Про свою «реакцию хамелеона», но не языком — я уже…
Успел-таки — поймал собеседника за пятку. Как, блин, того Ахиллеса в Стиксе прополаскивали!
Подскочили парни, вытащили.
Мы сидели на носу, остальные были на корме или в середине судна. Разговора нашего никто не слышал, и нурманы решили, что это я его… Схватились за оружие. Салман с Суханом — аналогично.
Вы себе представляете мечный бой на корпусе этой скорлупки?! Все бы искупались. И не все бы выжили. Но Сигурд успел отплеваться и заорать:
– Ней! Стопп! Свордс — и слирен! (Мечи — в ножны!)
Ему помогли раздеться. Как я и предполагал — двойная кольчуга и кольчужные чулки в сапогах. Предусмотрительный мужик: на свидание со «Зверем Лютым» — только в полном железном презервативе. Типа: а вдруг?
Хорошая защита. Но всё тело в шрамах. Право на крепкий доспех он выслужил.
Сигурд перехватил мой взгляд, хмыкнул, натянул чистую сухую рубаху из наших запасов.
– Вот я… голый перед тобой. Воевода Иван. Ты видел мои раны, ты слышал мои мысли. Подскажи — что мне делать?
Открылся мужик. Не от близости промелькнувшей рядом смерти. Не от заботы о своей женщине. Не от потрясения моей лодочкой.
От непонятности будущего.
«Самое тяжёлое в жизни — бремя выбора».
Терпи Сигурд. Дальше — ещё тяжелее.
– Я принимаю всех. Это — условие существования Всеволжска. Каждый начинает с начала. Как новорожденный. Без волос, одежд, имущества… Только — жизнь. Присягает. Я смотрю — чего человек хочет. Чего он может. И даю ему службу. Два года работы на город. То, там, так, как я велю. Потом человек принимает вторую присягу, становится гражданином, получает дом и землю. Или ещё чего хочет. Это — каждому. Это то, что я могу обещать тебе. И тем из твоих людей, кто примет мои условия. Остальные… Вон — бог, вон — порог. Мы — вольные люди.
– Что ты дашь моим людям?
– «Твоим» — ничего. Только — «своим». Станут «моими» — могут жить у меня. Нет — … порог вон. Люди, пришедшие с тобой… А кто они, Сигурд?
Только теперь мы заговорили о конкретных вещах. В караване в Балахну пришло около полутора сотен мужчин и женщин. Меньшинство составляли собственно нурманы. Тридцать восемь человек, не считая Сигурда и двух калек-скальдов.
Ещё: дружинные отроки. Полоцкие люди Володши. Примкнувшие тверские. Из чересчур «плотно сотрудничавших» с покойным. Несколько мариек и удмурток из захваченных в бряхимовском походе. Прочий полон, а он у нурманов был немалый — распродали в Твери и Ярославле ещё при возвращении. Бродяга из Мологи. Служанки княгини. Включая парочку ещё из Гданьска.
– У меня не два языка — я сказал: приму всех. Кто согласен на мои условия. Имение твоё, княгини, людей — сдать в казну. Всё. «Ни крестика, ни нитки, ни волосины». Необходимое — получите от меня, естественное — отрастёт само.
Не представляю, как Сигурд сможет убедить нурманов сбрить их бороды и косицы. И обреет княгиню…
Факеншит! Что я буду делать, если он согласится?!
– Люди будут служить… копать канавы, валять дерева… под моими командирами. За еду. Корм, кров, снасть, работа — мои. Гнобить специально никого не буду. Но… За неисполнение приказа, за всякие… несуразности и безобразия — по общим правилам. Без льгот и привилегий. Самборине и её сыну… сыновьям, коли бог даст второго — никакого ущерба.
«Ласточка» уже возвращалась к пристани, на берегу нас ждали.
– Ты… ты хочешь ограбить нас. Отобрать всё. Не дав ничего взамен. Добровольно стать нищими, твоими рабами. Это невозможно.
