— Назовите свое имя,— сказал ему Петр Сухов.
— Да меня тут знают,— смутился, оглядываясь, Мамонтов.
— Но вас не знают наши красногвардейцы.
— Ефим Мефодьевич Мамонтов.
— Товарищи красногвардейцы,— обратился Сухов к своему отряду, стоявшему в шеренгах.— Слово имеет товарищ Мамонтов, крестьянин здешнего села, бывший фронтовик... Я не ошибаюсь?
— Да нет, нет! — Тяготясь вниманием, Мамонтов уже торопился поскорее заговорить, раз на то пошло.— Обмундирование, как видите, еще не изношено.
И странное дело, Ефиму Мамонтову захотелось, чего не случалось прежде, говорить о многом, очень о многом: его, уже уверовавшего в крепость Советской власти, мятеж контрреволюции оглушил, будто ударил гром над головой, он не знал, что делать, а тут еще навязалась болезнь, жить приходилось в постоянной тревоге, и ему иногда стало казаться, что все пропало. Но вот пришел красногвардейский отряд... И хотя он должен был скоро уйти, хотя ему, скорее всего, грозила гибель в горах, все равно его появление в селе освежило словно холодной водицей в тяжкий зной душу Мамонтова.
, — У этой могилы,— начал Мамонтов,— одно мне сказать
хочется: ваша кровь, товарищи рабочие, товарищи красногвардейцы, не пропадет даром! — Обратившись к односельчанам, он переспросил: — Верно я говорю?
— Верно,— негромко ответили из толпы.
Но тут его опять захлестнуло то необоримое волнение, какое он испытывал всегда, выходя держать перед народом речь, и ему так и не удалось высказать всех тех мыслей, какие у пего породило появление красногвардейского отряда. Речь его, как обычно, оказалась краткой, да к тому же и не очснь-то складной. Но его необычайное волнение, от которого все его исхудавшее лицо враз осыпало бисером пота, было куда красноречивее всяких высоких слов,— все воочию увидели, как больно тронула его смерть молодого человека, лежавшего в гробу, гибель его товарищей в недавнем бою, и все поняли, что это печальное утро, несомненно, оставит в жизни Мамонтова глубокий след.
И все же Мамонтову удалось сказать самое важное, что надо было сказать в эти минуты. От имени односельчан он приветствовал красногвардейский отряд, который, уже больше месяца, несмотря на потери, мужественно боролся за общее народное дело. Указывая на склоненное у могилы знамя отряда, он выразил надежду, что отряд донесет его до полной победы над ненавистной белогвардейщииой. Пожелав отряду удач, Мамонтов еще раз сказал, что кровь погибших героев не пропадет даром.
Едва он отступил от могилы, загремели залпы.
Под вечер, когда Ефим Мамонтов лежал на голбце, по привычке укрывшись, хотя и было тепло, своей солдатской шинелью, й его небольшой домик на Кукуе пришел человек в военной форме, но далеко не военного вида, а с ним молодая женщина, сестра милосердия, с брезентовой сумкой. Отец, Мефодий Олимпиевич, приведший в дом гостей со двора, указал на сына:
— Вот он, отлеживается.
— Я доктор,— отрекомендовался немолодой военный невоенного вида и бесцеремонно, не спрашивая разрешения, присел на край голбца.— По распоряжению товарища Сухова. Знаете ли, он заметил на похоронах, что вы очень худы и бледпы.
— Глазастый он у вас,— отозвался Мамонтов.
Да, видит далеко,— охотно согласился доктор.— Вероятно, даже очень далеко... Да вы пока лежите... Что с вами? Отчего болеете?
— Должно, с простуды,— ответил Мамонтов.— Несколько дней в жару лежал, всего знобило, грудь закладывало. Но те-нерь-то, можно сказать, отлегло.
— Отлично,— сказал доктор.— Приподнимитесь-ка. Снимите гимнастерку. Рубаху...
Он долго и плотно прижимался ухом то к груди, то к бокам, то к спине.
— Отлично, отлично,— повторил он оживленно и даже помог Мамонтову натянуть нательную рубаху.— Да, все у вас обошлось хорошо. В легких чисто. Но запомните вперед, что и богатырские силы надо беречь. В молодости всегда думают, что они неиссякаемы. Скоро совсем поправитесь, дорогой товарищ. Впрочем, мы вам оставим кое-какие лекарства. Они вам помогут.
