Юродивый достал из-за пазухи куртки сверточек, развернул газетную бумагу, а там был на удивление чистый, хотя и чуть пожелтевший от времени платочек с разноцветной вышивкой. В глаза сразу же бросились разводы на белой прежде ткани, словно от полинялой ржавчины.
«Руда пойдет, утри и вернешься… Только зряшно все, от судьбы не уйдешь… На тебе печать была, и сроку той с месяц, не больше, и сейчас ее вижу на тебе. Смертушка сама за тобой придет, что здесь, что там». – Старик скривился печеным личиком, и ушел, огорченно взмахнув рукою.
Гловацкий тогда долго смотрел вслед ковыляющему юродивому, стоя недвижимо у обветшалой каменной стены старинной крепости, видевшей на своем веку немало ворогов, желавших нахрапом и острой сталью получить русской землицы. Отставной подполковник, сам до глубины души и печенок внутри тела потрясенный этой неожиданной встречей, оторопело застыл, не в силах собраться с мыслями несколько поразительно долгих для себя минут. Затем, решив, что по исконно русскому обычаю, без принятой вовнутрь бутылки в столь трудном вопросе разобраться совершенно нельзя, только свой мозг напрасно напрягать, поковылял к ближайшему магазину.
Внутри пустого павильона, отгоняя назойливых мух, расставляла на полке банки-склянки одуревшая от жары продавщица. Покупателя встретила с интересом и живенько собрала к бутылке водки немудреную закуску в виде нарезки колбасы, сыра и черного ржаного хлеба. Добавила золотистого леща холодного копчения, посетовала, что снетка выловили подчистую, а раньше мужики к выпивке его брали целыми кульками: сушеная мелкая рыбешка здесь шла вроде кедровых орешков в Сибири или семечек в других местностях России. И тут вошли две старушки, у которых Гловацкий мягко поинтересовался личностью загадочного старика. Те ответили разом, почему то перекрестившись дружно, но на улице Николая Михайловича окликнула та, что о «пользе» говорила. И боязливо добавила: «Лет двадцать его не видела, редко сюда приходит этот сетту. Старик мой с ним поговорил чуток и помер через месяц. Люди судачат, что порой он смерть предсказывает и та приходит». Тут бабка перекрестилась и шустро потопала по улочке, только оглянулась несколько раз на него, как на прокаженного.
До синей глади озера было версты две, вроде бы немного, но Николай Михайлович весь взопрел, пока доковылял. Уселся у пристани, разложил на газете снедь, налил из запотевшей бутылки, что достала ему из холодильника услужливая тетка, полный пластиковый стакан водки и жахнул одним махом. Когда потянул руку за колбасой, перед глазами все поплыло, и он узрел иное, будто оказался на съемках фильма про войну, ту самую, что пришла сюда три четверти века тому назад.
У самой пристани стоял пароход с большими колесами по бортам, как бы военный, под флагом советского ВМФ, с пушками. На него поднимались люди, таща носилки с ранеными. На берегу толпились сотни бойцов, рядом гремели суматошные выстрелы, громко разносилось пронзительное ржание – ездовые стреляли в обозных лошадей, а те лишь всхрапывали перед смертью, не понимая, почему их убивают люди, которым они так верно служили. В самом Гдове повсюду гремели взрывы, поднимались в небо густые черные столбы дыма. Поглядев чуть в сторону, Гловацкий увидел генерала в кителе с орденами на груди – тот надрывно кашлял, прижимая окровавленный платок ко рту. И тут же морок схлынул, так же внезапно как появился, и перед его глазами снова синела озерная гладь…
– Мистика, – пробормотал Николай Михайлович, припомнив сейчас то наваждение, что нахлынуло на берегу после стакана водки. И развернул на столике тот самый платок, в пятнах. Перед глазами все поплыло, как в тот раз, левая рука онемела, из носа закапала дымящаяся алая кровь, и прямо на ткань. Теряя сознание, Гловацкий успел прохрипеть последние слова:
– Это конец… старик не солгал…
Глава 1
«Дан приказ ему на Запад»
2 июля 1941 года
Командир 118-й стрелковой дивизии генерал-майор Гловацкий Западнее Старой Руссы
Левая рука, хотя чуток онемевшая, уже не болела, так, тихонько ныла, как бы напоминая носителю бренного тела о своем существовании. И хоть он лежал на чем-то мягком, вроде матраса, но вот под ним была жесткая полка, топчан, качающаяся, словно на морской волне. И тут к нему вернулся слух, и в голову ворвался ленивый перестук вагонных колес, который ни с чем не перепутает тот, кто хоть бы раз проехался по железной дороге и спал под эти порой успокаивающие звуки.
