Поначалу безвестное детство, некие услуги (несомненно, развратного свойства), оказанные юным проказником жрецам Иерусалимского храма; далее – загадочное исчезновение на пятнадцать лет, в течение которых наш мошенник отравляет свои мозги всевозможными бреднями египетской науки, занесенными им впоследствии в Иудею. Едва появившись там, этот безумец заявляет, что он – сын Божий, равный отцу своему; к этому союзу он приплетает еще один призрак, называя его Святым Духом и утверждая, что все три персоны являют собой единое целое! Чем очевиднее нелепость его мистерии, чем сильнее противоречит она здравому смыслу, тем рьяней наглец этот уверяет, что приятие ее весьма достойно... а развенчание – опасно. Недоумок этот старается внушить, что ради всеобщего спасения, он, будучи Богом, облекся плотью, представ перед нашими взорами, как дитя человеческое, после чего совершает впечатляющие чудеса, убеждая в своей правоте весь мир! На ужине с пьянчугами наш обманщик, по уверениям присутствующих, превращает воду в вино; в пустыне он кормит нескольких голодранцев продуктами, которые заранее припрятали его сторонники; один из его дружков притворяется мертвым – самозванец его воскрешает; затем отправляется на гору и там, перед двумя-тремя приятелями проделывает фокус, доступный самому захудалому фигляру наших дней.
Помимо этого шельмец горячо проклинает тех, кто в него не верует, а всем внимающим ему простакам сулит небеса. Он ничего не пишет, ввиду своей безграмотности; мало говорит, ввиду глупости; делает еще меньше, ввиду своего бессилия. Выступает этот шарлатан довольно редко, но бунтовские его речи вконец раздражают должностных лиц, и те вынуждены приговорить его к распятию; сопровождающих его прохвостов он успевает уверить, что всякий раз, как они призовут его, он спустится на землю, дабы утешить их. Его подвергают мучениям – он не противится. Папаша его – возвышенный Бог, от которого он якобы произошел – не оказывает ему ни малейшей поддержки. И тогда с нашим плутом обращаются, как с последним мерзавцем, чего он, впрочем, вполне заслуживает.
Собираются его приспешники и говорят: «Мы пропали, все надежды наши рухнули, спасемся мы, лишь наделав много шуму. Напоим стражу, охраняющую Иисуса; выкрадем его тело и провозгласим, что он воскрес: средство верное; если в наше плутовство поверят, возникнет и распространится новая религия; она завоюет весь мир... Итак, за работу!». Проделка удалась. Сколько мошенников выдвинулось благодаря этой дерзкой выходке! Наконец, тело похищено. Юродивые, женщины, дети голосят о чуде. Тем не менее в городе, где только что произошло множество чудес, в том самом городе, обагренном кровью Господней, никто не поверил в нового Бога – ни одного обращения в его веру. Более того, случай для современников оказался столь малозначительным, что ни один историк не удостаивает его упоминания. Выгоду из этого обмана удается извлечь только ученикам самозванца, и то не сразу.
Немало воды утечет, пока они сумеют распорядиться плодами бесчестного надувательства, выстроив на нем шаткое здание отвратительной своей доктрины. Людям нравятся перемены. Устав от деспотизма императоров, они нуждаются в очередной революции. К речам наших плутов начнут прислушиваться. И они добьются успеха. Такова история всех заблуждений. Вскоре алтари Венеры и Марса сменятся алтарями Иисуса и Марии; опубликуется жизнеописание самозванца; пошлый этот роман затуманит многие умы; Иисусу припишут сотни поступков, о которых он и не помышлял; несуразные его высказывания станут краеугольным камнем новой морали, обращенной преимущественно к сирым и убогим, так, первейшей добродетелью отныне будет признано милосердие. Учреждаются причудливые ритуалы, именуемые таинствами. Что может быть возмутительнее и подлее, чем погрязший в преступлениях священник, который, с помощью нескольких сокровенных слов, приобретает право призывать Бога к воплощению в кусочке хлеба!