— Спасибо, доктор,— сказал Мамонтов.— И товарищу Сухову передайте спасибо.
— Он хотел к вам сам зайти, да, знаете, я его своей властью уложил спать,— ответил доктор.— Двое суток в бою. Не сомкнул глаз. Едва держится на ногах. А там ждут дела, дела...
Отряд Сухова еще один день стоял в Кабаньем, готовясь к броску в предгорья. За ночь красногвардейцы, попарясь в жарких банях, хорошо отоспались, отдохнули и с утра стали еще разговорчивей и общительней. У них было много своих дел: они обменивали трофейное имущество на разное продовольствие, соль, табак и фураж, чинили телеги из своего обоза, сбрую, подковывали коней. Заодно они во многом и охотно помогли крестьянам. В отряде нашлось немало редкостных для деревни Золотых рук, которые могли отремонтировать и косилки, и жатки, и перебрать кадки для солений, и починить прохудившиеся ведра...
За один день между крестьянами и рабочим людом, уже больше месяца скитавшимся по степи, установились самые миролюбивые отношения. Крестьяне убеждались, что все слухи, какие распускали об отряде Сухова, лживы, они своими глазами видели: вот он какой душевный, раоочии люд, думающий не только о себе — обо всем народе. А красногвардейцы в свою очередь убеждались, что среди крестьян немало людей, глубоко преданных Советской власти. Со многими крестьянами, не скрывавшими своих настроений, красногвардейцы были во всем откровенны, а с Мамонтовым, хорошо запомнив его у могилы, особенно. И Мамонтов в тот день много нового узнал о красногвардейском отряде, в частности о Петре Сухове.
А началось с того, что он как-то спросил у своих постояльцев из отряда:
— Где же губревком? Его что-то не видно.
И красногвардейцы-кольчугинцы — здесь был, кажется, и командир их роты — рассказали ему о том, что произошло вско^ ре после выступления отряда со станции Алейская.
II
Среди тех людей, какие эвакуировались из Барнаула в часы захвата его белогвардейщиной, были три человека, возглавлявшие губернский ревком — несомненно, самые известные на Алтае. Это Матвей Константинович Цаплин, председатель ревкома, коренастый, черноусый, тридцатидвухлетний человек интеллигентного вида, большевик с пятого года, еще до революции руководивший подпольной большевистской организацией Барнаула, а после революции возглавлявший здесь Совет; Ивая Вони-фатьевич Присягин, член ревкома и председатель губкома партии, бывший рабочий-кожевник, ставший профессиональным революционером еще в юности, учившийся в ленинской партийной школе в Лопжюмо, побывавший в двух сибирских ссылках, делегат VII (Апрельской) Всероссийской конференции большевиков с правом решающего голоса, верный ученик Ленина; Михаил Кириллович Казаков, заместитель председателя ревкома, непосредственно руководивший обороной Барнаула, молодой большевик, один из той группы прапорщиков 24-го Сибирского запасного полка, которые сразу же после свержения царя встали па сторону большевиков, а затем принимали активное участие в борьбе за Советы. Все они, глубоко преданные революции, готовы были пожертвовать ради нее жизнью. Но они, несомненно, были очень удручены сдачей Барнаула и растерянны. Главной же бедой этих честных людей была полнейшая неосведомленность в военной ситуации, сложившейся тогда в Сибири. Беспредельная уверенность в незыблемости молодой Советской власти породила у них ту странную наивность, которая помешала им достойно оценить мятежную силу контрреволюции. Уже зная, что мятежники захватили Новониколаевск, Томск, Кузнецкую землю, Семипалатинск и, наконец, Барнаул, зная показания пленных, сообщения белогвардейских газет, члены губревкома, как это ни поразительно, были убеждены, и даже глубоко убеждены, что в Омске все еще стойко держится Советская власть. Они никак не могли допустить мысли, что восстал не один безответственный бунтовщик Гайда со своим 7-м Татранским полком, а весь чехословацкий корпус, эшелоны которого растянулись по всей Сибирской магистрали. Восстать против Советской власти, которая разрешила корпусу вернуться на родину через Дальний Восток? Не может того быть! Так члены губревкома думали в Барнауле пакануие эвакуации, так думали и в Алей-ской. Потому-то они настояли держать путь на Омск, только на Омск. Они даже мечтали, что отряд, пройдя степью до Слав-города, сможет там погрузиться в эшелоны, выехать на магистраль и соединиться с частями Красной Армии! И незачем пробираться через горы в Семиречье: тот путь далек, труден, да и опасен — по слухам, там орудуют разные антисоветские банды.