– «Нищими», «рабами»… Странно. Ты способен увидеть новое. Вот ты понял, что лодка моя — из небывальщины. А подумать, что у меня не только вещи, но и правила — не такие, непривычные — понять не можешь? Ты не станешь моим рабом. Не потому, что не хочешь — не сможешь. У меня нет рабов, Сигурд. И даже ради тебя я не буду вводить во Всеволжске рабство. У меня нет нищих. Есть бедные, есть голодные. Каждый день по три раза — у меня полно голодных. Перед завтраком, обедом и ужином. Потом они голодными быть перестают. «Отобрать всё»… У каждого человека есть два главных сокровища: жизнь и свобода. Они остаются у вас. Но ты-то говоришь не о них.
Сигурд молчал, смотрел в никуда с каменным лицом.
* * *
Ещё одни «обманутые ожидания». Что-то они планировали, предполагали. Но, явно — не такое. И что теперь делать? Возвращаться? — Куда?
«Думайте сами, решайте сами:
Иметь или не иметь».
Тяжёлый выбор. Ещё тяжелее выбирать — когда уже что-то имеешь.
Отдать. Отдать имущество, оружие, людей, свою женщину, себя… Отдать «право». Право иметь, право взять.
«…вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею…
— Убивать? Убивать-то право имеете? — всплеснула руками Соня».
Бартер. Меняем «право» на «надежду». На надежду заслужить, получить, выпросить. Вымолить. «Хлеб наш насущный дай нам днесь».
«Вера» в кого-то — в господина, в начальника. «Надежда» — на него же. И — «Любовь». Возлюби. Имеющего тебя.
«Отдаться на милость». Путь схимика, инока, христианина.
«Никто не даст нам избавленья.
Ни бог, ни царь и ни герой.
Добьёмся мы освобожденья
Своею собственной рукой».
Никогда! Не только викинг — ни один нормальный мужчина, выросший в воле, никогда не отдаст своё «право»! А выросший «в милости» — будет «по каплям выдавливать из себя раба».
Ага. Вот только…. «Право» — это, в конце концов, всегда право убивать. И — умирать. От руки другого «правообладателя».
Если ты что-то делаешь, то занят делом. А не своей защитой. Если ты делаешь что-то серьёзное, то задеваешь других. И они приходят за твоей жизнью. По своему праву. Одной рукой пахать землю или плавить железо, а другой отмахиваться от придурков с правами?
А как же иначе? — «Все так живут».
«Куряне славные — под трубами спеленуты, под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены».
Вот так тысячелетиями живёт всё человечество.
«В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе».
В здешнем «царстве свободы» все «свободно» друг друга режут. Особенно тех, у кого что-то есть. Что можно отобрать: вещи, хлеб, женщины… Или — чтобы не было: «не такого» бога, «не тех» мыслей в голове…
Интересно: сколько прогрессоров, изобретателей, открывателей, реформаторов, мудрецов, мастеров… погибло в истории человечества? Просто потому, что у соседа — есть в душе «право убивать». И нет ума делать. Что-нибудь полезное.
Как тот древнеримский легионер, который зарезал Архимеда над его чертежами.
Чтобы «сделать прогресс» — нужно лишить человечество его «естественных прав»? «Не убий, не укради…». Убедить «делегировать»? Кому-то всевидящему, всемогущему… Хотя бы — просто мудрому. Да хоть кому! Лишь бы — не всем!
Условие цивилизации — несвобода? Как условие счастливого брака — добровольное «поражение в правах»? Отказ от «права» на «всех женщин в мире» в надежде на любовь одной?
Решай, ярл Сигурд.
За три последних столетия сотни ярлов прошли через это выбор. Те, кто сумел успешно ограничить свою и чужую свободу — стали конунгами, лордами. Остальные… потомства не оставили.
Я не лишаю тебя свободы — я её… существенно ограничиваю. И отнимаю многие инструменты для её защиты: оружие, деньги, людей…
Чисто вопрос доверия. Которого между нами нет. Которое вбивается в тебя безысходностью твоей ситуации.
«Отдаться на милость»? Плешивому мутному сопляку по прозвищу «Немой Убийца»?!
Или сохранить «право»?
Тогда — смерть. Твоя. Твоих.
