— Теперь мы вас троих будем учить в течение месяца “набело”. — Он улыбнулся, затем, на мгновение задумавшись, добавил: — Впрочем, срок этот может быть и сокращен…
Я уходил из кабинета обрадованный и взволнованный. Скоро задание! И параллельно этой мысли шли уже привычные, почти незаметные, как биение сердца, мысли о женщине, чей портрет висел в квартире Петровского.
“Кем она приходится ему? Какая связь между генералом и ею?” — думал я, шагая по заснеженной ночной улице.
2
Ненастной ночью, месяц спустя после первой встречи с Петровским, я и мои товарищи сидели в тесной холодной кабине самолета, который шел на запад, к Кенигсбергу. Отлично пригнанная и уже обношенная нами форма офицеров эсэсовской танковой дивизии “Великая Германия” совсем преобразила нас. За месяц мы прошли основательную подготовку: каждый отлично знал “свое” происхождение, “своих” родных в Германии, “своих” командиров и подчиненных в дивизии. Мы имели самые свежие сведения о действиях “нашей” дивизии, которую Гитлер бросал с фронта на фронт в надежде задержать стремительное продвижение советских войск. Этой дивизии везло не более других — ее жестоко трепали в боях, а командир ее, генерал Хеймнитц, несколько месяцев тому назад был убит.
Итак, мы знали все, что касалось нас самих, но мы не знали человека, с которым должны были встретиться в Кенигсберге. Он должен был ждать нас у вокзала, подойти и спросить, который час, потом предложить купить кольцо точно такое же, какое было надето на палец каждого из нас.
Спрыгнули и приземлились мы благополучно. Ночь проблуждали, разыскивая друг друга по придорожным полям. Привычка к подобным поискам и немалый опыт помогли к восьми часам утра собраться вместе у отмеченного на карте ориентира. Уже рассвело, и мы забрались в стог сена, чтобы дождаться темноты.
Ночью мы остановили на магистрали новенький “вандерер”, направлявшийся к городу. Трупы трех эсэсовцев заняли наше место в стогу, а мы смело покатили к заставе города.
Шел мокрый снег. Со стороны Кенигсберга доносились глухие раскаты взрывов — это наша авиация бомбила военные объекты города.
Шлагбаум на заставе оказался опущенным. Напуганные бомбежкой караульные сидели в бункере. Я отправился к ним и с трудом добился, чтобы их старший проверил наши документы и дал приказ пропустить нашу машину. В воздухе посвистывали осколки зенитных снарядов, и караульные боязливо втягивали головы в плечи, когда очередной осколок падал рядом.
Путь в город был открыт. Мы направились к центру. Было около трех часов ночи. По дороге нас останавливали редкие патрули, но фронтовые отпускные билеты служили надежным пропуском для проезда по ночным улицам города.
Загнав машину в глухой переулок возле разбитой кирхи, мы бросили ее и дальше отправились пешком.
По карте у нас была отмечена гостиница на Шлегетерштрассе. Виктор предложил разыскать ее. Но я категорически возразил. Мы должны прежде всего представиться нашему начальнику, и он скажет, не вызывает ли наша внешность подозрений. Конечно, в Москве все было проверено и перепроверено не один раз, но лишняя проверка на месте была очень важна. Лишь после нее мы сможем спокойно ходить по городу.
Пройдя несколько кварталов, мы остановились в узкой кривой улочке, круто поднимавшейся вверх. Признаться, я чувствовал себя неважно. “Хорошо ли мы играем свою роль, нет ли за нами слежки с той самой минуты, как мы прибыли в город?” — эти мысли не оставляли нас.
Мы не пошли в гостиницу, не пошли и в ночной офицерский ресторан. Перекусив консервами и сухарями в развалинах какого-то большого здания, похожего не то на дворец, не то на музей, мы по очереди дремали и эту вторую ночь. Было сыро и холодно. Небо вспыхивало зарницами взрывов, порою слышался далекий гул артиллерийской канонады.
Утро наступило хмурое и туманное. Мы медленно шли по улице к вокзалу, чтобы в назначенное время быть на месте.
Огромная военная машина немцев работала, казалось, без перебоя. Десятки грузовиков мчались во всех направлениях, проходили подразделения солдат. Понурые, прижимаясь к домам, спешили жители. Настороженно оглядывая встречных, шагали эсэсовцы. Повсюду баррикады “ежи”, доты, бронеколпаки, амбразуры в стенах домов, крикливые плакаты на афишных тумбах.
