Мать с сестрой и даже Надин пораскрывали рты. Мама пыталась возражать:
— Но так неожиданно… Чему ты радуешься? Теодор… Между прочим я, как мать, тоже имею право голоса и я…
— Молчать! Это надо отпраздновать! Мать, неси вино!
— Поздравляю… — пролепетала ошеломленная Бьянка.
Аделаида больше не пыталась возражать. Отец принял решение, и, хотя ей очень хотелось стукнуть папашу по голове чем-то тяжелым, дабы привести в себя и стереть с его физиономии эту неестественную, дурацкую улыбку — в глубине души она была рада, что ей решать — уже не надо. Она ведь послушная дочь, а папа тут ведь самый умный?
И пусть все идет, как идет.
— За молодых! — сказал отец, салютуя бокалом.
Барон широко и нагло улыбался Аделаиде. Ты-то чему рад, дурак? Не видишь, что ли, как даже родной отец от "сокровища" издыхаться спешит, это тебя ничуть не настораживает?
Мама стояла в стороне, смертельно-бледная. Бьянка удивленно-недоверчиво улыбалась. Из кухни пахло горелым, но на это обратила внимание одна Адель.
— Надин! — закричала она, кивнула жениху. — Вы ведь согласитесь остаться у нас на обед?
* * *
Луна, почти полная, заливала сад своим тусклым, таинственным светом, не помогающим увидеть предметы ясно и в их истинном обличьи, а только создающим иллюзию видимости.
— Солнце. Я так хочу солнышка… — бессознательно бормотала сидящая у подоконника Адель, впервые в жизни осознавая, что одного зрения недостаточно. Во тьме нужна хотя бы свеча. Раньше она этого не знала, потому что тьма пришла в ее жизнь впервые. Раньше все было очевидно. Никогда еще она не знала такой мучительной неопределенности завтрашнего дня, такого внутреннего страха. Даже когда мама едва не умерла после рождения Бьянки, даже когда одной зимой какая-то страшная простуда свалила всю их семью — в глубине души Адель точно знала, что все будет хорошо. После недель страха, противных микстур и слез в уголках маминых глаз дни потекут по-прежнему, будет лето и будут вечера за столом под старым вязом и запах красок в папиной мастерской, самый любимый запах после маминых волос и свежесорванной земляники…
В дверь постучали, вошла мама, села на кровать, растерянно и горестно глядя на Аделаиду.
— Я даже не знаю, что сказать… Я не могу вот так просто тебя отдать кому попало! — почти крикнула она.
— Мам — Адель пересела к ней, обняла, уткнулась в плечо — Послушай, если бы ты отдавала Бьянку, тебе следовало бы волноваться, а я… Я еще та зараза. Видишь, меня даже крестьяне боятся. Если мне не понравится замужем, через год я вернусь к вам домой веселой и очень богатой вдовой, обещаю.
— Глупая моя девочка…
— Я уже взрослая, мам. Мне двадцать шесть, меня все считают старой девой. Так случается со всеми родителями — дети уезжают. Я буду писать тебе письма каждый день…
— Так ты поэтому? — отстранилась мать — Потому что тебе двадцать шесть? А теперь послушай, что я тебе скажу. Когда я рожала, я завидовала всем своим незамужним подругам. Ты вообще знаешь, что такое эта проклятая женская доля… До Бьянки двое родились недоношенными, один уже мертвый, один умер на следующее утро. Как я рыдала… А потом я уже не могла забеременеть, к счастью, наверное. Доктор сказал, следующие роды я не переживу… И хорошо, когда рядом человек, который любит, который все поймет, мне было ради кого… Я даже представить не могу, какой это ужас, если тебя еще дополнительно унижают, издеваются… Ты не представляешь, сколько я знаю историй, ужасных историй, сколько я видела…
— Мам, хватит, пожалуйста! Жизнь вообще полна опасностей и страхов, что ж, из-за этого отказываться жить?
— Моя сводная сестра вышла замуж в двадцать пять за человека, которого любила. Ей тоже все кричали: старая дева, хватай первого попавшегося, пока не поздно!
— Если б я цеплялась за первого попавшегося, я б уже давно была замужем за Клодом.
— Может, и хорошо бы было! Хороший мальчик, и мы эту семью сколько знаем, и жили бы недалеко… У него уже сын родился, образцовый муж, говорят! Мог бы у меня уже внук быть!
