— Не мудрено узнать, дедушка.
— Как это?
— Узнаем, много ли пограблено…
Тимур, застыв на кривой ноге, вскинул озадаченное лицо к внуку:
— Чего ж ты молчал?
— О чём?
— Вот об этом! С этого и надо начать: сколько пограблено? Что пограблено? Узнаем, чего им надо, — поймём, кто они. Узнаем, сколько пограблено, — поймём, много ли их. А где он?
— Кто, дедушка?
— Армянин этот где?
— Я его не видел.
— А его не подослали? Это правда, что он сказал?
— Я его не видел, дедушка.
— А где он?
Мухаммед-Султан по голосу деда понял, что дед раздосадован. Раздосадован на себя самого, что поспешил, что не расспросил как надо, а сразу поверил, сразу кинулся народ поднимать. Это редко случалось с Тимуром. Да и случалось ли прежде? Что с ним?
— Найдём! — успокоительно сказал внук.
— Ищи! — приказал Тимур уже не прежним доверчивым шёпотом деда, а порывистым голосом повелителя.
Мухаммед-Султан вернулся в пройденную залу к караульным воинам.
Но воины единодушно и твёрдо отвечали царевичу:
— Купец? Нет, назад не проходил.
Мухаммед-Султан поспешил к Тимуру:
— Армянин где-то здесь.
Тимур нетерпеливо повторил:
— Ищи!
И вдруг вспомнил, что говорил с купцом в маленькой боковой комнате.
— Ну-ка, пойдём!
Они увидели светильник и струйку копоти, утончавшуюся кверху, словно чья-то невидимая рука сучила прядь бурой шерсти.
С краю от двери, как на бегу сражённый стрелой, лежал, раскинувшись, пыльный и оттого особенно бледный, застывший Пушок.
— Кто его? — отстранился Тимур.
Мухаммед-Султан склонился к купцу:
— Он дышит.
— Что с ним? — не понимал Тимур.
— Заснул.
Восьмая глава
СИНИЙ ДВОРЕЦ
Мухаммед-Султан, едва Тимур отпустил его, уехал к себе, но в дом не пошёл, а велел постелить постель в саду на широкой тахте под деревьями: он мог ещё до свету понадобиться деду, а дед не любил ждать, когда кто-нибудь ему надобился.
Ночной воздух был свеж, влажен, тих. Но царевич много раз тревожно просыпался: то ему слышались глухие голоса с улицы, и он приподымался, прислушиваясь; то казалось, что в ворота стучат, и он сбрасывал одеяло:
«За мной от дедушки!»
Опять засыпал и опять вслушивался.
Было бы спокойней ночевать в Синем Дворце, да не хотелось летнюю ночь проводить в каменных стенах, с детства дед приучил их всех летними ночами спать в распахнутых шатрах, или под сенью деревьев, или в степи под открытым высоким небом.
Дед всех приучал летом кочевать с места на место, ночуя в садах ли, в степях ли, в долинах ли между гор, на берегах ли прохладных рек, в шатрах, окружённых сотнями других шатров, где размещались слуги, воины, приближённые или родичи.
Когда утренний порыв ветра колыхнул листву, Мухаммед-Султан увидел посветлевшее небо и пошёл к восьмиугольному водоёму, осенённому длинными ветвями плакучих китайских ив. С вершин до самой воды свисали их гибкие, как девичьи косы, ветки. Длинные узкие листья плавали в серой, прозрачной, холодной воде.
Пока он мылся, заворковали горлинки, и царевич снова встревожился: «Не опоздать бы!»
Но прежде чем пойти к своему ещё безмолвному, спящему дому, он прошёл по дорожке, вымощенной восьмиугольными плитками, к островерхому стройному своду новых ворот, сложенных из светлых, как тело, желтоватых кирпичиков.
Над глубокой нишей зодчий выложил цветную мозаику, и она казалась влажной и прохладной в этот ранний чае утра.
Через эти ворота Мухаммед-Султан перешагнул в каменный дворик, весь заставленный стопами свежих кирпичей, ящиками с известью, рядами изразцов, разложенных по всему двору в том порядке, как их уложат на стенах.
Здесь строилась мадраса для приюта паломников и просвещённых странников и ханака, куда Мухаммед-Султан втайне намеревался перенести прах какого-нибудь святого, чтобы ханака обрела себе покровителя на небесах.
