Джек-то, ему невдомек, куда это он собрался.
Джек-то, ему невдомек, куда это он собрался, но все лезет, ползет наверх по приваренным тем перекладинам вприкладку, руки только переставляет, вверх да вглубь пыльной тучи.
Чтоб влезть-то, нужно сколько-то.
Через сколько-то Джек-то, он смотрит вниз с перекладины, на какой повис, вниз через всякие тросы да ванты, какие там везде вокруг опорищ-то натянуты. Джек-то, он внизу и не видит ничего, сплошь пыльная туча, и вверху ничего, а все та же пыльная туча.
Джек-то, он и давай опять лезть.
Джек-то, он лезет по тем перекладинам так долго да так далеко, что спит прямо там, на тросах да на вантах.
Через еще сколько-то лазанья по перекладинам да спанья на тросах-вантах, Джек выбирается на верхушку пыльной тучи.
Джек-то, он высовывает голову выше верхушки темной пыльной тучи, что землю-то стиснула. И он, Джек-то, видит здоровенную степь на верхушке пыльной тучи, пустыню пыльной тучи, а над той пустыней – облачные облака, беленькие да миленькие.
Джек-то, он высовывает голову из пыльного облака, видит, облачные облака плывут над пыльными тучами, а сам-то оказывается на мостках.
Джек-то, он – раз – и на мостках, долез по перекладинам здоровенных опорищ.
Эти вот мостки-то, они кругом идут вокруг тучищи, но эта тучища не такая, что беленькие да миленькие, какие плавают в воздухе чистом-чистехоньком над пыльной тучей.
Эта тучища, Джек-то, он видит, из металла, и металл тот весь в заклепках и всяком таком. Здоровенная металлическая тучища держится на опорищах, а те все в тросах да вантах, на самой макушке пыльной тучи. Здоровенная металлическая тучища-то, она будто плавает, будто кусище мыла в ванной, а ванна та полна пыльной тучной воды.
Джек-то, он топает по мосткам сколько-то.
Джек-то, он топает по мосткам и в одной стороне видит, Джек-то, всю дорогу беленькие да миленькие облака, те висят в небе синем-ясном, а в другой стороне Джек-то, он видит листовой металл той здоровенной металлической тучищи, которая вся в клепках да швах и всяком таком.
Идет он такой по мосткам, Джек-то, и приходит к люку, что врезан в металл той здоровенной металлической тучищи.
Джек-то, он залезает в люк, прямо внутрь здоровенной металлической тучищи, а внутри там еще одни мостки, на какие Джек-то и спускается.
Темно внутри здоровенной металлической тучищи. Темно, а Джек-то, он ждет сколько-то, покуда глаза не видят свет, какой есть впотьмах.
И в том свете, что впотьмах, Джек-то, он видит одну воду. Внутри металлической тучи Джек одну воду и видит прям океан воды бескрайний да нескончаемый.
Внутри металлической тучи Джек-то, он видит этот океан, покуда глаз хватает. И океан этот, он похож на океан с волнами, а те бьются друг об дружку и всяко-разно, и об мостки, где Джек-то стоит.
Внутри металлической тучи-то, ветер там свежит. Свежий ветер-то, он дует над нескончаемым океаном, над волнами, что бьются и всяко-разно, и он по всему лицу дует Джека-то, копченому да потному.
Джек-то, он такой дает ветру по лицу ему дуть. Джек-то, лицо у него все копченое да потное. А ветер-то над океаном, он в лицо ему дует и все это с него смывает.
Ветер-то, он смывает с Джекова лица всю копоть и пот от лазанья по пыльной туче да от долгого житья на земле молотой.
Ветер-то свежий, он дует да слизывает всю копоть да весь пот с Джекова лица напрочь.
Сколько-то оно вот так.
И Джек-то, он давай реветь не сходя с места. Джек-то, он ревет прям на мостках, а сам смотрит на нескончаемый океан, какой видит при свете впотьмах.
Джек-то, он ревет воттакенными слезищами. Эти слезищи-то, они катятся по Джековой коже на лице, какая была копченой да потной. И ветер, какой там дует, морозит-сушит те слезищи не сходя с места.
И тут-то тетка-то, а она там все время была, говорит Джеку, слушай-ка, что это у тебя?
Джек-то, он отвечает тетке, мол, невдомек ему, о чем это она.