Мы проходили мимо форта, у входа в который стояли два танка. Стены форта опоясывал глубокий и широкий ров, наполненный водой. На глаз можно было определить ширину рва — около десяти метров. Перед фортом лежала пустынная площадь и, судя по тому, как ее старательно обходили и объезжали, она была густо заминирована.
Над городом возвышался королевский замок. Он был центром всей сложной и еще не ясной для нас системы укреплений.
— Да… орешек крепкий, — проговорил Виктор.
— Укрепления прямо-таки вписаны в кварталы города, — академическим тоном отозвался Володя Леонтьев. — Посмотрите, как замечательно оборудованы капониры, как естественно сочетаются стены с местностью.
— Восторгаться нечем, — оборвал я его. — Прольется немало крови наших людей, прежде чем эта махина будет взята.
— А взята она будет, — убежденно сказал Воронов.
Вот, наконец, и привокзальная площадь. Время, назначенное для встречи, еще не наступило, и мы снова углубились в переулки.
Здесь, ближе к окраине города, окна домов были плотно закрыты. Во дворах виднелись длинные, покрытые брезентом грузовики или такие же длинные телеги. Это население города по приказу гаулейтера Восточной Пруссии готовилось к “неожиданностям” — фашистская пропаганда не смела произнести слово “эвакуация”.
На стенах домов мы читали категорические, немного наивные приказы и призывы к населению города: “Занд унд вассер — эрсте хильфе” — “Песок и вода — первая помощь”, “Вир капитулирен нихт” — “Мы не капитулируем”.
— Смотри, — дернул меня за рукав Володя, показывая глазами на стену дома, где крупными буквами было написано: “Свет — твоя смерть”.
— Справедливо сказано. Для фашистов свет — это смерть, — по-своему истолковывая надпись, призывающую к светомаскировке, улыбнулся Виктор.
На стенах многих домов белой краской было выведено: “Бомбоубежище” и тут же призывы: “Смерть воздушным пиратам!” Геринг объявил всех союзных летчиков вне закона и призывал население линчевать экипажи сбитых самолетов.
Мы вышли на Врангельштрассе и очутились возле мрачного здания политической тюрьмы. Здесь, за этими мертвыми стенами, томились лучшие люди Германии. Лица моих друзей были очень серьезны и чуть-чуть бледны, когда мы проходили мимо похожей на дот проходной будки тюрьмы. Очевидно, в этот момент мысли наши были одинаковы: “Рот-фронт, друзья. Мы сражаемся и за вас, и за вашу свободу. Рот-фронт!”
3
Ровно в двенадцать мы подошли к главному входу Центрального вокзала. Здесь было особенно многолюдно. Привокзальную площадь заполняли толпы беженцев и солдат. Лица солдат были угрюмы. От того наглого вида и нахального задора, которые мы часто наблюдали на лицах пленных в сорок первом году, не осталось и следа.
С каждой стены смотрели на нас огромные плакаты с крикливыми заявлениями, сделанными начальником штаба крепости полковником генерального штаба Гусскендом: “22 января 1758 года не повторится никогда”1.
Не успели мы остановиться, как к нам подскочил щуплый субъект и шипящим шепотом осведомился, не желают ли господа офицеры купить американские доллары? Виктор, почти вдвое выше его ростом, резко крикнул:
— Найн!
Спекулянт мгновенно исчез, как будто его сдуло ветром.
К нам подходили какие-то подозрительные личности, одни предлагали купить иностранную валюту, другие — всевозможные документы, третьи спрашивали, не желаем ли мы продать драгоценности или картины. Мы поняли, что попали на своеобразную черную биржу.
— Офицеры, ко мне! — раздался внезапно властный окрик. Мы обернулись и увидели возле бровки тротуара две машины. Из одной высунулся человек в генеральской форме, с сухим холодным лицом. Мы подскочили и вытянулись перед генералом, отчаянно щелкнув каблуками. С тревогой я заметил на петлицах генерала знаки различия танкистов.
— Откуда? — отрывисто бросил генерал.
— Командир танковой роты дивизии “Великая Германия” обер-лейтенант Отто фон Монцер, — отрапортовал я, не отводя взгляда от холодных глаз генерала.