— Я не хочу замуж — сказала Аделаида резко — Я… если честно, я иногда всерьез задумывалась остричься под мальчика, одеться в мужской костюм и отправиться в путешествие… Стать странствующим художником…
— Что за бред! — воскликнула мать.
— Это для тебя — бред. Мы все-таки с тобой разные, мам. Папа меня всегда понимал лучше…
— С ним я завтра поругаюсь — деловито решила мать — Допонимался, ишь ты!
— Слушай, ну чем тебе мой жених не нравится?
Мать пожала плечами. Барон остался не только на обед, но и на ужин, был на удивление разговорчив и успел переменить мамино мнение о себе в несколько лучшую сторону, Бьянка заливисто хохотала над его шутками, краснела от комплиментов и потащила смотреть цветник, шпиц Бося, недружелюбный к чужакам, милостиво разрешил себя погладить, а уж отец весь день лучился благодушием. Одна влюбленная невеста оставалась холодна и держалась поодаль, предпочитая молча наблюдать. Как ни странно, даже будучи самым говорливым из присутствующих, барон умудрился выведать всю их семейную историю с момента переезда сюда, детские шалости Адель, папины политические воззрения и даже вкусовые пристрастия Боси — и почти ничего не рассказать о себе. Мимолетно упомянул, что был женат, ныне вдов и бездетен, о своем большом, но довольно неблагоустроенном и решительно нуждающемся в женской руке поместье на севере страны, особенно охотно говорил о младшем брате, капитане военного судна. Брата он, кажется, любил. Адель показалось, что о родственнике ему говорить намного приятнее, нежели о себе.
— Я не знаю. Я боюсь тебя так далеко отпускать. Может, я все придумала. Он вроде неплохой человек, очень здраво рассуждает… Я думала о нем хуже. И богат, и титулы, конечно, хоть и не в этом счастье… На сердце неспокойно, и все. Я весь день стараюсь себе успокоить, уговорить — и не могу. Просто он меня чем-то настораживает…
* * *
Минуло четыре дня. День свадьбы был назначен на завтра. Барон уехал в город, договариваться с католическим священником, должен был вернуться нынешним вечером. Со дня помолвки они виделись всего один раз, на следующее утро, мимолетно — он торопился. В доме кипели лихорадочные приготовления. Мама с Бьянкой то и дело рыдали. Никогда еще призрак настоящей и долгой разлуки не колотился в дверь их семьи. Отец ходил задумчивый, все ронял, что-то бормотал под нос и был сам на себя непохож. Адель все-таки стукнула его по голове самой тяжелой книгой, какая нашлась.
— Я не понимаю… — сказал тогда Теодор, глядя на дочь беспомощными синими глазами — Все ведь хорошо, да? У меня так болит голова, я с трудом соображаю… Ты рада? Скажи мне, я ведь сделал правильно, что дал согласие?
Аделаида ужасно переживала за отца. За себя как-то не очень. Все вокруг суетились, бегали, шумели и только она одна в центре этого водоворота оставалась неподвижна и внешне невозмутима. Она могла остановить весь этот балаган. Ей хотелось заорать "Прекратите! Свадьбы не будет!" Она останавливала себя каждый раз в последний момент.
"Я как заблудившийся путник иду на болотные огоньки за призраком счастья… Ведь призрак же, не больше… Люблю ли я? Разве? Зачем это все со мной случилось, как такое могло быть?"
Прибежала Бьянка:
— Пойдем, Адель! Там посыльный от барона! С подарками!
— А сам он где?
— Говорят, еще задержался в городе, приедет к ночи…
Аделаида неохотно спустилась вниз. Там копошилась куча народу — пришли три дочки Моро под предлогом помочь с приготовлениями и любопытствующими своими расспросами Адель вконец достали, а уж когда обе старшенькие за компанию с мамой тоже прослезились… Счастливой невесте нестерпимо хотелось кого-нибудь придушить, она уже готова была на брак хоть с самим дьяволом, хоть просто сбежать из дому куда глаза глядят — только бы все это наконец закончилось!
— Ты только посмотри… Чудесно… — с отчетливой завистью вздыхала Энни. На черном бархате шкатулки сияла нить молочно-белого крупного жемчуга. Адель подошла к зеркалу, поднесла ожерелье к лицу и покачала головой:
— Нет, совсем нет. У меня слишком загорелая кожа, эти жемчужины будут смотреться только на снежно-белой… Бьянка!
