– Ты веришь в эту чушь? – спросила меня стоявшая рядом прекрасная девушка. Голос ее был совершенно спокоен. Это было похоже на какой-то подвох.
Кто-то из «Власти белых» был последователем Христианской идентичности, кто-то не был. Рэйн был. Фрэнсис был. Я был. Мы верили, что являемся истинным Домом Израиля, Божьими избранниками. Евреи – самозванцы и должны быть сметены с лица земли во время расовой войны.
Я усмехнулся:
– Когда мне было столько лет, как им сейчас, я от голода украл хот-дог на заправочной станции. Из-за самого воровства я не особо расстраивался, но целых две недели был уверен, что Бог накажет меня за то, что я поел свинины.
Когда она встретилась со мной взглядом, это было как мгновение между тем, как зажигаешь газ в духовке, и тем, как он вспыхивает голубым обжигающим пламенем и ты боишься, что сейчас все может рвануть прямо тебе в лицо.
– Папа, – громко произнесла она. – Твой гость пришел.
Папа?
Фрэнсис Митчем взглянул на меня, отвернувшись от группы детей, которые тоже посмотрели на меня.
Потом он хлопнул меня по плечу:
– Терк Бауэр. Хорошо, что пришел.
– Это честь для меня, – ответил я.
– Вижу, ты уже познакомился с Бриттани, – сказал Фрэнсис.
Бриттани…
– Неофициально. – Я протягиваю руку. – Здрасьте!
– Привет, – отвечает Брит со смехом. Руку она держала чуточку дольше, чем следовало бы, но не настолько, чтобы кто-нибудь это заметил.
За исключением Митчема, который, я полагаю, замечал все.
– Давай пройдемся, – сказал он, и мы пошли обратно во двор.
Мы поговорили о погоде (весна в этом году поздняя) и о поездке из Хартфорда в Нью-Хейвен (вся I-91S в дорожных работах). Когда мы дошли до угла двора, рядом с яблоней, Митчем сел в шезлонг и жестом предложил мне сделать то же самое. Отсюда открывался прекрасный вид на игру с пиньятой. Именинник снова размахивал битой, но конфет пока что не выбил.
– Это мой крестник, – сказал Митчем.
– Я вот подумал: зачем меня пригласили на детский праздник?
– Люблю разговаривать со следующим поколением, – признался он. – Это помогает чувствовать, что ты все еще при деле.
– Не знаю, сэр. Я бы сказал, что вы очень даже при деле.
– Кто бы говорил… – улыбнулся Митчем. – Ты недавно здорово отличился.
Я только кивнул. Почему Фрэнсису Митчему захотелось со мной встретиться, все еще было непонятно.
– Я слышал, твоего брата убил ниггер, – сказал он. – А твой отец – гомосек…
У меня закружилась голова, щеки вспыхнули.
– Он мне больше не отец.
– Успокойся, парень. Мы родителей не выбираем. Важно то, чем мы их делаем. – Он посмотрел на меня. – Когда ты в последний раз его видел?
– Когда ребра ему ломал.
И снова я почувствовал себя так, будто меня подвергают какой-то проверке. Я, должно быть, отвечал правильно, потому что Митчем продолжил:
– Ты собрал собственную команду, и люди говорят, что ты лучший вербовщик на восточном побережье. Ты пошел в тюрьму вместо своего помощника и, как только вышел, преподал ему урок.
– Просто сделал то, что нужно было сделать.
– Что ж, – ответил Митчем, – в наши дни таких, как ты, не так уж много. Я-то, честно говоря, думал, что честь – товар, вышедший из употребления.
Как раз в это время один из мальчиков, не именинник, рубанул битой по шее пиньяты, и на траву посыпались конфеты. Дети бросились на землю, набирая полные руки сладостей.
Из кухни выплыла мать именинника с горкой кексов на блюде.
– С днем рождения тебя… – начала петь она, и дети столпились вокруг стола для пикника.
На крыльцо вышла Бриттани. Ее пальцы были синими от глазури.
– В те дни, когда я держал свой отряд, – сказал Митчем, – в Движении не было никого, кто стал бы иметь дело с наркошами. Теперь, видит Бог, арийские мальчики снюхиваются с краснокожими, чтобы готовить метамфетамин в резервациях, где их не достанут федералы.