Кольчугиицы вздыхали, вспоминая об их наивности.
У Петра Сухова, по их словам, была полная возможность отказаться от большого командного поста, хотя бы по той очевидной причине, что его не знали как человека и командира большинство красногвардейцев отряда, жителей Алтая. Нет сомнения, он лучше, чем кто-либо другой, понимал, в каком труднейшем, драматическом положении находился отряд с первого часа своего рождения и какие его ожидают трудности в походе, даже при благоприятных обстоятельствах. Но он меньше других рассчитывал па такие обстоятельства. Он не верил в ограниченный характер мятежа: каким бы авантюристом ни был Гайда, он вряд ли в нарушение суровой воинской дисциплины отважится самостоятельно затеять весьма рискованную акцию в чужой стране, да еще с таким большим размахом. У бывшего прапорщика Сухова, знающего не только русскую, но и иностранные армии, не могло быть розовых иллюзий. Если мятежники еще и не захватили Омск, то могут захватить в ближайшие дни. Наконец, Гайда и командующий белогвардейскими войсками Гришин (Алмазов) не будут, конечно, сидеть сложа руки — они постараются окружить и разгромить отряд еще в Кулундинской степи. Как ни толкуй, на пути к Омску не избежать жестоких схваток с частями регулярной армии, хорошо обученными, имеющими большой опыт военных действий и много оружия. Все это копечно же учитывал Петр Сухов. И все же он согласился стать командиром отряда. Что же его заставило принять такое назначение? Как ни гадай, одно: любовь к людям. Он был коммунистом в самом высоком значении этого слова. Он считал, что не имеет морального права уходить от тяжелой ответственности, выпавшей на его долю. Тем более что, судя по всему, сможем лучше других командовать отрядом в трагической ситуации. Цаплин и Присягин — люди во всех отношениях исключительно гражданского склада, а Михаил Казаков хотя и прапорщик, но не знает войны и к тому же совершенно обескуражен неудачами.
Начальником штаба отряда был избран Дмитрий Сулим, Когда-то он был подпоручиком 24-го Сибирского запасного полка, но откололся от своих прежних друзей офицеров, перешел на сторону революции. Еще в сентябре семнадцатого года Сулим стал начальником гарнизона Барнаула и принял горячее участие в создании и обучении отрядов Красной гвардии. Он все сильнее и сильнее тянулся к большевикам. Однако какая-то часть барнаульских большевиков, знавших о его прежних политических взглядах эсеровской окраски, относилась к нему с некоторой предубежденностью. А тут еще, на его беду, украинцу Сулиму подложили свинью эсеры. Стремясь перетянуть его на свою сторону, они стали прочить его — и об этом разошелся слух — на пост министра по делам национальностей в создаваемом Сибирском областном правительстве. Эта провокационная затея, безусловно, повредила репутации Сулима. Но он уже всем сердцем принимал большевистские идеи и знал, что у него один путь — в огонь революции. Вместе со всеми Дмитрий Сулим полной чашей испил горечь отступления от Алтайской, горечь эвакуации из Барнаула, не меньше других был измучен бессонными ночами и тревогами, но оставался деятельным, бодрым, склонным к юмору, к шутке. Вообще, взглянув на этого живого, двадцатишестилетнего молодого человека, можно было безошибочно угадать, что никакие неудачи никогда не смогут погасить его приподнятого, романтического взгляда на жизнь, его оптимизма.
Его избрали с согласия Петра Сухова. Как человек спокойного, трезвого ума и практического характера, Сухов прежде не очень-то жаловал людей такого возвышенного склада, каким был Дмитрий Сулим, но тут молодой офицер вдруг пришелся ему по душе. Сухов учитывал прежде всего, что им вполне заслуженно получено воинское звание, что он в военном отношении, без сомнения, самый образованный человек в отряде. Учитывал и то, что большое доверие, какое оказывалось Сулиму в такой драматической обстановке, еще более поднимет его дух, пробудит у него новые творческие силы. Учитывал даже и то, что Сулим горячо влюблен (у него осталась в Барнауле невеста), а любовь, как известно, лучше всего помогает человеку жить, любить жизнь и людей. Наконец, в общительном характере Сулима в изобилии были как раз те качества, каких отчасти не хватало Сухову,— возвышенность, веселость, поэтичность, а они-то, эти качества, не менее важны в походе, чем его сдержанность и суровость.