Она застегнула ожерелье на шее сестры и отошла, прищурилась:
— Да, именно так! Идеально! О, здесь еще и серьги! А ну-ка… Ма, взгляни, ведь правда Бьянке хорошо?
Они доставали кружевные веера, золоченные черепаховые гребни, зеркальце в серебряной оправе и прочую драгоценную дребедень, которую Аделаида тут же радостно раздаривала:
— Нет, ты что, это слишком дорого, мы не можем это взять! Твой жених покупал это для тебя, он наверняка рассердится… — сопротивлялась Элис.
— Он ведь богат, для него это должно быть мелочью… А если соврал, что богат, так для него же хуже! — беззаботно пожала плечами Адель. Все происходящее казалось настолько нереальным, что она просто не могла беспокоиться о судьбе каких-то золоченных побрякушек.
В самый разгар пиршества жадно, как гарпии кости и кишечки жертвы растаскивающих кружево и шелка дам явился Нил. Все удивились, потому что подмастерье, как всегда, в воскресный день навещал родителей и в церковь на венчание должен был явиться прямо от них, благо жили они в городе.
— А что я про вашего жениха узнал! — прямо с порога торжествующе крикнул он — Где господин Теодор?! Я буду рассказывать только при нем!
Сгорая от любопытства, они столпились вокруг подмастерья.
— Барон Себастьян д' Анвен, он это, птица известная — Нил так торопился, что сбивался с мысли и глотал окончания слов — Что я узнал в городе… Это не просто сплетня, это все знают… Все говорят…
— Ну!!! — закричали слушатели хором.
— Барон был женат! Четыре раза! И все четыре жены того, и полгода не прожили, всех похоронил! — выпалил Нил — Вот такого-то жениха Аделаида выбрала! Выбирала-выбирала да и выбрала!
— Повтори, что ты сейчас сказал — неожиданно твердым и уверенным голосом потребовал подошедший Теодор.
Подмастерье охотно повторил.
— Говорят, прокляли вашего барона-то, что женки умирают! А еще люди бают, может, он сам их… того… со свету сживает? Знаете что про него мне еще один человек сказал? Что его сама святейшая Инквизиция однажды судить хотела за колдовство!
— Колдун! — закричал отец — Колдун!
И бросился к подаренному сундуку, перевернул, стал топтать содержимое.
— Колдовство! Дьявол! Нечисть проклятая! Наваждение! Магия! — рычал он, пока Бьянка с дочерями Моро пытались его оттащить.
— Кажется, он сошел с ума! — испуганно крикнула Энни.
Мама стояла неподвижно, в беззвучном крике закусив кулак.
— Молчать! Тихо! — завизжала наконец Аделаида, стараясь всех переорать — Заткнулись все, я сказала, черт вас побери!
Подскочила к отцу, встряхнула за плечи:
— Угомонись!
— Я не знаю, что со мной было — задыхаясь, обернулся Теодор к ней — Все эти дни… Я понимал, что не так что-то, но будто в тумане брел и никак не мог выбраться на свет… А тут Нил сказал "колдовство" и меня как огрели, как удар молнии…
— Пап — негромко сказала Адель, гладя его по волосам — Я думаю, нам лучше поговорить об этом в узком семейном круге, без посторонних. Давай-ка ты сейчас выпьешь водички и посидишь, успокоишься, а я пока выпровожу подружек и потом ты все расскажешь, хорошо?
Она даже не была удивлена. Она с самого начала будто знала, чувствовала.
— Ублюдок… — бормотал отец — Наваждение… Нечистая сила… Ну пусть мне явится… Увижу — застрелю… Застрелю тварь! Придет он завтра за невестой. Женишок из ада. Я его прямой дорогой домой и отправлю…
— Отец, ты погодь судить. Людская молва еще и не такое принесет. Вспомни, как меня ведьмой назначили. А Нил — он болтлив и перекрутит все так, что из белого черное выйдет. Тем паче, что он на барона зол, помнишь, как его унизили, он выдумать мог из мести, и сплетню переврать…
— Что Нил?! Что со мной было?! Ой, как плохо мне было! Я ж чуть сума не сошел! Господи… Никогда не верил, что оно может быть так, инквизиторов живодерами считал, над Кликушей смеялся… пока на своей шкуре… Он сам демон, не мог человек такого сотворить… Рассудком тронусь, думал… Хочет тебя забрать… Вот ему! Вот! — закричал Теодор, демонстрируя увесистую дулю — Святой водой весь дом окроплю! Священника приведу! Я его встречу, ружьем! Мать! Воду святую неси, свечку церковную зажигай, за Кликушей пошли! Спасаться надо! Да за что ж это к нам в дом нечистый пришел, никого не обидели, никого не грабили, в церковь ходим…
— Что ты говоришь? О чем ты?! — вскричала мать.