«Инсульт шарахнул в третий раз, – к Николаю Михайловичу вернулась способность думать, хотя мысли тянулись в голове густой патокой. – И снова не в полную силу. А то бы хана была полнейшая! Парализовало бы на хрен, да мозги с речью отшибло напрочь, лежал бы сейчас бревном. А так отделался по большому счету лишь легким испугом. Нельзя волноваться, нервничать и тем паче психовать. Супруга чуть до смерти не довела своими истериками, я, мол, девочка молоденькая, ты развалина старая, ветеран второй пунической, с тобой рядом стыдно стоять, за моего папашу принимают!»
Гловацкий крепко сжал зубы, кое-как сдержал невольный стон. То не боль рванулась наружу, а мучительный жгучий стыд, что терзал его все эти долгие годы. Недаром люди говорят, что в жизни можно пережить все, кроме предательства. Вот только если мужиков прямо обвиняют в изменах, то сами женщины, что бы ни натворили, всегда наотрез отметают от себя подобные обвинения, наоборот, настаивают, что они сделали «оптимально правильный выбор» в создавшемся положении.
«Сука порченая! Я в госпитале загибался, а она ко мне раз в неделю приходила на минутку, как чашку кофе, проходя, выпить в буфете. Подушку не взбивала, одеяло не поправляла, дежурные слова «дай деньги», и уходила сразу. И друзья ничего не говорили, знали все и молчали, берегли меня. А ведь ничего не видел и не понимал! Как слепой и глухой был. Сука!»
Ярости не было, ни тогда, ни сейчас, иначе бы она нашла выход. А вот стыдливая брезгливость к ней, к самому себе нахлынула мутной волною, и Николай Михайлович рывком поднялся с топчана. И только сейчас открыл глаза. От увиденного он впал в прострацию, не в силах сказать ни слова. Но вот болезнь здесь была ни при чем.
Это не его купе!
Оно совершенно не походило на обычный пассажирский вагон, в них-то довелось ему поездить. Нет, приоконный отсек обычных размеров, может чуть шире, но вот окно меньше. Никакого пластика, все деревянным шпоном облицовано, плотненько так, красиво, дощечка к дощечке, и матовым лаком покрыто. Всего один топчан, похожий на жесткий диван с тонкой набивкой и высокой спинкой, обтянутой кожей, вон как сразу от прикосновения пальцев заскрипела, никакого там тебе дерматина или заменителя. Напротив столик с откидным от стены стулом. На столешнице щедро стояли склянки с какими-то жидкостями, запашок от них шел еще тот, как в больнице. И еще порошки в бумажных пакетиках, в детстве такими постоянно поили, таблеток тогда ведь не было в таком объеме, какими сейчас в аптеках продают. Стетоскоп рядом лежит, название вроде бы правильное, но Гловацкий вспомнить-то его смог, но такой видел только в фильмах, посвященных революционным годам, с их сакраментальным «дышите, не дышите».
– О…
Сдвижной двери в купе, той, что должна быть как раз напротив окна, не имелось как таковой!
Там, примыкая к дивану, вытянулся шкаф без дверец, наверху толстая полка, где лежала армейская фуражка с кокардой. Вроде пехотная, околыш малиновый, не вэвэшная, крап темнее, он узнал бы его сразу, хотя и было сумрачно. Стеклянный плафон на потолке, но какой-то примитивной формы, с обычными электрическими лампочками, не светил. А вот ниже полки висел китель без погон, но с широкими генеральскими петлицами времен РККА, с двумя маленькими блестящими звездочками и эмблемой сверху, но не привычной общевойсковой «капусты», а в виде двух скрещенных винтовок. Там же с боку повис широкий офицерский ремень, портупея и кобура, но не «макаровская», а чуток посолиднее габаритами. А вот то, что он принял за стенку напротив дивана, оказалось на самом деле дверью в соседнее купе, с шикарной никелированной ручкой.
