– Я?.. – спросил заикаясь шляхтич. – Я?..
– Да, ты, – продолжал его товарищ с прежним ужасным смехом. – Припомни‑ка, разве ты не звал кого‑то на помощь, разве не сказал: «Спаси меня хоть сам дьявол?»
– Да кто же ты?..
– Тот, кого ты кликал, – хладнокровно отвечал черный, – я дьявол!
Странная дрожь проняла Твардовского; капли холодного пота выступили на лбу. Напрасно хотел он поднять руку, чтобы перекреститься, напрасно хотел повернуть язык, чтобы произнести молитву, – и руки его как будто приросли к телу, и язык словно прирос во рту, как будто на них налегли пудовые гири.
– Ну, что ж молчишь? Или ты мне не рад? Ведь если б не я, пропасть бы и тебе, и твоим деньгам; а что бы тогда сталось с женою? Ну, да мне немного надобно, очень немного! Денег мне не надобно, а душу твою стерегут молитвы жены и твои милостыни.
– Так чего ты хочешь, чего?.. Говори скорее! – продолжал ободренный немного Твардовский.
– Не торопись. Ведь ночь еще длинна, а у меня нет никакой работы.
Тяжко вздохнул шляхтич, да что ж было делать с дьяволом, надо было слушаться. Они ехали шагом. Сивая кляча то и дело вздрагивала под бедным шляхтичем.
– Бери, дьявол, что хочешь, только отпусти меня поскорее! – сказал наконец Твардовский.
– Не спеши! К чему спешить… Корчма далеко – успеем еще; достанет времени.
– Да чего ж ты хочешь от меня?
– Об этом‑то я и думаю теперь, – отвечал черный.
Час от часу не легче Твардовскому… На сердце его налегла какая‑то тяжесть, страх так оковал его, что он не чуял ничего: ни грома, который страшно грохотал над его головою, ни молнии, ни проливного дождя.
– Не бойся, я не разорю тебя своей просьбой, – сказал, наконец, сатана со смехом, – вот, изволишь видеть, отдай мне то, что застанешь у себя дома, о чем не гадал, не думал, на что не рассчитывал. Отдай мне это, так и сам не разоришься, да и меня не введешь в убыток.
– Что ж это такое?
– А я почем знаю? – отвечал дьявол. – Это откроется после; мне ведь не надо многого…
– Ну, согласен! – сказал Твардовский после минутного размышления. – Восемь месяцев, как я выехал из дома; что бы там могло быть нового?..
– Согласен? – повторил с радостью сатана. – В самом деле, согласен?.. Ну, слово?..
– Verbun.
– Verbun nobile debet esse stabile, – досказал дьявол и с этими словами сдержал клячу Твардовского, велел ему остановиться и указал место под развесистым дубом, который стоял при дороге.
Между тем буря все усиливалась; дождь лил сильнее.
Когда они стали под дубом, черный конь дьявола исчез под ним, и он очутился на земле, принялся вынимать из кармана разные вещи, в числе которых Твардовский с ужасом увидел огарок свечки, сделанный из человечьего жира, длинный лист пергамента и перо. Все это было делом одной минуты. Бедный шляхтич сидел на лошади и с трепетом смотрел на эти приготовления. Дьявол потер свечу об ногу и зажег ее, потом сел под деревом и, положив пергамент на колено, принялся писать на нем договор. Через минуту он подал его шляхтичу. При бледном свете огарка Твардовский пробежал акт, написанный по всем правилам, и взялся было за перо для того, чтоб подписать его, как вдруг почувствовал, что кто‑то уколол его в левую руку… Это был сатана. Искуситель обмакнул перо в свежей крови и подал его Твардовскому. Бедный Твардовский беспрекословно исполнил его желание и подписал акт.
Какая‑то тоска овладела им; он даже ни разу не взглянул на дьявола, повернул лошадь и погнал ее во всю прыть. Среди бури и ударов грома ему слышались чьи‑то слова, чей‑то пронзительный хохот раздавался за ним… Он не мог себе объяснить этого страшного смеха, этих ужасных слов. То не был крик ночной птицы, ни свист ветра; что‑то говорило Твардовскому, что не так кричит сова, не так свистит ветер. С такими грустными мыслями подъезжал он к дому.