Тетка-то, она говорит, я могу забрать их у тебя с рук да с лица. Тетка-то, она говорит, есть у нее кой-чего куда получше, чем те слезы мерзлые-сухие.
Джек-то, он обмысливает это сколько-то.
Джек-то, он обмысливает, сколько он прошел да пролез. Джек-то, он обмысливает всю пыль да всю воду. Джек-то, он обмысливает, хоть и не ведает про те мерзлые-сухие слезы на лице у себя, копченом да потном.
Джек-то, он обмысливает слезищи на лице у себя, как ветер свежий из него их выжал и захолодил-высушил прям на лице.
Тетка-то, она говорит через сколько-то, она говорит, ну как?
Джек-то, он говорит тетке, пусть скажет, что у нее есть.
Тетка-то, она достает стеклянную плошку, всю накрытую стеклянной крышкой. Тетка-то, она ту плошку подносит Джеку прямо под нос, чтобы Джек в нее поглядел.
Джек-то, он и давай глядеть.
Джек-то, он видит внутри мерзлый океан из серебра, в стеклянной плошке. Мерзлый океан, а на нем махонькие мерзлые волны бьются и все такое. Мерзлая серебряная пена и всяко-разно.
Джек-то, он весь дуреет.
Тетка-то, она говорит, что это хлопья ёдида в плошке замерзли. Что это мерзлый металл, какой не плавится. Что это волшебные хлопья.
Джек-то, он глаз от них отвесть не может, от хлопьев-то ёдида в стеклянной плошке.
Тетка-то, она говорит, что это невидаль редкостная. Не металл, сделанный из воды, а воздух, сделанный из металла, какой не тает. Иди да высыпи этот воздушный металл на любую тучищу и увидишь, что вниз из нее вырастет.
Джек-то, он все обмыслил.
Джек-то, он такой берет у тетки стеклянную плошку с хлопьями ёдида не сходя с места.
Джек-то, он отколупывает здоровенные мерзлые-сухие слезы с лица у себя и отдает их тетке.
Джек-то, он видит, как тетка превращается в пурпурный дым прям на глазах у него не сходя с места.
Джек-то, он чует кровь в ветре свежем.
Джек-то, он видит, как дым тот крутится да вертится. Ёдид-то, какой замерз в стеклянной плошке, сам светится серебряно, на свету впотьмах, какой есть в здоровенной металлической тучище.
Волны океана у Джековых ног-то на мостках, они и бьются, и мелят волны в воду.
А дым-то, он крутится и вертится, и все вверх да вверх.
Дым-то вертлявый да крученый, он обращается в лестницу из дыма. Дым-то, он в лестницу обращается прям у Джека на глазах.
Джек-то, он знает, что еще надо ему лезть, знает, надо ему лезть по этой дымной лестнице, какая вертится да крутится.
Джек-то, он давай лезть по дымной лестнице с плошкой хлопьев ёдида, а от них свет серебряный внутри здоровенной металлической тучищи, залитой океаном бескрайним да нескончаемым.
Сколько-то оно вот так.
Дым на верхушке дымной лестницы-то, он в металле дырку провертел размером с Джека, в самом верхе металлической тучи.
Джек-то, он смотрит в ту дырку, что дым провертел.
Солнце-то, оно светит в дырку.
Солнце-то, оно ж льется в дырку и светит прямо на хлопья ёдида под стеклянной крышкой в стеклянной плошке.
И прямо в ней, прямо в ней хлопья ёдида давай таять. Но хлопья те, они не тают чтоб в воду. Хлопья те, они сразу в дым превращаются, а тот крутится да вертится под стеклянной крышкой.
Джек-то, он вылезает через дырку его размера, какую лестница из дыма провертела в верхушке металлической тучи. Джек-то, он выбирается из нее, через дырку в туче.
Джек-то, он стоит на верхушке прям той тучи.
Джек-то, он стоит на верхушке прям той тучи и держит в руках стеклянной крышкой накрытую стеклянную плошку, а в ней дым пурпурный, какой был раньше серебряными хлопьями ёдида.
Джек-то, он крышку стеклянную подымает не сходя с места. И дым-то, он как поползет. Дым-то, весь бьется на мильён зернышек дыма, а их ветер тащит в синее-синее небо.
Джек-то, он сдувает дыханьем из дыхалки своей пыльной последний дым из плошки.