– Охренеть, – беззвучно прошептал Гловацкий и оторопело уставился в окно. Сейчас ночь, несомненно, теплая летняя ночь! Такие увидишь только в Карелии и Эстонии, в Питере, на Луге! Он часто бывал в этих местах как в советское время, так и в лихие девяностые.
Белая ночь!
Сумрак, но не темнота, даже читать можно, если приноровиться. А вот что проплывало деревенским видом за окном, потрясло его не меньше. Поезд медленно шел вдоль большого села, на лужайках спокойно скотина пасется, кони в ночном, мужик спокойно дрова рубит, но вот бросил, пристально на эшелон смотрит – пастораль сельская, одно слово!
Но где столбы с проводами, спрашивается?! А ведь они должны быть по определению!
Где яркий электрический свет в окошках, хоть один-единственный полуночник должен же быть? Село немаленькое, две церкви в нем, народу проживает здесь порядочно, несколько тысяч, и что, все жители разом спать завалились, и ночные программы никто не смотрит?
Да и где привычные в современности телевизионные антенны, что обычные, что спутниковые «тарелки»?!
Где автомобили на грунтовых дорожках улиц, хоть один-единственный древний «жигуль»? А ведь машины должны быть во многих дворах, не настолько нищим село выглядит, да те же гаражи не наблюдаются, а только стайки, навесы и сараи.
Ничего! Так не бывает!
В купе можно любую инсценировку устроить, режиссеры наши на это мастаки ему мозги капитально запудрить. Показывали однажды фильм, там для нового русского его богатенькие друзья усадьбу с «крепостными» для розыгрыша организовали, статистов наняли. Можно старые вагоны найти, если постараться, даже паровоз к ним прицепить, вон он гудит надрывно, да дым мимо окна клубком прошел. Но чтоб разом все село на много десятилетий в прошлое ушло?! Причем случайно, он ведь только сейчас встал, ведь мог бы дальше лежать на диванчике.
Так не бывает!!!
Николай Михайлович на мгновение застыл, вытер холодный пот со лба наброшенным на спинку дивана вафельным полотенцем и увидел на стене зеркало в рамке. Он подошел к нему и всмотрелся в собственное отражение. Пусть немного тускловатое в сумрачном свете белой питерской ночи, но хорошо различимое.
На него смотрело совершенно иное лицо, не его, кругловатое, лоб с залысинами. Волос черный, а не седой, примерно тех же лет мужик, одного с ним возраста. И насквозь знакомое! Гловацкий мог поклясться чем угодно, что знал его очень хорошо, память такие вот вещи всегда отмечала. И видел часто, буквально совсем недавно, вроде на берегу, где пароход с пушками был, в том самом странном наваждении!
– Ах ты…
Он мгновенно запустил пальцы в карман кителя на вешалке и вытащил оттуда красную толстую книжицу военного удостоверения в мягкой и очень дорогой сафьяновой обложке. О такой только читал да видел у одного высокопоставленного начальника. Раскрыл – с фотографии на него смотрело только что отображенное в зеркале его собственное лицо, от вида которого чуть «крышей» не поехал. Надпись на нем как положено – «генерал-майор Гловацкий Н. М». На другом листочке, только с правой стороны, разрешение предъявителю сего документа заходить в учреждения Наркомата обороны. А на развороте шла витиеватая подпись самого наркома – маршала Советского Союза С. К. Тимошенко.
После очень долгой паузы, которая ушла у него на осмысление всего с ним произошедшего, Николай Михайлович вычурно, уже почти беззвучно, шевеля губами, как вытянутая на берег рыба, выругался, и на душе сразу стало легко. Правда, вопросы остались, и очень много, но они касались не его новой «оболочки», а самого процесса, благодаря которому в нее воплотился. И тут версий роилось множество, ведь и литературы соответствующей, вот смех-то, на пенсии прочитал достаточное количество.
Тут любое объяснение хорошо подходило, даже притягивать не нужно! От основанного на эзотерике мистического или религиозного, до голимого научного рационализма или существующей в умах теории об энергетической составляющей души, информационном поле и способности матрицы того или иного субъекта перемещаться как в самом времени, так и в пространстве. Выбирай, что по душе тебе придется, все равно проверить такое нельзя, как эксперимент на себе ставить, научные опыты въедливым умом проводить? Разобрать телесную оболочку на ее составляющие?!