Недостойный этот культ, несомненно, был бы задушен еще в зародыше, если бы с ним боролись, вооружившись презрением – вполне им заслуженным. Но к несчастью, его приверженцев стали преследовать, что с неизбежностью привело к укреплению их позиций. Падения христианства можно добиться лишь высмеиванием. И сегодня не поздно воспользоваться этим оружием, так поступает искусник Вольтер – и никому из писателей не похвастать большим числом прозелитов. Такова, Эжени, история Бога и религии. Теперь, надеюсь, вы правильно оцените эти басни и определите свое отношение к ним.
ЭЖЕНИ. Вы облегчили мне выбор; теперь я презираю религиозные бредни, а Бог, за которого я прежде цеплялась – из-за слабости и неведения – отныне внушает мне отвращение.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Поклянись мне никогда о нем не думать, никогда ему не служить, никогда к нему не взывать и позабыть о нем навек.
ЭЖЕНИ (устремляясь на грудь госпожи де Сент-Анж). Приношу эту клятву в твоих объятьях! Ни секунды не сомневаюсь, что требования твои мне во благо – ты искренне желаешь, чтобы такого рода воспоминания не смущали мой покой.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Именно этими соображениями я и руководствуюсь.
ЭЖЕНИ. Дольмансе, наш разговор о набожности мы, кажется, начали с анализа добродетелей, не так ли? Вернемся к этому предмету. Нелепость религиозной морали очевидна, но скажите, предписывает ли она хоть какие-нибудь добродетели, способствующие нашему счастью?
ДОЛЬМАНСЕ. Хорошо, обсудим. Относится ли к таковым добродетелям целомудрие, чьим олицетворением вы, на сегодняшний день, являетесь, хотя одного взгляда ваших глаз довольно, чтобы бесследно его истребить? Признайтесь, считаете ли вы своим долгом бороться с позывами вашего естества? Готовы ли жертвовать ими ради смехотворной и ненужной девичьей чести? Гордиться тем, что ни разу не поддались даже минутной слабости? Будьте откровенны, дорогая подружка, вы действительно полагаете, что бессмысленное и вредное для здоровья соблюдение нравственной чистоты доставит вам удовольствие, сопоставимое с утехами, которыми одарит вас противостоящий ей порок?
ЭЖЕНИ. О нет, и слышать не желаю ни о какой чистоте! Во мне нет ни малейшего расположения к нравственности, к пороку же, напротив – безудержная тяга. Все же ответьте, Дольмансе, неужели нет на свете чувствительных душ, чье счастье составляет служение милосердию и благотворительности?
ДОЛЬМАНСЕ. Держись подальше от этих добродетелей, Эжени, ибо порождают они одну лишь неблагодарность! Не обольщайся на сей счет, милая крошка: благотворительность – не искреннее движение добродетельной души, а порочное дитя гордыни. Ближних мы утешаем не ради совершения благого дела, а лишь из желания выставить себя в выгодном свете. Благотворитель вознегодует, если об оказанных им милостях не станет широко известно. И вовсе не обязательно, Эжени, что возвышенные деяния – как о том принято судить – непременно приведут к положительным результатам. Сам я склонен расценивать благотворительность, как величайший из обманов. Приучая бедняка к посторонней помощи, она сдерживает его жизненную энергию. Он не старается трудиться, поскольку рассчитывает на подачки, а коль ему в них отказано – становится вором или убийцей. Со всех сторон звучат голоса с требованием покончить с попрошайничеством, но тем не менее, по-прежнему делается все возможное для его приумножения. Хотите, чтобы у вас в комнате не было мух? Нечего привлекать их, рассыпая повсюду сахар. Хотите, чтобы во Франции не было нищих? Не раздавайте милостыню и упраздните дома милосердия. Поймите, лишить человека, рожденного в нищете, губительных этих вспоможений – истинное благо – ибо в этом случае, он не только употребит все свое мужество и все доставшиеся ему от природы способности, дабы вырваться из бедственного положения, но и перестанет докучать вам. Так что безжалостно разрушайте и сносите презренные заведения, скрывающие постыдные плоды нищенского распутства. Зловонные эти клоаки ежедневно изрыгают в общество новое отребье, уповающее исключительно на ваш кошелек. Во имя чего, спрашивается, столь рьяно оберегать подобных субъектов? Опасаетесь, что Франция обезлюдеет? Нашли чего бояться!