Джек-то, он видит мильён зернышек дыма, как те летят к мильёну облачных облаков, беленьких да миленьких.
Джек-то, он добрался.
Джек-то, он на верхушке здоровенной металлической тучищи и он добрался.
Джек-то, с той верхотуры он смотрит, как летят по небу синему-ясному зернышки дыма к облачным облакам, беленьким да миленьким.
Джек-то, он добрался, он добрался до самого добра.
Джек-то, на верхотуре, он сколько-то слюней собирает в своем сухом-пресухом рту. Немного, но хватит.
Джек-то, он с края той здоровенной металлической тучищи свешивается, на какую забрался. Он смотрит на пыльную тучу, какая висит внизу под ним.
Джек-то, плюет он.
* * *
Я рос на широкой плоской равнине, и жизнь там двухмерная – по осям х и z. Ширина и длина. Поэтому все, что увлекало взгляд в высоту, по оси у, было волшебством. Телевышки, радиомачты, защитные лесополосы и рощи, элеваторы, силосные башни, увенчанные громоотводами, и сами молнии, ветряные мельницы и водонапорные башни. Как хребтины от «Я» тянулись вверх. Мне кажется, поэтому Чикаго – равнинный город на плоском озере – родина небоскребов. Когда вырос, я первым делом взялся забираться на самые высокие здания – по мере их постройки. Навестил смотровую площадку «Пруденшл-билдинг» и смотрел, как строят «Стэндард-ойл-билдинг», которое еще выше. У «Стэндард-ойл» не было смотровой площадки, а вот у «Хэнкок-билдинг» – была, и с нее я смотрел, как строят башню «Сирз», а с «Сирза» я видал все – ну почти, то есть, во всяком случае, Гэри и Индиану в далекой дали. Я рос-рос – и вырос. А пока рос, жил на плоской широкой равнине, а та получилась из шоколадного торта-торфа, что казался бесконечно бескрайним. Пока я рос простенько в плоскости равнины такой ширины, все мы и всё на ней, даже небоскребы, казались невидными точками на бесконечно простой плоскости геометрии. Пока рос, я пел, не зная, что кукурузный побег в высоту – до глаза слоновьего. Расти – целая драма чистых пропорций, от х к у и к z, а они все образуют путь, путь во времени. А время-то кратко. А время-то долго. А время-то всё.
– М. М.
Келли Линк
Кошачья шкурка
Перевод с английского Элины Войцеховской
Англия. «Кошачья шкурка» Джозефа Джейкобза
Целый день в ведьмин дом входили коты – и выходили. И окна оставались открытыми, и двери, а были и другие двери, кошачьи, неприметные, в стенах и наверху, на чердаке. Коты крупные, холеные и безмолвные. Никто не знал, как их зовут, и даже есть ли у них имена, не знал никто, кроме самой ведьмы.
Одни коты были цвета сливок, другие – пестрые. Были и черные, как жуки. Все они занимались ведьмиными делами. Кое-кто заходил к ней в спальню с чем-нибудь живым во рту. А когда выходили, рты их были пусты. Коты носились рысью и крались, прыгали и припадали. Они работали. Двигались они, как кошки – или, быть может, как часы. Их хвосты подергивались, как мохнатые маятники. Они не обращали внимания на ведьминых детей.
В то время у ведьмы было трое живых детей, хотя некогда у нее детей, может, имелись дюжины. Никто – тем более, сама ведьма – не позаботился их подсчитать. Но было время, когда дом кишел котами и младенцами.
Ныне, когда ведьмы уже не могут обзаводиться детьми обычным способом – их матки набиты соломой, кирпичами или камнями, а когда приходит срок, они рожают кроликов, котят, головастиков, дома, шелковые платья, и все-таки ведьмам нельзя без наследников, даже ведьмам хочется стать матерями, – ведьме пришлось добывать своих детей другими средствами: она украла их или купила.
У нее имелась страсть к детям с волосами особого рыжего оттенка. Близнецов она не терпела никогда (это неправильная волшба), хотя порой пыталась подобрать группы детей по особым признакам, как будто подыскивала шахматные фигуры, а не семью. Если сказать «ведьмины шахматы» вместо «ведьмина семья», получится недалеко от истины. Возможно, то же справедливо и для других семейств.