– Мистика!
Гловацкий выбрал первое, что пришло на ум. Но тут мозг дал и другое объяснение, он произнес вслух слова немецкого философа Фридриха Ницше, которые как нельзя лучше подходили к ситуации, объясняли и его последние месяцы жизни, с хлопотами, поездкой и настойчивым розыском информации, и случившийся с душою и умом «перенос».
– Человеку, слишком часто заглядывающему в бездну, следует самому помнить, что и бездна всматривается в него!
Николай Михайлович затравленно огляделся по стенам купе, уткнулся взглядом в полку. Вот сейчас сам проверит, что это за мистика, из которой выхода нет! А он под рукою, возьми и проверь!
Фуражка оказалась со старой кокардой, да и золотая канитель ремешка почти как новая, перевернул донцем сверху – так и есть, ярлык 1940 года. Не удержался от проверки кителя – тот же московский военторговский ярлык, не по заказу шит, но вот не просто так куплен, а в особой секции, для высшего комсостава РККА, у всех других офицеров подбородочные ремни кожаные, как он помнил, это в 1970-е годы всех «золотом» на фуражки наделили. Ох, смешно было смотреть – бежит милиционер за преступником, пистолетом машет, а второй рукою за свою фуражку держится, чтоб не слетела. Красота с практичностью в таком деле не сочетается!
И тут кобура привлекла его внимание. Гловацкий расстегнул клапан и вытащил чуть дрожащими пальцами тусклый тяжелый ТТ, настоящий, не муляж или «китаец». Тоже ветеран – 1937 года. Из этого пистолета ему приходилось стрелять в Чечне, взяли такой трофеем у боевиков, наверняка из мобилизационного резерва. Ладонь ощутила холод рукояти, палец нажал на кнопку, и в руке тут же оказалась обойма, набитая до отказа привычными «бутылочками», подлинными на вид, не бутафорией.
Вот сейчас Николай Михайлович полностью поверил, что «перенос» – самая настоящая реальность, с которой ему следует свыкнуться. Что дальше с ним будет, покажет время, но с пистолетом в руке почувствовал небывалую энергию и полную уверенность. Повеселел, кровь забурлила, как в молодости. Не устоял перед искушением, больно уж нравился ему этот звук. И звонкий лязг металла сопроводил досылаемый в ствол патрон…
Командир 56-го моторизованного корпуса генерал инфантерии Манштейн Плацдарм севернее Двинска
Спасительный, столь нужный для отдыха сон в эту ночь к нему никак не пришел, слишком велико было обуревавшее генерала возбуждение. Всего за пять дней войны его корпус продвинулся от самой границы до Двинска одним стремительным прорывом. В войну, что отгремела четверть века тому назад, Эриху фон Манштейну доводилось воевать в этих местах. Он хорошо помнил, как тяжело тогда пришлось немцам, буквально прогрызали оборону упорно сопротивлявшихся здесь русских.
Даже в самых горячечных помыслах генерал не мог мечтать о столь удачном начале второй русской кампании. Большевиков застигли врасплох, вся дислокация советских войск оказалась крайне неудачной, ни наступать, ни обороняться не могли. Вытянутая цепочка дивизий вдоль всей границы была порвана везде, как мягкая туалетная бумага, подходившие из глубины стрелковые дивизии резерва буквально опрокидывались с ходу, удар сотен русских танков лишь приостановил продвижение его корпуса на несколько часов. Дивизии успели быстро подтянуть орудия ПТО и мощные зенитки и буквально в упор расстреляли несущуюся на них лавину танков, бездумно брошенных в атаку без поддержки артиллерии и мотопехоты.
У советского командования не хватило ума, чтобы как можно быстрее отвести армии на правый берег Двины, минируя дороги, прикрывая отход сильными арьергардами с танками и противотанковыми пушками, взрывая за собою мосты через реки, которых в здешних краях хватает с избытком. Одно последнее мероприятие могло бы сразу поставить самый жирный крест на стремительном блицкриге – мост через Дубиссу удалось захватить с наскока, а ведь в прошлую войну потребовалось целых три месяца, чтобы его заново построить, лишь после этого стало возможным дальнейшее продвижение германских дивизий вперед.