На лице генерала мелькнуло любопытство.
— Это какие же Монцеры? Баварские?
— Так точно, господин генерал.
— Эрих фон Монцер…
— Мой двоюродный дядя, господин генерал.
— Отлично. Будете писать, передайте привет от Конрада фон Граббе, генерала инженерных войск. Я, господа, не только танкист, но и сапер! — подняв тонкий указательный палец, воскликнул генерал. И тут же спросил:
— Как сражаются наши доблестные танкисты?
Я чуть замялся, так как по нашим сведениям “Великой Германии” здорово досталось в последние дни.
— Танкисты “Великой Германии” готовы умереть за фюрера! — отрапортовал Виктор, делая шаг вперед.
Генерал-сапер-танкист с одобрением посмотрел на этого гиганта, милостиво кивнул головой и отвернулся. Машина взвыла и сорвалась с места, за ней последовала вторая.
Поеживаясь от нервного озноба, я вдруг услышал насмешливый голос Володи:
— Приветик дяде не забудь передать.
Он был спокоен и холоден, как всегда, и я в душе позавидовал его выдержке.
Но тут нас снова окликнули. На этот раз голос принадлежал женщине. Мы обернулись. На месте, где стояли машины генерала и его свиты, остановился небольшой элегантный “мерседес”. За рулем сидела девушка.
Нам прежде всего бросились в глаза ее белокурые волосы, длинными пышными локонами спадавшие на плечи. Девушка была в сером спортивном костюме, на руках ее, лежавших на руле автомашины, были изящные замшевые перчатки, сшитые на манер шоферских — с высокими раструбами, аккуратно завернутыми вверху. Правильные черты ее овального лица с чуть заметным загаром и голубые глаза показались мне удивительно знакомыми. У меня мелькнула мысль, что я где-то встречал ее.
Девушка улыбнулась и тоном избалованного ребенка еще раз окликнула нас:
— Господа, подойдите сюда!
Мы недоуменно переглянулись и медленно подошли к машине.
— Вы танкисты “Великой Германии”? — спросила девушка.
— Да, фрейлейн, — сухо подтвердил я, отвешивая короткий поклон.
— Ах, как я рада! — затараторила она. — Я встречаю офицеров “Великой Германии”, как родных. Я — Эдит Хеймнитц, дочь покойного генерала Ульриха Хеймнитца, бывшего командира вашей дивизии.
Мы поспешили изобразить на своих лицах радостное изумление: “Мы очень рады!..”, “Вот счастливая встреча!” Но каждый из нас при этом подумал, какими осложнениями может грозить эта “радостная” встреча. На минуту наступило неловкое молчание.
— Ну, как наша славная дивизия, господа? Как наши герои-танкисты? — интересовалась непрошеная собеседница.
— Танкисты сражаются, как львы, как славные легионеры Цезаря и Антония! — вступил в беседу Леонтьев.
Я мельком огляделся, боясь пропустить человека, которого мы ждали. Девушка оказалась наблюдательной.
— Мне кажется, вы спешите. Я тоже! — воскликнула она. — Кстати, сколько времени на ваших часах?
Посмотрев на часы, я ответил, думая при этом, что уже полтора часа, как мы ждем напрасно.
— Ну, хорошо, господа, — проговорила дочь генерала. — Мне пора ехать. Я так была рада этой встрече. Так приятно увидеть значок родной дивизии…
“Вот она — немецкая сентиментальность”, — подумал я.
— Да, кстати, обер-лейтенант, — снова обратилась ко мне девушка. — Взгляните, не понадобится ли вам вот такая вещица?
Стянув с руки перчатку, она показала мне кольцо. Взглянув на него, я замер, пораженный. Это был платиновый перстень с пластинкой в виде старинного щита. На зачерненном фоне щита было выгравировано изображение северного оленя. Закинув на спину могучие рога, животное гордо стояло на высокой скале.
Я медленно стянул перчатку и поднял правую руку на уровень окна машины. Мои товарищи стояли рядом, удивленные не меньше меня. А девушка за какое-то мгновение совершенно преобразилась и пристально, уже без улыбки оглядев меня, негромко сказала:
— Пожалуй, о деталях продажи мы договоримся дома. Садитесь, господа.