Не надо иллюзий: четыре десятка нурманов — большая сила. Но…
Прошло столетие с гибели «последнего викинга» — Харальда Третьего Сурового. В битве при Стамфорд-Бридже он получил смертельную рану: стрела вонзилась в горло.
Многое изменилось с тех пор. Единоутробный брат Харальда — Олаф Святой, свояк Ярослава Мудрого и любовник его жены — святой Ирины, дедушка Мономаха по крови — погиб в битве. Но дело его живёт. Цветёт и плодоносит. В Норвегии в каждой долине стоят христианские церкви. Пусть резные драконы и торчат на концах стропил их крыш, но они покинули сердца людей — там всё больше правит крест. Милосердие, терпение, покаяние… Остальные — десятилетиями режут друг друга в их нынешней гражданской войне.
Викинги славно сражались, их ярость, их презрение к смерти приносила им победы. Но не здесь, не на Руси. Здесь — сами такие же. Здесь раз за разом, столетиями гибнут армии северных «псов войны». Только что, в прошлом году под Ладогой, русские разгромили вдребезги армию свеев.
«Конница атакует флот».
А здесь? Сколько воинов у этого… Ивана? Какие они? Непарнозубый здоровяк с парными палашами, незаметный молчун с топорами… обоерукие бойцы? Они здесь все такие?! Как их воевода?
Так — не бывает. У Ивана не может быть много хороших воинов! Им неоткуда взяться! Но… был бой в Мологе. Где этот сопляк, раздевшись до подштанников и косынки, завалил одного из лучших моих мечников. Молча! Без боевых кличей, без песен и молитв. «Немой Убийца».
Так — не бывает! Но так — было.
Не бывает и такой лодочки. Но мы на ней ходили. Вкус речной воды — во рту до сих пор.
Держится дружелюбно. Но — уверенно. Не боится. Потому что глуп? Или — уверен в своих силах? Вот если бы сперва посмотреть его город, оценить его воинов…
Что у «Немого Убийцы» «в рукаве»? Он каждый раз придумывает что-то новое. Самый опасный враг — неизвестный враг. Метательные штычки в Мологе, «бой-телега» в Янине, эта лодочка — здесь…
Хорошо, пусть будет бой! И мы победим! — Цена? С кем ты, ярл, останешься на пепелище? Кто воткнёт нож тебе в спину после победы? Кто-то из тверских? Или из полоцких? Что станет с твоей женщиной? И неродившимся ещё сыном?
Воин, викинг не боится смерти. Умереть с мечом в руке — счастье. У язычника впереди чертоги Валхаллы. У христианина… царство божье — «блаженны павшие за правду».
«Так лучше, чем от водки и от простуд».
Только ярл — не воин. Точнее — не только воин. Он стал ярлом потому, что знал чуть больше остальных, думал чуть дальше. Думал об утре после битвы. Он знает, что бог, тот или иной, Иисус или Один, спросит:
– Что ж ты бросил своих? Что ж ты выбрал счастье своей смерти, оставив остальным несчастье их жизни? Жизни после поражения? Всё ли ты сделал для их спасения? И для спасения твоей собственной чести, ярл. Достоин ли ты войти?
Капитан покидает тонущий корабль последним. А командир? Последним погибает?
Паутинки. Ниточки человеческих отношений. Ты всю жизнь расправлял, распутывал, связывал их вокруг себя. Выкинешь? Клубком тополиного пуха в костёр смерти?
Они… они будут рады умереть. А ты? Тебя порадует зрелище их смерти? Что ты хорошего сделал в своей жизни, ярл? Кроме этих людей, кроме своего отряда? Ты ведёшь их, потому что они идут за тобой. Куда ты привёл их, ярл? В могилу?
Эти паутинки — твоё достояние. Только твоё. В печку?
Несколько забавно замечать оттенок патернализма, отцовского чувства, в отношениях между здоровенными, могучими норвежцами и их невысоким, немолодым, «неярким» ярлом. Ватага, братство не могут управлять кораблём — нужен кормщик, не могут эффективно воевать — нужен командир. И отряд постепенно превращается в семью, в «отцы и дети». «Равные» — потомства не оставляют.
«Голому собраться — подпоясаться» — русская народная… — А одетому «в любовь и дружбу», в паутину мира?