С днем рождения тебя!
– Они не снюхиваются, – сказал я Митчему. – Они объединяют силы против общих врагов – мексиканцев и черных. Я не защищаю их, но понимаю, зачем нужен такой неожиданный союз.
С днем рождения, милый Джексон!
Митчем прищурился.
– Неожиданный союз… – повторил он. – Например, старик с опытом… и молодой парень с самыми крепкими яйцами, какие я встречал. Человек, который знает прошлое поколение англосаксов, и человек, который может возглавить следующее. Человек, который вырос на улицах… и парень, который вырос в век высоких технологий. Да, это был бы всем союзам союз.
С днем рождения тебя!
Брит на другом конце двора поймала мой взгляд и покраснела.
– Я слушаю, – сказал я.
После похорон все возвращаются в дом. На столе запеканки, пирожки, нарезка, но я ничего не ем. Люди продолжают говорить, как они сочувствуют нашей потере, как будто им есть до этого какое-то дело. Фрэнсис и Том сидят на крыльце, еще усеянном кусочками стекла после моего оконного проекта, и пьют виски из бутылки, которую принес Том.
Брит сидит на диване, как сердцевина цветка в окружении подруг-лепестков. Когда слишком близко подходит кто-то, кого она не очень хорошо знает, они смыкаются вокруг нее. В конце концов они уходят, говоря что-то вроде «Звони мне, если что» и «С каждым днем будет легче». Другими словами, лгут.
Я провожаю последнего гостя, когда перед домом останавливается машина. Дверь открывается, и появляется Макдугалл, полицейский, который принял мою жалобу. Он засовывает руки в карманы и поднимается по ступенькам ко мне.
– Пока не могу сообщить ничего нового, – говорит он напрямик. – Я пришел, чтобы выразить соболезнование.
Я чувствую, что Брит подошла и встала у меня за спиной, как тень.
– Детка, этот человек из полиции нам поможет.
– Когда? – спрашивает она.
– Ну, мэм, расследование таких вещей обычно занимает некоторое время…
– Таких вещей… – повторяет Брит. – Таких вещей… – Она выступает вперед и оказывается лицом к лицу с копом. – Мой сын не вещь. Не был, – поправилась она сдавленным голосом. – Не был вещью.
Она разворачивается и исчезает в чреве дома. Я смотрю на полицейского.
– Сегодня был тяжелый день.
– Я понимаю. Как только со мной свяжется прокурор, я сразу же…
Он не успевает закончить, потому что в эту секунду позади меня раздается страшный грохот.
– Мне нужно идти, – говорю я Макдугаллу и, не дожидаясь ответа, закрываю дверь перед его носом.
Прежде чем я добегаю до кухни, снова что-то грохочет. А как только я вхожу, мимо моей головы пролетает блюдо с запеканкой и разбивается об стену.
– Брит! – вскрикиваю я, и она швыряет мне в лицо стакан. Он попадает мне в бровь, и на секунду у меня перед глазами вспыхивают звезды.
– У меня что, от этого настроение должно подняться? – кричит Брит. – Я ненавижу макароны с сыром.
– Детка! – Я держу ее за плечи. – Они пытались быть вежливыми.
– Я не хочу, чтобы они были вежливыми, – говорит она, обливаясь слезами. – Мне не нужна их жалость. Я ничего не хочу, кроме той суки, которая убила моего ребенка.
Я обхватываю ее руками, хотя она и не пытается вырваться.
– Ничего еще не закончено.
Брит отталкивает меня так сильно и так неожиданно, что я чуть не падаю.
– А должно быть закончено, – говорит она, и в ее словах столько яда, что меня припечатывает к месту. – И закончилось бы, если бы ты был мужиком.
У меня дергается щека, я сжимаю кулаки, но не отвечаю. Фрэнсис – я не заметил, когда он вошел в комнату, – подходит к Брит и кладет руку ей на талию.
– Тише, тише, мышка. Пойдем наверх. – Он выводит ее из кухни.
Я знаю, что она имеет в виду: хреновый воин тот, кто воюет за компьютером. Да, уход нашего Движения в подполье – идея Фрэнсиса, и это был блестящий, коварный план, но Брит права. Есть разница между мгновенным удовлетворением, которое приносит хороший удар, и запоздалой гордостью, пробуждающейся в тебе, когда ты сеешь страх через интернет.