Дмитрий Сулим не мог не понимать, чем он обязан команд диру отряда,— отныне и навсегда покончено с оскорблявшей его настороженностью окружающих людей. И молодой начальник штаба с большой энергией взялся за свое дело.
Весь красногвардейский отряд был разбит на роты. Их было пять: Барнаульский, Железнодорожная, Коммунистическая, Ин-тор национальная и Кольчугинская; все они. имели свои порядковые номера и разбивались, в свою очередь, на взводы и отде-люния, как обычно в русской пехоте. И были еще два отдельных строевых взвода — пулеметный и конной разведки. И были еще хозяйственный и санитарный отряды.
В поход отряд выступил утром 19 июня, собрав в окрестных селах до трехсот подвод. На передней на двух древках ярко горело и трепетало знамя, на котором издали можно было прочитать боевой клич: «Да здравствует социалистическая Красная Армия и Гвардия! 1918».
Весь день с революционными песнями тянулась колонна через Алейскую степь. Нещадно палило солнце. Над дорогой при полном безветрии поднимался огромный шлейф пыли.
К вечеру отряд достиг опушки лепточного Барнаульского бора и вступил в село Боровское. Губревком и штаб отряда расположились на берегу озера Бахматовского. Развели костер, начали готовить ужин. И вдруг появился чем-то обеспокоенный Дмитрий Сулим. Оказывается, красногвардейцы встретили в селе почтальона, который только что прибыл с почтой. Из рассказов почтальона, из телеграмм и газет, которые он привез с собой, стало совершенно очевидно, что власть в Омске уже находится в руках белогвардейщины.
Всю ночь члены губревкома, командир отряда Сухов и нач-штаба Сулим, забыв про ужин, обсуждали создавшееся положение. Цаплин и Присягин говорили: да, мятеж принял более широкие формы, чем они предполагали, но его ликвидация — вопрос немногих дней, а потому решение идти на Омск остается в силе. Они явно переоценивали возможность молодой, неокрепшей Советской республики и недооценивали возможность сильного в военном отношении врага. Это, конечно, было не виной их, а бедой. Сухов и Сулим хотя и понимали, как люди военные, что ожидает теперь отряд впереди, но скрепя сердце согласились с авторитетными руководителями Алтайского губревкома. Тем более что нелегко было без большого морального ущерба изменить принятое решение и повернуть отряд обратно, на горный путь, в Семиречье.
Тогда же, у озера Бахматовского, члены губревкома задумали уехать вперед, оставив отряд на Сухова. Перед рассветом в обстановке глубокой секретности они покинули стоянку и под видом землемеров отправились в направлении станции Карпат. В том случае, если красные войска в ближайшие дни не освободят Омск, они хотели перейти линию фронта и доложить командованию Красной Армии о чрезвычайном положении Алтайского красногвардейского отряда, а при необходимости связаться с Москвой.
Так была допущена без согласия Сухова роковая ошибка. По существу, губревком покидал отряд, едва выступивший в поход, как будто для разведки и установления связи с Красной Армией
не нашлось других людей! И покидал в те тяжелые часы, когда были получены и, несомненно, разнеслись по всему отряду весьма удручающие вести. Ни у кого из алтайских руководителей, опытных революционеров, не появилось мысли, что их тайное исчезновение произведет весьма неблагоприятное впечатление на весь отряд и может вызвать среди красногвардейцев разные кривотолки. Никто из пих не подумал, что утром же начнутся расспросы об исчезнувшем губревкоме, а Сухову отмалчиваться будет нелегко, ой нелегко...
Так и случилось. Еще с вечера отряд был встревожен неприятной вестью, а утром, узнав о таинственном исчезновении своих партийных и советских руководителей, встревожился еще сильнее. И пе мудрено, что в отряде поползли слухи: дескать, вожаки испугались трудностей, смалодушничали и сбежали. А командир и начштаба отряда при всем желании не могли пресечь эти слухи — они обязаны были упорно молчать о том, куда и с какой целью направились члены губревкома, чтобы не подвергать их опасности: ведь провокаторы, а они, как оказалось, были в отряде, могли немедленно сообщить белым об их маршруте. Безрассудно оторвавшись от отряда, они и себя обрекли на верную гибель, и в красногвардейские ряды впесли замешательство. А что пережили Сухов и Сулим в то утро, когда они вдвоем, без губревкома, но выполняя его волю, повели отряд вперед!