II
О том, что Твардовский нашел у себя дома
Еще издали показался домик шляхтича, забелелась труба, зачернелось свитое на ней гнездо аиста. Скоро заблестел и домашний пруд, по которому безмятежно плавали гуси и утки. Сердце Твардовского билось сильно; чем ближе подъезжал он к дому, тем более становился грустным и скучным. О, как хотелось ему поспеть туда поскорее! Если б было можно, он готов был бы перескочить туда… Что‑то жена его? Здорова ли она? Как‑то у него в доме?.. Тысячи подобных мыслей теснились в голове его; он задавал себе тысячу подобных вопросов и между тем понукал измученную лошаденку, и молился, и плакал вместе… Восемь месяцев минуло с того времени, как он оставил дом.
Он всматривался, приглядывался вдаль, не увидит ли чего‑нибудь, не встретит ли кого‑нибудь, кто бы мог сказать ему что‑нибудь о его жене, о домашних… Напрасно! На опустелой дороге все было так тихо, так спокойно; не видать на ней ни одной живой души. Нечего делать, надобно дожидаться приезда, а ему кажется, что он ввек не доедет, что кляча его хромает и едва передвигает ноги. Невыразимое беспокойство овладевало им все более и более; ему стало жарко и душно; пот лил с него градом, несмотря на то, что дневной жар ослаб и солнце клонилось к закату.
Вот наконец подъехал шляхтич к воротам; видит – они отворены настежь, а на дворе никого; на крыльце – никого. Лавочка, под липою, на которой, бывало, любила сиживать по вечерам его Ганна, пуста. Брови его морщатся, сжимается сердце; на глазах навертываются слезы… Торопится бедный шляхтич еще пуще; торопится и лошадка, почуяв домашнее стойло.
Вот он уже и у ворот дома, а все никто не выходит к нему, не встречает его. Теряясь в догадках, Твардовский соскакивает с лошади, вбегает в сени… Тут только скрипнула дверь, и из комнаты выбежала старая Магда.
– Тише, тише, пане, – шептала она, прикладывая палец к губам в знак молчания. – Пани в постели; знаете ли, ведь Бог даровал вам сынка! Не входите к ней: радость убьет ее!
При этом известии Твардовский вспомнил о дьяволе; ему даже послышался адский его хохот… Он схватил себя за голову.
– Сына родила, говоришь ты?.. Сына?..
– Сына, вот уж с час, как я приняла его… Вы всегда желали сына – вот и дал Бог! Отслужить бы молебен Пречистой Деве!..
Шляхтич стоял как убитый. Спустя несколько минут, вздохнув тяжело, он вышел на крыльцо и велел между тем сказать жене о своем приезде. Изумленная такой неожиданной горестью, служанка не могла понять, что сталось с ее барином, отчего его так огорчила приятная новость. «Что с ним сталось?.. – ворчала она, уходя в одну из боковых комнат, которой ставни были притворены с улицы. – Чем бы радоваться и благодарить Бога, он грустит и скучает! Это что‑нибудь да значит!»
В это время Твардовский успел уже снять с лошади дорожный вьюк и отдать его парубку, который кланялся ему низко, поздравляя со счастливым приездом и новорожденным сыном. Грустный Твардовский даже не поблагодарил его за приветствие: он не слыхал ничего.
– Пришла к вам с доброй весточкой, милая пани, – говорила между тем Магда, садясь на постель родильницы, – говорил мне парубок из Олыпова, что видел нашего пана.
– Где, Магда, где? – вскричала Ганна, приподнимаясь.
– Тише, тише, пани; не радуйтесь слишком: поберегите себя. Парубок встретил его вчера на дороге, на обратном пути.
– Так он будет сегодня! Он, может быть, уже здесь! – продолжала хозяйка. – Беги, Магда, посмотри…
– Может быть, он уж и приехал!.. На дворе слышен лошадиный топот, – отвечала старуха.
– Поди же, Магда, встреть его, проводи ко мне. Приехал мой дорогой, вернулся! – И она села на постели, вся раскрасневшись, как маков цвет. Магдалина вышла.
На пороге услышал Твардовский в первый раз крик новорожденного дитяти… Он затрепетал при ужасной мысли об его участи и потом уже, подавив в себе страх, бросился к кровати родильницы. Ганна плакала от радости. Отъезд мужа, беспокойство, какое причинило ей его долгое отсутствие, мысли об опасностях путешествия и собственные мучения – все это истомило ее; но теперь, когда она увидела перед собой любимого мужа, бледность на лице ее уступила место румянцу. В безмолвных объятиях и поцелуях высказали они друг другу всю радость. В эту минуту Твардовский забыл о сыне и о дьяволе, но потом, когда Ганна подала ему на руки ребенка и просила благословить его, грустный Твардовский вспомнил, что дитя его уже не принадлежит ему. Печальный вид мужа изумлял Ганну, но она не смела спросить о причине. Только тяжелый вздох вырвался из груди ее.