Одним из главных недостатков нашего государства является ничем не оправданное перенаселение. Оно ничуть не способствует процветанию державы, поскольку излишние и никчемные людишки подобны паразитирующим веткам, которые живут за счет ствола, в конце концов истощая его. Вспомните историю: стоило какой-нибудь стране допустить перевес числа населения над средствами своего существования – и она тотчас начинала чахнуть. Присмотритесь к Франции – именно это с ней сейчас происходит. Последствия не за горами. Китайцы куда мудрее нас – они научились облегчать бремя перенаселения. Никаких приютов для позорных плодов разврата: от них избавляются, как от отбросов пищеварения. В Китае не знают, что такое дома бедноты. Там все работают и все счастливы. Ничто не сдерживает энергии неимущего, и каждый может повторить вслед за Нероном: «Quid est pauper?».
ЭЖЕНИ (обращаясь к госпоже де Сент-Анж). Дорогая, отец мой рассуждает точно, как господин Дольмансе, и за всю жизнь не сотворил ни одного доброго поступка. Он беспрестанно ругается с моей матерью – ей нравится выбрасывать деньги на такого рода мероприятия. Она даже вступила в «Материнское благотворительное общество» и в «Филантропический союз», трудно назвать ассоциацию, в которой она бы не состояла. Отец принудил ее прекратить все эти глупости, пригрозив, в противном случае, ограничить ее расходы и обречь на крайне скудный пенсион.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Подобные общества – при всей своей нелепости – весьма небезобидны, Эжени. Именно бесплатным школам и домам милосердия мы во многом обязаны теми страшными потрясениями, которые переживаем ныне. Заклинаю тебя, дорогая, никогда не подавай милостыню.
ЭЖЕНИ. Не беспокойся. Отец уже давно отучил меня от этого. Благотворительность слабо занимает меня, ради нее я не воспротивлюсь ни запретам отца, ни движениям моего сердца, ни твоим пожеланиям.
ДОЛЬМАНСЕ. Малой толикой мягкосердечия, доставшегося нам от природы, не стоит делиться ни с кем. И лучше уничтожить его ростки, нежели позволить им распространиться. Что мне до горестей других людей! Мало мне моих собственных – зачем же сокрушаться о чужих? Очаг чувствительности призовем к разжиганию наших удовольствий! Близко к сердцу станем принимать лишь то, что их подогревает, оставаясь абсолютно непреклонными ко всему остальному. Подобное состояние души порождает некоторую ожесточенность, не лишенную особой прелести. Беспрерывно творить зло – нам не под силу. Утрата приятных ощущений, которыми одаривает нас зло, частично уравновешивается незначительным, но острым наслаждением – никогда не совершать добра.
ЭЖЕНИ. Ах, Господи! Как воспламеняют меня ваши уроки! Теперь, наверное, меня и под страхом смерти не заставят совершить хоть какое-нибудь благодеяние!
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. А вдруг представится случай учинить что-то дурное – ты им воспользуешься?
ЭЖЕНИ. Замолчи, искусительница. Ответ получишь только после окончания моей учебы. Выслушав все, что вы сказали, Дольмансе, я, кажется, разобралась: не важно, что вершить на земле – зло или добро. Главное – не изменять собственным вкусам и потакать своему темпераменту, ведь так?
ДОЛЬМАНСЕ. Несомненно, Эжени! Слова «порок» и «добродетель» выражают понятия узко локальные. Ни один поступок, сколь бы странным он ни казался, нельзя признать истинно преступным. Не бывает также и поступков однозначно добродетельных. Все обусловлено нашими нравами и климатом, в котором мы обитаем. То, что считается преступлением в данной местности, на расстоянии сотни лье зовется добродетелью. С таким же успехом, добродетели другого полушария именуются преступлениями у нас. Нет на свете зверства, которое не было бы кем-нибудь обожествлено, и нет добродетели, которая не была бы кем-нибудь заклеймена. Из этих незначительных, чисто географических, различий вытекает вывод: нас не должно заботить, как относятся к нам окружающие – с уважением или презрением. Следует быть выше этих пустых и необоснованных оценок, бесстрашно предпочитая людское презрение, если действия, его на нас навлекшие, доставляют нам удовольствие.
