Этот эпитет постоянно звучал в речах Михайлова подобно заклинанию. Можно подумать, что иных мыслей, кроме как о далекой родине, у него не было, да и не могло быть. И я не думаю, что он был в данном случае неискренним. Просто, возможно, мы у себя довольно быстро отучились от высоких слов и понятий, устав от заклинаний коммунистических. У нас понятно, у нас – от изжоги, а им-то зачем так уверять публику в своей правоверности? Неужто боятся, что им не поверят? И прекратят финансирование? А что, не исключено…
Поначалу раздражало присутствие при возвышенной беседе двоих помощников Михайлова – все тех же вездесущих СС. Пора расшифровать. Так зовут в институте Станислава Скобеля и Сергея Сахно. Оба простодушные с виду мужики средних лет, но, похоже, полная противоположность удачливому Рюрику. Один, как был представлен, – по общим вопросам и связям с общественностью, а второй – нечто вроде особого отдела, роль которого в наших заведениях исполняли штатные или внештатные сотрудники КГБ. Или гестапо в рейхе. Вот и отношение к ним оставляет желать лучшего. Они неприятны, но не отвратительны, как большинство известных стукачей. Их терпят в институте, но стараются общаться с ними как можно реже. Впрочем, может, я несправедлив к ним. Ну про местечковые их шутки и анекдоты уже сказано, они бывают смешны, как всякое воспоминание о прошлом, преподнесенное, ко всему прочему, еще и с еврейским акцентом. Раз-другой, а после становится навязчивым и скучным.
Они внимали речам шефа как откровениям мессии. Смотрели в рот и время от времени проявляли восхищение, глядя при этом на меня.
Это уже неново. Было. Неожиданно вспомнилось, надо записать, а то потом забудется.
…Кажется, было это в восемьдесят восьмом. Я отправился на практику в газету Северо-Кавказского военного округа. Почему? А черт его знает! Наверно, кому-то в деканате журфака, если не самому Ясеню, приглянулись мои газетные рецензии на генеральские мемуары. Я-то писал, чтоб подзаработать, а в деканате, видимо, решили, что из меня получится военный журналист. Ну вот и…
Но речь, собственно, о другом. Не помню, какая причина занесла меня в одно богом забытое осетинское село, там родился один из героев Великой отечественной. Словом, интервью с потомками, антураж, а также что-нибудь поактуальнее на тему.
Старец нашелся, который помнил героя. Уважаемый человек. Но он за обильным вечерним столом больше молчал, кивая своей жидкой сединой, прикрытой старой шляпой. Говорил партийный секретарь – очень энергичный дядечка. Излагал возвышенно и с почтением к старцу. Фантастической была реакция двоих моих соседей, которые, как я понял, трудились тоже в райкоме. Буквально каждую фразу секретаря они комментировали по-осетински, а затем поворачивались ко мне и, помогая друг другу, переводили. При этом очень старательно восхищались мудростью и прозорливостью своего шефа. А в конце, когда было выпито уже озеро араки, съеден огромный чан вареного мяса и копна всяческой зелени, включая морковную и свекольную ботву, они мягко намекнули мне, что было бы, вероятно, очень справедливо, если бы я, как корреспондент уважаемой газеты, сообщил своему высокому начальству о том, что есть вот такой человек – умница и большой политик, которому, на мой просвещенный взгляд, давно тесно в маленьком районе. Перспектива теряется постепенно! Да, народ, конечно, маленький, но очень гордый! Это мне повторяли все и без конца. И я искренне соглашался, что место такому секретарю, конечно, только в Москве. И лучше – прямо в Кремле. Чем вызвал волну уважения к себе…
Оба СС сильно напомнили мне тех горцев, горячо принимавших участие в судьбе своего начальства. До подозрительности активно!
Могу отметить совершенно искренно, Михайлов мне в тот раз понравился. Организованным умом, легкой самоиронией, ненаигранным интересом к своему делу. Я ж все-таки считаю себя профессионалом, есть вещи, в которых нашему брату журналисту ошибиться трудно. Ну а недавняя заносчивость, затяжка со временем, которого у меня и без того мало, – эту сторону вопроса я отнес за счет его занятости. Да и потом, чем обязан этакий зубр от международной политики и экономики, как Рюрик Михайлов, молодому, в общем, человеку из России, все достоинство которого заключается лишь в том, что он сын обычного диссидента и политэмигранта? Да ничем. И к этому я тоже отнесся спокойно.
Все сказанное Рюриком было мной старательно записано на магнитофон.
Обещал мне Рюрик, для удобства дальнейшей работы над материалами, посвященными институту, дать еще и пространное резюме, где будут перечислены основные направления деятельности «Российского общества», отдельные разработки, модели, прогнозы, краткие справки на участников и многое другое, что обычно составляет основу любого материала. Ну а эмоции, ситуации, обобщения – это уж предоставлено мне самому. Могу я, естественно, обращаться и за консультацией, за отдельными уточнениями, за иной необходимой помощью непосредственно к директору института, то есть к Рюрику. Вообще он не любит терять время на общение с прессой, но, поскольку у меня особый случай, для меня уже сделано исключение.