Я беру ключи от машины с кухонного стола и уже через минуту мчусь в центр города вдоль железнодорожных путей. В голове мелькает мысль найти адрес черной медсестры. Я достаточно хорошо разбираюсь в технике, чтобы сделать это меньше чем за две минуты.
Но примерно столько же времени понадобится полиции, чтобы ткнуть пальцем в меня, если что-нибудь случится с ней или ее собственностью.
Я припарковываюсь под железнодорожным мостом и выхожу из машины. Сердце колотится как сумасшедшее, адреналин зашкаливает.
Давно у меня так не сносило крышу. Настолько давно, что я уже и забыл, как это возбуждает. С этим ощущением не сравнится ни алкоголь, ни охота, ни даже влюбленность.
Первый человек, который попадается мне на пути, без сознания. Бездомный, он пьяный, или под наркотой, или просто спит на картонном поддоне под горой пластиковых пакетов. Он даже не черный. Он просто… легкий.
Я хватаю его за горло, и он дергается, переходя из одного кошмара в другой.
– Чего пялишься? – кричу я ему в лицо, хотя сам держу его за шею так, что он не может смотреть ни на что, кроме меня. – Что за проблемы?
Потом бью головой ему в челюсть и вышибаю зубы. Бросаю его снова на тротуар и слышу смачный хруст, когда его череп соприкасается с асфальтом.
С каждым ударом мне дышится немного легче. Прошли годы с тех пор, как я делал это в последний раз, но чувства такие, будто это было только вчера, – у моих кулаков мышечная память. Я избиваю этого незнакомого человека так, что его никто не узнает, потому что это единственный способ вспомнить, кем являюсь я.
Рут
Если ты медсестра, то ты знаешь, что жизнь не заканчивается даже в самые трудные минуты. Бывают хорошие дни и бывают плохие. Одни пациенты остаются с тобой, а другие хотят поскорее о тебе забыть. Но всегда есть очередные схватки, очередные роды, и это ведет тебя вперед, не дает остановиться и опустить руки. Всегда есть новый урожай крошечных человечков, которые еще не написали даже первое предложение в истории своей жизни. Процесс рождения очень похож на конвейер – настолько, что я удивляюсь, если по какой-то причине вдруг приходится остановиться, например когда ребенок, которого я принимала как будто только вчера, становится моим пациентом, собирающимся рожать собственного ребенка. Или когда звонит телефон и адвокат больницы просит меня «зайти поговорить».
Не припомню, чтобы я когда-то разговаривала с Карлой Луонго. Если честно, я даже не уверена, что знала, как зовут нашего адвоката – прошу прощения, нашего специалиста по управлению рисками. Впрочем, до сих пор у меня ни разу не было повода с ней повстречаться. Я никогда не была риском, который нуждается в управлении.
Прошло две недели после смерти Дэвиса Бауэра. Четырнадцать дней я ходила на работу, ставила капельницы, велела женщинам тужиться, учила их кормить грудью. Но важнее, что четырнадцать ночей подряд я просыпалась в ужасе, заново переживая не смерть этого ребенка, а предшествующие ей мгновения. Я воспроизводила их в замедленном движении и в обратном порядке, сглаживала углы своего повествования, пока не начинала верить в то, что говорила себе. В то, что говорила остальным.
В то, что говорю Карле Луонго по телефону, когда она звонит.
– Конечно, с удовольствием с вами встречусь, – отвечаю я, хотя в действительности имею в виду: «У меня неприятности?»
– Отлично, – отвечает она. – Как насчет десяти часов?
Сегодня моя смена начинается в одиннадцать, поэтому я соглашаюсь. Как раз когда я записываю этаж, на котором находится ее кабинет, в кухне появляется Эдисон. Он идет к холодильнику, открывает его и берет апельсиновый сок. Судя по всему, он собирается пить прямо из бутылки, но я приподнимаю одну бровь, и он отказывается от этой мысли.
– Рут? – раздается в трубке голос Карлы Луонго. – Вы еще там?
– Да. Извините.
– Значит, до встречи?