Спустя несколько дней Ганны не стало; грустный Твардовский остался один с сыном. Дом его опустел; широкий двор зарос травою, гумна развалились, прежнее хозяйство пошло не впрок. Твардовский не заботился ни о чем: ужасная мысль о продаже дьяволу сына преследовала его на каждом шагу.
III
О том, как вырос Твардовский и как он ходил в ад за отцовским договором
Дитя надо было крестить. Твардовский созвал в кумовья себе соседей и послал за ксендзом в Прошовицы. Но, видно, и дьявол не дремал, потому что кумовья приехали, а ксендза нигде не могли сыскать. Послали за другим, да и тот лежал больной в постели; послали за третьим – говорят, что его понесли и разбили в дороге лошади; за четвертым ксендзом поехал сам Твардовский (он уже подозревал в этих неудачах штуки дьявола), но также вернулся ни с чем. Этот ксендз ни за что на свете не решился ехать к Твардовскому, потому ли, что отказ трех его товарищей устрашал его, потому ли, что о ребенке ходили какие‑то странные слухи, – неизвестно. Все эти препятствия не устрашили, однако, Твардовского. Он поехал в Краков, к пробощу [1] Флорианского костела и, объявив ему все дело, просил его помощи. Набожный старец колебался недолго; дал Твардовскому частицу св. мощей и велел привезти ребенка.
Повесив на шею ребенка святыню, Твардовский выбрался в дорогу. Огромную дедовскую коляску потащила четверка чахлых клячей. К вечеру того же дня думал он быть в Кракове, но, на беду, поднялась такая буря, что он принужден был остановиться в корчме и ждать в ней погоды.
Не успели насыпать лошадям сечки, как небо прояснилось и шляхтич принужден был выехать снова. Едва тронулись – и опять все небо заволокло тучами, опять поднялась буря. Решился Твардовский доехать во что б ни стало. Укутав хорошенько дитя, велел он ехать далее. Два раза коляска опрокидывалась, два раза понесли Твардовского лошади и разбили бы насмерть, не будь с ним святых мощей; несколько раз блудили они и сворачивали с дороги, и наконец после бесчисленных бед и опасностей, добрались до Кракова. Этим, однако, не кончились бедствия. На другой день, когда мамка понесла ребенка в костел, напала на нее огромная собака и разорвала бы вместе с дитятею, если б та не догадалась перекреститься. Потом скакал за ней какой‑то всадник, который чуть‑чуть не задавил ее; после сама она едва не попала под колесо огромной коляски; наконец на самом пороге костельном поскользнулась и упала. К счастию, подле нее был Твардовский и успел подхватить дитя. Ребенка наконец кое‑как окрестили. Твардовский приехал домой благополучно, но с той поры во всем стало ему несчастkивиться. Дьявол беспрестанно наводил на него беды и напасти. Бури, ветры, град и засуха, дожди, пожары, воровства, скотский падеж – все это сменялось одно другим, и Твардовский сносил все без ропота.
Между тем дитя все росло и росло. Способности и понятливость развивались в нем изумительно. Все дивились и завидовали счастливому отцу; один он только грустно смотрел на сына, брал его на колени, целовал и плакал над ним. Так прошло десять лет. Сметливый ребенок, замечая грусть и слезы отца, спрашивал его о причине, как будто предчувствуя ее в своей участи. Бедный отец, который чувствовал всю необходимость облегчить перед кем‑нибудь свое горе, решился наконец открыть сыну горькую правду. Когда он кончил рассказ, ребенок весело соскочил с колен его и вскричал:
– Папенька! Послушай: я… пойду сам в ад и возьму назад договор твой!
Ребенок рос с этой мыслью; он беспрестанно напоминал о ней отцу, утешал его и молился Пречистой Деве, прося у нее помощи. Скоро отец отдал его в школу «Всех Святых», в Кракове. Молодой Твардовский учился прилежно и удивлял всех наставников своими способностями. Предпринятое им твердое намерение вырвать из когтей дьявола отцовскую запись побудило его изучать священное писание. Целые дни и ночи проводил он в молитве, в размышлении и в чтении набожных книг. Он молил Бога дать ему силы, помочь ему в намерении, которое отныне слилось с его существованием. Так прошло еще пять лет, и тогда только он почувствовал, что время действовать наступило.