Горлинки ворковали, давно бы пора ехать в Синий Дворец, но за все эти сутки, с того часа как братья выехали в сарай Кутлук-бобо навстречу Севин-бей, своей матери, не было у Мухаммед-Султана минуты посмотреть на строительство, а посмотреть не терпелось: что выходит из затеи, обдуманной сообща со старым искусным зодчим; что нового возникло здесь за вчерашний день.
По ещё не просохшей извёстке он узнал ряды вчерашней кладки. Определился изразцовый узор на одной линии, составившей ряд синих мозаичных звёзд.
Показалось, что сделано мало: как и дед, Мухаммед-Султан был нетерпелив со строителями, ему думалось, что строить можно гораздо быстрей. Он попрекнул бы, даже припугнул бы зодчих за медлительность. Но зодчие ещё не пришли. Лишь бездомные каменщики, остававшиеся здесь ночевать на длинных, пыльных войлоках вдоль ещё сырых стен, спали, прикрывшись домоткаными халатами или серым рваньём. А кому совсем нечем было накрыться, спали, свернувшись комком. Некоторые уже поднялись. Один стоял, упёршись ладонями в стену, и никак не мог откашляться.
Мухаммед-Султан прошёл мимо, будто они лишь кучи глины и щебня, сваленные у стен.
Выйдя на задний двор, где бывал редко, Мухаммед-Султан вдохнул острый парной запах конюшен и увядшей люцерны. Конюхи мыли и чистили неспокойных лошадей, прежде чем заседлать в поставить их под навес на переднем дворе, где полагалось держать лошадей наготове. Лошади артачились, но конюхи не решались на них покрикивать в столь раннее время, когда в доме ещё спали.
Обходя по голубовато-белой земле чёрные пятна луж, Мухаммед-Султан вышел к протянутой вдоль длинной стены террасе, накрытой весёлой росписью невысокого потолка.
Здесь повсюду сидели домашние рабы и слуги, ожидавшие не царевича, а домоправителя или ключарей, чтобы каждому заняться своим делом — кому нести припасы на кухню, кому отвешивать ячмень на конюшню, кому выдавать известь строителям.
Наскоро одевшись, Мухаммед-Султан поехал к деду, успокаивая себя: «Старик, не смыкавший глаз во всю эту ночь, на заре проспит дольше обычного».
На галерее Синего Дворца, где придворным полагалось степенно ожидать приглашения к повелителю, вельможи, съехавшиеся на приём, тревожно толпились, перешёптываясь, озабоченные, помрачневшие.
Мухаммед-Султан не остановился расспросить о причинах их тревоги: он, как и дед, не любил спрашивать; предпочитал узнавать обо всём стороной или от проведчиков, — самому спрашивать людей считал унизительным для своего достоинства.
В дверях его встретил амир Шах-Мелик, которого за испытанную верность и смелость любил Тимур. С Шах-Меликом Мухаммед-Султан бывал в походах, бок о бок с ним бился в битвах; случалось им и пировать рядом и ночевать у одного костра.
— Что-то вельможи сегодня… — пожал плечом Мухаммед-Султан, больше удивляясь, чем спрашивая.
— Государь не велел никого к себе пускать. Он удручён поведением мирзы Мираншаха и не желает видеть людей.
— А вельможи?
— Одни говорят: «Государь заболел»; другие: «Опечален, оплакивает участь своего заблудшего сына».
— А государь?
— Никого не допускает к себе.
— Видели его?
— Нет. Приёма не будет. Всем разрешено ехать домой. Но все толкутся, ждут: может, он пожелал испытать их усердие!
— А вы?
— Тоже. Вдруг я ему понадоблюсь?
Мухаммед-Султан ничего не ответил и прошёл к деду.
Тимур сидел в той небольшой комнате, где в эту ночь заснул армянский купец.
Пушка уже не было; едва он проснулся, повелитель призвал его и долго, придирчиво расспрашивал. Расспросив, велел ему отправиться в одну из келий над дворцовыми кладовыми, а в город не показываться.
— Выспался? — спросил Тимур своего наследника.
В этом вопросе Мухаммед-Султан уловил насмешку: «Я, мол, старик, Повелитель Мира, если надо, обхожусь без сна, а у тебя, мальчишки, сил меньше, тебе отдых необходим, сон в саду между розами!»
Может быть, Тимур и не насмехался; может быть, это лишь почудилось мнительному, самолюбивому царевичу, но Мухаммед-Султан не сумел скрыть обиды:
— Не до сна было. Ездил домой осмотреть строительство.