ЭЖЕНИ. Все же мне представляется, что существуют поступки действительно пагубные и предосудительные, которые повсюду расцениваются, как преступления и караются в любом уголке земного шара.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Ни одного, любовь моя, ни единого, даже если речь заходит о насилии, инцесте, убийстве или отцеубийстве.
ЭЖЕНИ. Как! Где-то такие ужасы не осуждаются?
ДОЛЬМАНСЕ. Находятся страны, где они почитаются, увенчиваются лаврами и рассматриваются, как самые благие из деяний, в то же время в других местах все принятые у нас добродетели – человечность, чистота, благотворительность, целомудрие – расцениваются как крайне противоестественные.
ЭЖЕНИ. Пожалуйста, разъясните мне все это; остановитесь вкратце на каждом из преступлений, прежде всего, меня интересует ваше мнение о распутстве девушек и женском адюльтере.
Г-ЖА ДЕ СЕНТ-АНЖ. Постарайся вникнуть в то, что я тебе скажу, Эжени. Уверения о том, что с момента выхода девочки из материнской утробы и до последнего ее вздоха ей следует оставаться жертвой родительской воли – полный бред. В наш век – век борьбы за расширение прав человека – обоснована полная химеричность родительской власти, так что не пристало юным девушкам считать себя рабынями своих семейств. В поисках ответа на интересующий нас вопрос, прислушаемся к голосу природы, и пусть примером нам послужат законы животного мира, весьма к ней приближенного. Разве у животных сохраняются родительские чувства после того, как удовлетворены первые физические потребности их потомства? Разве плод любви самца и самки не свободен и не полноправен? Разве не перестают узнавать своих детенышей творцы их дней, едва те начинают самостоятельно кормиться и передвигаться? И неужто молодым животным знакомо чувство долга перед теми, кто дал им жизнь? Конечно, нет. По какому же праву принуждают к иным обязанностям детей человеческих? И на чем, собственно, зиждутся эти обязанности? На честолюбии и скупости отцов. Итак, ответьте, справедливо ли применять подобные ограничения свободы по отношению к юным особам, едва начавшим самостоятельно мыслить и чувствовать? И в угоду отжившим предрассудкам продолжать держать их в цепях? Нелепо и смешно лицезреть, как пятнадцати – шестнадцатилетняя девушка вынуждена подавлять сжигающие ее желания и ждать, томясь муками, пострашнее адовых, пока родители, отравившие ей юность, соизволят принести в жертву и зрелые ее лета, дабы, руководствуясь лицемерным корыстолюбием, соединить дочь, помимо ее воли, с нелюбимым, а порой, и ненавистным супругом.
О нет, нет, Эжени! Так не будет продолжаться вечно – путы эти непременно исчезнут. По достижении сознательного возраста и получении государственного, а не семейного или монастырского образования, юную девушку следует отпустить из родительского дома. В пятнадцать лет пора становиться хозяйкой своей судьбы. Существует опасность, что девушка предастся пороку? Эка важность! Услуги, которые окажет юная особа, согласная осчастливить всех, кто ее об этом попросит, куда существеннее милостей, которыми она же – в насильственной изоляции от света – одарит своего супруга. Судьба женщины – быть сучкой, волчицей: принадлежит она всякому, кто ее захочет. Закабалять женщину бессмысленными оковами супружеской верности значит грубо оскорблять природное ее предназначение.
Будем надеяться, что глаза, наконец, откроются, и что, обеспечивая свободу всем индивидам, не позабудут об участи несчастных девушек; когда же юным особам надоест жаловаться на забвение – они сами поднимутся над обычаями и предрассудками, смело сбрасывая постыдные оковы, которыми их пытаются поработить – лишь в этом случае, им удастся преодолеть сложившиеся мнения и привычки; люди, вкусившие свободу, станут мудрее, они тотчас ощутят, как несправедливо презирать тех, кто живет в согласии с требованиями природы – и тогда поведение, предосудительное в глазах народа порабощенного, перестанет казаться таковым в глазах народа освобожденного.