– С удовольствием приду, – радостным тоном сообщаю я и кладу трубку.
Эдисон садится за стол и насыпает гору хлопьев в миску.
– Разговаривала с кем-то белым?
– Что это за вопрос?
Он пожимает плечами и льет в миску молоко, потом, уже сунув ложку в рот, отвечает:
– У тебя голос меняется.
У Карлы Луонго на чулках стрелка. Мне стоило бы думать о других вещах, например зачем вообще понадобился этот разговор, но я никак не могу оторваться от дырки на ее чулках. Если бы она была кем-то другим – кем-то, кого я считаю другом, – я бы тихонько сказала ей об этом, чтобы она не попала в неловкое положение.
Но в действительности, хоть Карла и говорит, что она на моей стороне (есть две стороны?) и что это простая формальность, мне трудно ей верить.
Последние двадцать минут я подробно, в деталях, рассказываю, как оказалась в отделении новорожденных один на один с ребенком Бауэров.
– Значит, вам сказали не прикасаться к младенцу, – повторяет адвокат.
– Да, – говорю я в двадцатый раз.
– И вы не трогали его до тех пора, пока… Как вы выразились? – Она щелкает кнопкой ручки.
– Пока не получила указание от Мэри, старшей медсестры.
– И что она сказала?
– Попросила делать массаж. – Я вздыхаю. – Послушайте, вы все записали. Я уже не скажу ничего нового, а у меня сейчас смена начинается. Еще долго?
Адвокат ставит локти на колени.
– У вас были какие-либо взаимодействия с родителями?
– Очень короткие. До того, как меня отстранили от ребенка.
– Вы рассердились?
– Что, простите?
– Вы рассердились? Вас ведь оставили один на один с этим младенцем, хотя до этого дали указание его не трогать.
– У нас не хватало рук. Я знала, что Корин или Мэри скоро придут меня сменить, – отвечаю я и понимаю, что не ответила на вопрос. – Я не сердилась.
– Однако доктор Аткинс утверждает, что между делом вы предлагали стерилизовать ребенка, – говорит адвокат.
У меня замирает сердце.
– Вы говорили с педиатром?
– Моя работа говорить со всеми, – отвечает она.
Я смотрю на нее:
– Это была просто глупая шутка. – О которой никто бы и не вспомнил, если бы не случилось все остальное. Если… Если… Если…
– Вы наблюдали за ребенком? Вы вообще смотрели на него?
Я медлю с ответом и в этот миг понимаю, что наступила главная минута во всем этом деле, минута, к которой я буду возвращаться снова и снова, пока не отшлифую ее у себя в голове до такого состояния, что уже не смогу вспомнить каждой зацепки, каждого штриха, каждой подробности. Я не могу сказать адвокату, что не подчинилась распоряжениям Мэри, потому что это может стоить мне работы. Но также я не могу сказать ей, что пыталась реанимировать ребенка, поскольку это сделает данные распоряжения абсолютно законными.
Потому что я прикоснулась к ребенку и он после этого умер.
– С ребенком все было хорошо, – осторожно говорю я. – А потом я услышала хрип.
– Что вы сделали?
Я смотрю на нее.
– Я следовала указаниям. Мне сказали ничего не делать, – рассказываю я Карле Луонго. – Поэтому я ничего не делала. – Я колеблюсь. – Знаете, другая медсестра на моем месте, увидев такую записку в карточке ребенка, могла бы решить, что к ней… предвзятое отношение.
Она знает, что я подразумеваю: я могу подать в суд на больницу за дискриминацию. Или, по крайней мере, я хочу, чтобы она думала, будто я могу это сделать, хотя в действительности у меня нет денег на адвоката, а еще это стоило бы мне дружеских отношений и работы.
– Естественно, – мягко говорит Карла, – мы не хотели бы иметь в своей команде такого игрока. – Другими словами: «если будешь продолжать угрожать судом, про карьеру здесь можешь забыть». Она что-то записывает в маленьком черном кожаном блокноте и встает. – Что ж, – говорит она. – Спасибо, что нашли время.
– Не за что. Вы знаете, где меня найти.
– О да, – говорит она, и всю дорогу в родильное отделение я пытаюсь отделаться от чувства, что эти два простых слова могут быть угрозой.