— Нравится?
— Медленно работают.
— А ты плетей не жалей. Корми людей мясом досыта и без жалости бей их ремнями. Они станут проворней, дело пойдёт веселей.
— Развеселю!
— Ты умеешь!
В этих словах была долгожданная похвала. Ещё года за три до этого, перед походом в Индию, дед приказал Мухаммед-Султану построить или обновить крепости на границах с монголами. Тогда намечался поход на Китай, и следовало на пути туда поставить передовые войска, сложить надёжные припасы для войск, привести в порядок окрестные области.
Мухаммед-Султан обновил обветшавшие стены во многих городах, крепко и хорошо сложил новые надёжные крепости, но дед пошёл не в Китай, а в Индию, и за событиями индийского похода забылось, как быстро, в глухих степях, воздвиг Мухаммед-Султан стены из кирпича, сумел воодушевить усердных строителей, жестоко наказать нерадивых и подавить непокорных.
Только сейчас, вскользь, сказал дед те два слова, которых Мухаммед-Султан ждал три года: «Ты умеешь!» И Тимур, заметив, что внук понял похвалу, спросил:
— Что во дворце?
— Вельможи толкуют, будто вы, дедушка, вестями о Мираншахе омрачены.
— Это хорошо.
— Не понимаю.
— Пойди подтверди: «Дедушка весь в слезах. Никого не хочет видеть!» А ко мне проведи поодиночке, стороной, амира Шах-Мелика, амира Аллахдаду, Рузмат-хана. Поодиночке. А прежде пошли ко мне Улугбека. Прежде, чем приведёшь амиров. Понял? И заготовь указ: амиру Мурат-хану ехать в те города, что ты строил по границе с монголами. Чтоб он проверил, целы ли там припасы, сколько их там, каковы войска.
— В припасах амир Мурат-хан не ошибётся. А в войсках он мало смыслит, дедушка.
— Запасы проверит, и хорошо. Надо, чтоб он это время был подальше от сестрицы, от царевны Гаухар-Шад. Пока он здесь, ей в Герате многое слышно из того, о чём шепчутся в Самарканде. А зачем им там всё слышать?
— Вчера от него поскакал гонец с письмом в Герат.
— Когда?
— Вчера, дедушка.
— Когда, спрашиваю, после приезда твоей матери?
— После пира у царицы-бабушки.
— Сейчас же отправь надёжного гонца вслед. Настичь, письмо взять! А амиру нынче ж заготовить указ: чтоб завтра до свету он выехал к северу. Ступай, распорядись.
Улугбек явился, как всегда, почтительный; кланяясь деду, стал в дверях.
— Говорят, ты искусен в письме?
— Учителя меня хвалят. Показать, дедушка?
— Покажи. И захвати побольше бумаги; будем писать.
— И вы тоже, дедушка?
— Посмотрим.
Улугбек звонко рассмеялся: дедушка, за всю жизнь не написавший ни одной буквы, вдруг вздумал писать!
Тимур нахмурился:
— Живо!
Улугбек исчез, будто его тут и не было.
Тимур, оставшись один, водил пальцем по ковру, словно записывал на тугом ворсе какие-то непреклонные свои решения: так сосредоточенно и сурово было его лицо.
Вскоре маленький царевич снова появился. Тимур увидел в его руках большой бумажник из толстой кожи, покрытой золотым тисненьем. Улугбек достал свои упражнения в письме.
— Покажи-ка!
Непослушными, непривычными к бумаге пальцами старик перевёртывал почти прозрачные, лощёные листы самаркандской бумаги. Страницы, заполненные чёрными ровными рядами строк, кое-где украшались красными пятнышками слов, написанных киноварью в знак уважения к их священному смыслу.
Бумага морщилась, когда её перелистывал Тимур. Он переворачивал листы, царапая их коротким, толстым ногтем большого пальца, и внизу каждой страницы от ногтя оставался глубокий след.
— Где же тут ты писал?
— Это всё писал я. Красиво?
— А я не знаю, что ты писал.
— Я спрашиваю, красиво ли, дедушка?
— Как я могу это сказать? Я же не знаю, что написано. Сперва надо знать смысл, тогда видно будет, красиво ли это.
— Учитель говорит, я пишу лучше Ибрагима!
— Ты слова пишешь! А смысл ты умеешь писать?
— В каждом слове свой смысл!