Одна девочка выросла, как опухоль, у нее на бедре. Других детей сделали из того, что валялось в саду, или мусора, что приносили ей коты: алюминиевой фольги с остатками куриного жира, ломаных телевизоров, картонных коробок, выброшенных соседями. Она всегда была бережливой ведьмой.
Одни дети убегали, другие умирали. Некоторых она просто куда-то задевала или забыла в автобусе. Остается надеяться, что детей этих потом усыновили хорошие семьи или они вернулись к своим настоящим родителям. Если вы ждете счастливого окончания этой истории, вероятно, лучше не читать дальше, а вообразить этих детей, этих родителей, эти встречи.
Еще читаете? Ведьма лежала в своей спальне и умирала. Ее отравил враг, ведьмак по имени Дефект. Ребенок Финн, бывший у нее дегустатором, уже умер, три кота, что вылизывали дочиста ее тарелку, – тоже. Ведьма знала, кто ее убил, и урывала там и сям клочки времени от умирания, чтобы отомстить. Когда вопрос мести, к ее удовлетворению, принял очертания, уложился у нее в голове наподобие черного клубка, она принялась делить наследство между тремя оставшимися детьми.
Крошки рвоты прилипли к уголкам ее рта, а в изножье кровати стоял таз, полный черной жидкости. Комната пахла кошачьей мочой и намокшими спичками. Ведьма дышала тяжело, будто рожала собственную смерть.
– Флоре мой автомобиль, – сказала она, – а также мой кошелек, который никогда не будет пустым, если не забудешь оставлять монетку на дне, моя дорогая, моя транжира, моя капелька яда, моя прелестная, прелестная Флора. И когда я умру, выходи на дорогу возле дома и ступай на запад. Это мой последний совет.
Флора, старшая из ведьминых живых детей, была рыжая и стильная. Она давно ждала ведьминой смерти, хотя и была терпелива. Она поцеловала ведьму в щеку и сказала:
– Спасибо, мама.
Ведьма смотрела на нее, тяжко дыша. Она видела всю Флорину жизнь – расстеленную, плоскую, как карта. Возможно, так далеко умеют видеть все матери.
– Джек, любимый, мое птичье гнездышко, моя изюминка, комочек каши мой, – сказала ведьма, – ты получишь книги. Там, куда я иду, они мне ни к чему. И когда ты оставишь мой дом, ступай в восточном направлении – и не пожалеешь сильнее, чем нынче.
Джек, некогда бывший вязанкой перьев, хвороста и яичной скорлупы, перевязанным лохматой бечевкой, стал крепким юношей, почти совсем взрослым. Если он и умел читать, лишь коты это знали. Но он кивнул и поцеловал серые материны губы.
– А что я оставлю сыну своему Малышу? – произнесла ведьма, биясь в конвульсиях. Ее опять вырвало в таз. Коты подбежали, налегли на края таза изучить ее рвотные массы. Рука ведьмы вцепилась в ногу Малыша. – Ох, это трудно, трудно, как же это трудно матери – покидать собственных детей (хотя я знаю вещи и потруднее). Детям нужна мать, пусть даже такая, как я. – Она вытерла глаза, хотя всякому известно, что ведьмы не умеют плакать.
Малыш, до сих пор спавший у ведьмы в постели, был младшим из ведьминых детей. (Пусть и не таким юным, как вы думаете.) Он сидел на кровати и если не плакал, то лишь потому, что ведьминых детей некому учить, что проку в плаче. Сердце его надрывалось.
Малыш умел жонглировать и петь, каждое утро он расчесывал и заплетал шелковистые волосы ведьмы. Нет сомнений, всякой матери хотелось бы такого сына, как Малыш – кудрявого нежного мальчика с чистым дыханием, чтобы умел готовить изысканные омлеты, пел сильным голосом, и рука его со щеткой для волос была бы ласкова.
– Мама, – сказал он, – если надо умирать, значит надо. И если мне не дано за тобой последовать, я постараюсь жить так, чтобы ты могла мною гордиться. Дай мне на память щетку для волос, и я пойду своим путем.
– Что же, щетка для волос – твоя, – сказала ведьма Малышу, глядя и задыхаясь, задыхаясь, – и я люблю тебя больше всех. Тебе мое огниво и мои спички, а еще – месть моя, и ты меня не подведешь, или я собственных детей не знаю.
– Что нам делать с домом, мама? – спросил Джек. Произнес так, словно ему и дела не было.