггеров, пидоров и евреев, пока малышка Брит спала в машине.
Но когда в середине девяностых ситуация начала меняться, когда правительство развернуло борьбу с движением скинхедов, лидеров, таких как Фрэнсис, взяли за их медные яйца и упекли за решетку. Фрэнсис понимал, что, если не хочешь сломаться, нужно учиться гнуться. Это он изменил структуру движения «Власть белых», превратив ее из единой организации в небольшие ячейки друзей, объединенных общими политическими взглядами. Он сказал нам, что мы должны отрастить волосы, поступить в колледж, пойти в армию, влиться в систему. С моей помощью он создал веб-сайт и форум. «Мы больше не банды, – говорил он мне снова и снова. – Мы очаги недовольства внутри системы».
И, как оказалось, людям было еще страшнее знать, что мы живем среди них и ходим вместе с ними по одним улицам незамеченными.
Я думаю о том, как Лига арийских женщин заберет кроватку. Пеленальный стол, который я купил на гаражной распродаже и отшлифовал. Детскую одежду, купленную Брит в магазине «Гудвил», которая сейчас лежит сложенная в комоде. Детские присыпки, шампунь, бутылочки. Я думаю о каком-то другом ребенке, живом ребенке, который будет всем этим пользоваться.
Я встаю так быстро, что кружится голова, и оказываюсь прямо перед зеркалом с нарисованными на раме маленькими воздушными шариками. Когда-то я пришел домой с работы и застал Брит за столом. Я тогда пошутил, что она станет новой Мартой Стюарт. Она сказала, что у них с Мартой Стюарт общее только одно – отсидка, но засмеялась. Она нарисовала воздушный шарик у меня на щеке, а потом я поцеловал ее, и тогда, в тот короткий миг, когда я держал ее в руках, а еще не родившийся ребенок находился между нами, все было идеально.
Теперь мои глаза окружены темными кругами, щетина проросла, грязные волосы слипаются. Я выгляжу так, будто бегу от чего-то.
– К черту! – шепчу я и бросаюсь из детской в ванную.
Там я беру электробритву. Включаю ее в розетку и одним долгим движением выбриваю в волосах дорожку прямо посередине головы. Потом прохожусь по каждой стороне, клочки волос опадают мне на плечи и в раковину. Словно по волшебству, когда волосы отпадают, у меня на затылке, чуть выше линии волос, проступает изображение: жирная черная свастика, в центре которой сплетаются буквы – мои и Брит инициалы.