— Разве большой смысл пишется тоже одним словом?
— Я не знаю, дедушка.
— Ведь в разговоре иной пустяк приходится многими словами сказывать. Ты умеешь писать каждое слово?
— Умею.
— И числа?
— И числа.
— Не ошибёшься?
— Я теперь редко делаю ошибки.
— Ты будешь писать здесь.
— А что, дедушка?
— Я тебе скажу. Ты будешь писать здесь. И отсюда никуда не выйдешь, пока я тебя не отпущу. Несколько дней. Ты бумаги много принёс?
— Чистой?
— На которой пишут.
Улугбек неуверенно показал несколько чистых листов.
— Никому нельзя знать, о чём ты будешь писать здесь. И о том, что ты сидишь здесь, знать нельзя никому. Понял? Ты жить будешь здесь. Пить и есть — со мной. И кого б ты ни увидел, о чём бы ни услышал, сидеть тихо и молчать. Понял? Вот твоё место, сиди здесь.
В это время пришёл Мухаммед-Султан.
Тимур достал из-за пазухи расшитый шёлковыми голубыми звёздами синий тонкий платок, вытер губы и, не выпуская платка из рук, распорядился:
— Кличь их. По одному.
Вошёл амир Шах-Мелик, на ходу расправляя широкую каштановую бороду, и, даже кланяясь, продолжал её расправлять, словно от её красоты зависело его благополучие.
— Твои войска готовы?
— Хоть сейчас на приступ, государь!
— Оружия всем хватает?
— Запаслись. Хватит. Есть новые воины, те снаряжены хуже.
— Надо, чтоб снарядились.
— У них ничего нет, чтоб купить всё, что надо.
— Пускай займут у десятников. Десятники подкрепились в Индии, найдут чем помочь. В походе рассчитаются. Обуты хорошо?
— А разве пойдём на север?
— Видно будет куда. А разве к югу босыми их поведёшь?
— Босыми нехорошо.
— То-то. Обуй! И сам присмотри, и тысячникам твоим вели каждого осмотреть, проверить каждого: чтоб пара сапог на ногах была исправная; чтоб пара новых, запасных, в мешке лежала. Понял?
— Понял, государь. Да вот беда: обувщики жалуются, — кож в городе нет, не из чего…
— А ты вели: пускай твои сотники, да и тысячники по кожевенным рядам походят, пускай покупают всё, что найдут, пускай посулят купцам любую цену, какую бы купцы ни заломили. Пускай платят: босыми в поход не ходят. Позор тебе будет, ежели твоё войско у меня на левом крыле в рваной обуже в поход двинется. Разбойники мы, что ли? Обуй и проверь: чтоб запасная пара у каждого воина в мешке лежала. Сколько б ни запросили купцы! Хороший воин в походе все расходы и долги вернёт. А плохой воин из похода назад не приходит. Слышал, амир Шах-Мелик?
— Слышал, государь.
— Распишись в слышанном. Дай, Улугбек, листок чистой бумаги.
И когда Шах-Мелик написал, Тимур сказал Улугбеку:
— Прочитай, мирза, что написал здесь своей рукой наш амир.
Улугбек, видно подражая своему учителю, выпрямился и тонким от прилежания голоском начал:
— Это, дедушка, писано почерком, именуемым «насх». Однако без соблюдения знака забар над словами…
— Стой; как написано, чем писано, пропусти. Начни с того, что там написано.
— А написано…
Улугбек старательно разобрал неровный, дрожащий почерк смелого, умного военачальника.
Шах-Мелик удивился:
— В этом возрасте я ещё не владел…
— Не спеши хвалить! — перебил его Тимур. — Успехи младших растут не от хвалы, а от взысканий. Так написано в одной книге из Индии.
— Вы её читали? — спросил удивлённый Улугбек.
— Тебе сказано: ты посажен сюда слушать, а не спрашивать.
И повернулся к Шах-Мелику:
— А мы тут сидим и, вот видишь, плачем.
Он поднял к глазам свой синий платок и утёр узкие, горячие, сухие свои глаза.
Амир Шах-Мелик хотел сказать что-нибудь в утешение повелителю, но ничего не придумал, а говорить обычные слова не посмел.
— Недостойно ведёт себя наш сын, мирза Мираншах: разрывает нашу печень злодействами, несправедливостью, бессмысленным разрушением святынь; тому ли мы учили этого несчастного! Он попрал и справедливость и милосердие, тому ли мы учили его!