В то время звонарем в костеле «Всех Святых» был один набожный старичок, маленький, худой и горбатый. Никто не знал, сколько ему было лет, да и сам он позабыл им счет. Звали его Домиником. Всякий, кому была известна праведная жизнь старца, чтил его; все прибегали к нему с просьбами и за советами. Говорили, что ему не раз представлялись видения, что даже сам он творил чудеса. К нему‑то и решился прибегнуть молодой Твардовский. Встретил он его однажды на кладбище, у церковной паперти. Старичок стоял на коленях и пел литанию Пречистой Деве. Седая борода его покрывала иссохшую грудь; а от лысой, как луч, головы, казалось, отражалось сияние. Не смея прервать его молитвы, Твардовский подошел к нему только тогда, когда тот встал, опираясь на посох, поцеловал его руку и тут уже просил о помощи.
– Отец мой! – так начал он. – Отовсюду слышу я о святой жизни твоей и о спасительных советах твоих. Помоги мне, неминуемая беда ждет меня.
– Чем могу помочь тебе, сын мой? Какого совета требуешь ты от меня? – спросил его старец, тихо опускаясь на камень.
– Вот в чем дело, – продолжал Твардовский. – Пятнадцать лет тому назад спас дьявол отца моего от разбойников и взял с него за то обещание отдать ему то, что найдет в доме и о чем не гадал, не думал. В эту‑то минуту родился я, и обо мне‑то заключал сатана ужасный торг свой. Много противопоставлял он препятствий, когда отец хотел крестить меня; но Богу было угодно помочь отцу, и пробощ Флорианского костела крестил меня. Пришел я теперь просить твоей помощи, праведный отче: помоги мне сходить в ад и взять оттуда отцовскую запись!..
Призадумался святой старец. Долго размышлял он, долго вздыхал, пока наконец не собрался с силами:
– Надейся на Бога, сын мой; Ему единому все возможно. Старайся наперед очистить душу свою покаянием. Господь примет на себя все грехи твои… Возьми с собой святые мощи, кропильницу и святой воды: с ними только ты можешь безопасно войти в ад… Много искушений должен ты будешь перенести, прежде чем придешь туда. Крепись, сын мой!.. Причастившись Св. Тайн, выйдешь ты в поле, за Краков… Увидишь перед собою полевую мышь, которая и приведет тебя к воротам ада. Подходя к ним, начни петь святые псалмы и литании и кропить святой водою, и пой и кропи до тех пор, покамест не отдаст тебе дьявол записи… Дух Святый будет напутствовать тебе и предостерегать от искушения… Молись и бойся греха, сын мой!
Твардовский сделал все, что ему приказал старец. Исповедался, причастился, взял святой воды и вышел за город. Увидел серую мышь и пошел вслед за нею. Во всю дорогу он горячо молился и шел, опустив глаза… он боялся согрешить даже взглядом. Во всю дорогу он не встречал никого, и только к вечеру послышался ему сзади чей‑то голос:
– Куда ты идешь, добрый молодец?
Оглянулся и видит: бежит за ним девушка. Такой красавицы он никогда не видывал. Ни одна из краковских панн, которые разъезжают в колясках, сверкающих золотом, не могли бы сравниться с нею. И эта девушка манила его к себе, звала таким голосом, таким голосом, что сердце у него готово было разорваться на части! Догадался наконец, что это дьявол искушает его, – закрыл глаза и начал молиться по‑прежнему.
– Постой, добрый молодец; постой, подожди меня! Я заблудилась, пойдем вместе! – кричала вслед ему красавица.
Твардовский не отвечал и молился еще усерднее. Но вдруг слышится ему, что она подбежала к нему, дергает его за платье, говорит ему над ухом: «Постой, добрый молодец, не оставляй меня одну; уж смеркается, а мне страшно идти одной, – пойдем вместе… ты пойдешь… не правда ли?..»
– Я иду в ад, – отвечал он, – если ты хочешь идти туда вместе со мною, то иди, пожалуй.
Девушка отскочила от него с громким смехом.
– В ад! Ты шутишь, верно, или сошел с ума!.. Ну, если так, посмотрю я, где этот ад… – И она побежала за ним. Она то отставала от него, то опережала его; она то смеялась над его безрассудством, то умоляла его остаться с нею; но Твардовский был глух ко всем просьбам, ко всем обольщениям. Солнце уже зашло, а они не встречали еще никакого жилья. Твардовский молился и шел за мышью. Истощив все просьбы и обольщения, девушка начала упрекать его, жаловаться на его равнодушие.