* * *
На берегу приняли швартов, «Ласточку» подтянули к пристани, мы встали, собираясь спрыгнуть на мостки вслед за нашими спутниками. И тут я выдал упорно копошившуюся в мозгу мысль:
– Решать вам. Надумаете уходить вверх по реке — неволить не стану. Вниз — не пропущу. И ещё… Прошёл год со смерти Володши. Княгинино вдовство… срок кончился. У меня есть попы. Если примешь веру православную, ежели охота будет, то и обвенчают вас. По закону христианскому. А весной… придёшь в Гданьск не… седатым полюбовником блудливой вдовушки, не слугой, хоть бы и верным, безместной княгини из-за печки, а мужем венчанным. Законным зятем князя Собеслава. С привенчанным сыном, рюриковичем-пасынком.
Сигурд дёрнулся. Кажется, нечто подобное он обдумывал. Не обязательно применительно к Гданьску — в основании собственного дома, где бы он не был, должны быть законные наследники от венчанных супругов.
Всё так же молча, пожёвывая губы, он сошёл на землю.
* * *
– Циля, а шо это у нас сегодня на обед?
– Картошка в депрессии.
– Шооо?
– Ну, пюре. Вроде картошка как картошка, но такая подаааавленная…
Картошки здесь нет. Но ярл выглядит… пюре-образно…
До сих пор я не сталкивался с такой разновидностью переселенцев. Ко мне приходили «голые и босые». Гонимые голодом, угрозой смерти. Нищие. Которых я кормил и одевал, лечил и учил.
Здесь «понаехальцы» — люди состоятельные. Что делать с такими?
У них есть шубы и серебро, слуги и оружие. Ресурсы. Их собственные. Которые они будут использовать. Себе на пользу.
Насколько их понимание об «их пользе» совпадает с моим пониманием «моей пользы»? Несовпадение — неизбежно. Конфликты — обязательны. Их ресурсы — повысят число и жёсткость.
Они восстанут против меня. Восстанут в надежде на свою победу.
«Обманутые надежды» — я их всё равно перережу. Но — цена?
«Знал бы где упадёшь — соломки подстелил бы» — русская народная…
Какая «соломка» надобна в этом случае?
Их имущество, по большей части, мне не нужно. Куда мне девать, например, их боярские шапки? По ёлкам развешивать? А оставить… Эти люди будут в них красоваться. Воспроизводить своим видом систему «святорусских ценностей». От которой меня тошнит. Мои люди будут пытаться стать похожими на этих… вятших. Так же нацепить «гайки» из золота — на пальцы, «ошейники» из серебра — на шеи… Хвастать родовитостью, богатством, платьем… Не делом.
Получается, что приём сколько-нибудь обеспеченных людей — Всеволжску противопоказан. Каждый должен начинать «голым». С нуля, равным. Сходно с кибутцами, таборитами, ессеями, монастырями, великим множеством религиозных сект самых разных религий.
«На сухую» — без дурмана какой-нибудь идеологии, без обещаний «вечного блаженства» от какого-нибудь «живого бога Вани», люди неохотно расстаются со своим имуществом. Обижаются, злобятся.
«Вы не в церкви, вас не обманут» — мне лжа заборонена.
Значит, люди обеспеченные, элиты всех видов — ко мне не придут. А если придут, то мне следует ограбить их до исподнего и применить в таком виде. Постоянно ожидая вспышки их озлобления.
Во Всеволжске к этому времени были уже люди, пришедшие со своим майном. Переселенцы из Пердуновки, например. Их имущество, вместе с ними самими, использовалось мною наравне с общегородским. Эти люди уже знали мои порядки — конфликтов не возникало. Что мне до того, что у Якова есть собственный полуторник? Если я уверен, что против меня он его не применит. А вот мне на пользу — очень может быть.
Несколько иначе владели изначальной собственностью «примученные» лесовики. Возложенная на них «ограниченная десятина», первичное разоружение, «сдавайте валюту» — не позволяли накопить ресурсы для противодействия мне.
Позже… Два процесса шли «рука об руку» — лесовики становились «моими людьми» и «обрастали жирком». Материальная невозможность мятежа сменялась моральной, экономической.