— Околдовал меня демон, вот что! Три дня в тумане ходил, имя свое едва помнил! Ты думаешь, я бы в здравом рассудке дал свое согласие, чтобы Аделаида абы с кем… с чужаком каким-то неизвестным, впервые в жизни виданным… А ты, мать! Что ж ты меня не остановила, что ж ты мне по голове не дала, чтоб пришел в себя, дурень!
— Я сама удивилась… я не хотела… но ты выглядел таким уверенным… а в этой глухомани как ты жениха найдешь, я думала, может, повезло, богатый, знатный…
— Повезло, ой как повезло! Еще б один день и все! Фьють! И нет у нас дочки! О-ой, как повезло!
Как ни странно, Аделаида, слушая заполошные вопли отца, испытывала… неимоверное облегчение. Ужас, грызший ее неотступно и ночью и днем, ужас, что отец, кажется, сходит с ума, исчез и глядя на прежнего, буйного, злого Теодора, она была действительно счастлива.
Только ближе к полуночи ей удалось кое-как успокоить родителей и скрыться в своей комнате. Соврала, что у нее сильно разболелась голова, попросила не будить, не тревожить, и их уговорила лечь спать — завтра предстоит трудный день. Теодор, видя как спокойно и благоразумно реагирует дочь на случившееся, слегка угомонился.
В спальне Адель быстро переоделась в серое платье, накинула на голову темный платок. Кто бы он ни был — она даст ему возможность объясниться! И хотя она сама любовалась собственным бесстрашием, и старалась убедить себя в смехотворности всей этой мистики и суеверий — сердце стучало, как сумасшедшее, по спине пробегали мурашки, привычные с детства очертания сада теперь казались зловещими, каждый сухой сук — вытянутой лапой чудовища, шелест листвы — вздохом не упокоенного мертвеца. В последний момент перед тем, как покинуть комнату, она огляделась и схватила первое, что под руку попалось — садовые ножницы. Смешное оружие, но с их тяжестью в руке девушка почувствовала себя немного увереннее.
На цыпочках прокралась мимо дома, выскользнула через калитку, а дальше бросилась бежать и перешла на шаг только у самой деревни, уже спящей, только где-то блеяла корова да возле таверны матерились заплетающимися языками два пьяных мужика, тщетно пытаясь помочь друг-другу встать. Как только поднимался один, падал другой. Двери таверны были заперты, Адель колотила очень долго, пока изнутри не послышались угрозы набить морду.
— Это Аделаида Ребер! Дочь художника! Откройте пожалуйста, это очень срочно!
Звякнул засов. Сонный слуга, недоуменно моргая и покачивая головой, все-же согласился проводить девушку в комнату к барону.
Дверь отворилась прежде, чем она успела постучать. Он стоял на пороге, обнаженный по пояс, со свечой в руке.
— Что случилось? — в его голосе звучала неподдельная тревога.
— Нужно поговорить — задыхаясь от волнения, сказала Аделаида.
— Проходи — он посторонился. Выдернул из ее руки ножницы и стал задумчиво их рассматривать.
Аделаида ступила внутрь, некоторое время молча озирала маленькую, тонущую в темноте комнатку, собираясь с мыслями.
— Это правда, что вы были женаты четыре раза? — выпалила она наконец.
Его лицо, единственное освещенное пятно в комнате, застыло.
— Правда — сказал он.
— И… почему? То есть… как это случилось? То есть… они все умерли?
— Одна… умерла в родах… Другая — от чахотки… Еще одна — от сердца…
— От сердца? Да?
— Да.
— Одна — в родах, а другая от сердца? Скажите!
— Да!
— Неправда… — прошептала Аделаида — Неправда… У вас голос другой, и глаза по-другому смотрят, когда вы врете… Я не могу ошибиться… это всегда очень заметно, когда пытаются соврать… Пожалуйста, скажите мне правду…