И тут я вспомнил, где видел это лицо. Ее поразительная способность к перевоплощению, в чем пришлось убедиться уже позднее, ввела меня в заблуждение, возбудив в то же время смутное беспокойство в первый момент встречи. Но теперь, когда с нее упала маска легкомысленной немочки, я сразу узнал то самое врезавшееся мне в память лицо, которое я видел на фотографиях в доме Петровского.
— Вы очень взволнованны, обер-лейтенант. Надо быть сдержаннее, — снова переходя на шутливый тон, заметила девушка. От этого упрека мне сделалось не по себе: ведь она совсем не поняла причины моего волнения, и “дай бог, чтобы не поняла никогда”, — подумал я про себя, садясь в машину.
Все время с момента вылета из Москвы мы думали о человеке, к которому идем, ожидая увидеть его или в форме офицера германской армии, или в роли спекулянта с черной биржи. И мы никак не подозревали, что наш начальник, свой родной советский человек, предстанет в облике вот такой очаровательной девушки с модной прической и изысканными манерами, обладательницы шикарного автомобиля.
“Мерседес” медленно катил по улице в направлении Шарлоттенбурга. Я сидел рядом с девушкой и украдкой смотрел на нее. Теперь, видя ее совсем близко, я понял, что она значительно старше, чем можно было ей дать на первый взгляд. Она была или ровесницей мне или чуть моложе.
— Ну, а теперь, здравствуйте, дорогие друзья, — заговорила девушка уже по-русски дрогнувшим от волнения голосом, когда машина вышла на широкую часть улицы. — Вы не представляете, что значит так долго не видеть родных людей!
Я не мог сказать ни слова и только молча положил свою руку поверх ее руки, лежавшей на рулевом управлении, крепко пожал ее. А девушка, снова став серьезной, словно боясь, что слишком дала волю своим чувствам, обратилась ко мне:
— Скажите, как вы добрались?
Я коротко сообщил ей о наших приключениях. Она слушала очень внимательно, изредка улыбаясь. Я был рад услышать ее похвалу, когда рассказал о том, что мы не пошли в гостиницу. Я говорил и чувствовал, что рядом со мной сидит близкий, дорогой мне человек…
4
…Саша помолчал, потом встал и продолжал рассказ, шагая взад и вперед по комнате.
Она сказала, что многие очень смелые, очень хорошие наши люди гибли из-за неосторожности, из-за какой-нибудь мелкой ошибки, допущенной в разговоре или одежде. Осторожность — вторая сторона мужества.
— Вы правильно сделали, — продолжала девушка, — что дождались встречи со мной. Впрочем, одну серьезную проверку вы уже прошли: я наблюдала ваш разговор с генералом и приблизительно догадываюсь о его содержании. Вы держались именно так, как нужно было. Однако кое-что следует немедленно исправить. Первое и главное — снимите знаки дивизии “Великая Германия”. Они теперь не особенно требуются, дисциплина в немецких войсках пошатнулась, этого нельзя не учитывать. Таким образом вы избежите встреч с “однополчанами”.
Мы выехали на площадь. Я огляделся и увидел памятник Шиллеру. Его вдохновенное лицо показалось мне лицом старого друга. Как, должно быть, одиноко стоять ему здесь, в этом мрачном городе, ему, почетному гражданину республики Франции времен грозного якобинского конвента, ему, неукротимому мечтателю!
Через полчаса мы сидели в низких мягких креслах в гостиной особняка. Мы здорово проголодались, поэтому кофе со свежими булочками, которые подал нам на легком передвижном столике старик-немец, казались особенно вкусными.
Хозяйка, уже переодетая в черное домашнее платье, остановилась возле небольшого рояля.
— Я знаю каждого из вас, — говорила она. — Вы тоже должны знать меня… до некоторой степени. Чтобы вам не было досадно выполнять мои указания, — улыбнулась она мне, — знайте, что мы с вами в одном звании. Я — капитан. Зовите меня Эдит. Это мое здешнее имя. В доме никого нет. Прислугу я сейчас отпустила. Вы пройдете в библиотеку. Оттуда — ход в небольшой тайник, где все приготовлено для жилья. Сколько вам придется здесь пробыть, не знаю, но думаю, что очень недолго. Никто не знает и не должен знать, что вы здесь. Когда наступит время действовать, я скажу.