Расстались мы душа, что называется, в душу. Выпили на прощание неразбавленного виски – по-русски, как с удовольствием тут же отметили помощники. А вот они своей навязчивой жизнерадостностью вносили какой-то еще неуловимый диссонанс. Ладно, будущее покажет…
…Несмотря на явный успех с Михайловым, я ощущаю вокруг себя как бы пустоту, причем ловко организованную. Мол, что дали тебе, тем и довольствуйся. Как зона молчания. Кого ни спрошу – по большей части отмалчиваются или ссылаются на незнание. Давно было!
Суть этой странной атмосферы мне объяснил Савелий Прохорович Заславский, с которым я познакомился еще в дни его пребывания в Москве на международном экологическом симпозиуме. Это он, собственно, и дал мне первоначальный импульс для поездки в Штаты с целью поиска документов об отце. Он же, кстати, предложил мне тогда свое гостеприимство здесь, чем я и воспользовался. К сожалению, Заславский далек от институтских проблем, ибо сама фамилия Михайлова вызывает у него, по его словам, несварение желудка. Терпеть не может его, другими словами. Но, как человек болезненно тактичный, не обмолвился ни разу об их негативных отношениях, предоставляя право выбора мне. И вот теперь, когда я буквально заставил высказать его мнение по поводу Михайлова, он нехотя объяснил мне, что старался никогда не иметь личных отношений с людьми, связанными со спецслужбами. И больше ничего.
Иначе говоря, это убедило меня в собственных первоначальных сомнениях по поводу, так сказать, чистоты идеи. И кроме того, поколебало в отношении к Рюрику.
По совету Заславского, который сообщил также, что расследованием гибели отца занималась почему-то не нью-йоркская полиция, а ФБР, но оно так и не привело ни к каким результатам, кроме предположения, что профессор Красновский стал жертвой бандитов, я решил обратиться в это Федеральное бюро. Ехать, кстати, никуда не надо было. Савелий Прохорович легко убедил меня, что мой английский не так уж и плох, а потому указал пальцем на телефонную трубку и, порывшись в справочнике городских телефонов, назвал номер, по которому нужно звонить.
Проинструктированный Заславским, о чем и в каком тоне следует вести разговор, я позвонил в нью-йоркское отделение ФБР, представился и осведомился, с кем бы мог побеседовать по интересующему меня вопросу. В ответ некий господин, назвавшийся мистером Бреннером, поинтересовался моими планами, временем, которым я располагаю, где я остановился, а затем любезно сообщил, что материалы дела, о котором идет речь, давно находятся в архиве. Но это означает лишь то, что мне придется немного подождать и меня известят. Я спросил, сколько надо ждать? Два-три дня, не более. А известят меня по телефону, номер которого я им назвал, хотя наверняка мог бы этого и не делать, они уже и сами знали…
…Новые персонажи: Александр Петрович и Мария Илларионовна Крокусы. Они прибалты. Очень вежливые, интеллигентные люди, живущие на пенсию, и, надо сказать, неплохо живущие. Сам – кибернетик, в свое время принимавший участие в разработке спецпроектов. Очевидно, что-то связанное с ядерной тематикой. Она – бывший инженер в Союзе, а здесь – вечная домохозяйка. Милейшие люди, как охарактеризовал мне их Заславский. Но главное – они довольно хорошо знали Красновкого. Крокус работал с ним короткое, правда, время, а в их доме Игорь Владимирович нередко бывал.
Все это меня лично очень устраивало. Настораживало другое: Заславский категорически отказался сопутствовать мне на встречу с ними. И причина не в том, что ехать надо было довольно далеко от Нью-Йорка – они живут в Бостоне. Их, как выяснилось, разделяют взгляды на жизнь. Ведь Крокус занимался атомным оружием, в то время как Заславский – исключительно экологией. Вот такая странность. С одной стороны, милейшие люди, а с другой – «идейные враги», это ж надо! По-моему, только старая российская интеллигенция еще способна на такое…
И тем не менее Савелий Прохорович посоветовал мне никак и нигде не афишировать свое знакомство и свою поездку в Бостон. Это может быть неприятно семейству Крокусов – такое вот объяснение. Сам же Заславский взял на себя труд немедленно проинформировать меня, когда поступит звонок из ФБР относительно моего отца.
…Дисней наверняка создавал своих мультяшных бабушек, глядя на Марию Илларионовну. Обаятельна и похожа до безумия. Маленькие круглые очочки, нос пуговкой, кудряшки-букли, и вся такая пышная и сдобная. Ну ничего российского. Впрочем, она родом из Литвы. А вот Александр Петрович – этакая русская оглобля, худой, узкоплечий, сутулый от возраста – ему восьмой десяток. У нее чувствуется акцент, а у него – поразительно чистый русский язык, от которого мы со своей журналистской сленговой солянкой как-то отвыкаем.
Гостеприимство исключительно русское. Заговорили о Заславском. Крокус-он: «Милейший, обаятельнейший человек!» Крокус-она: «Ах, Савелий Прохорович! Добрейший, умнейший…» Так в чем же дело? Принципиален до абсурда! Когда-то не сошлись во мнениях – и все! Словом, Иван Иванович и Иван Никифорович, незабвенные! Но без гоголевской подлости по отношению друг к другу, просто утеряны отношения. Как это мило!
При упоминании ФБР мистер Крокус помрачнел. Мадам тактично вышла на кухню. У них чудный маленький домик на окраине Бостона с видом на Массачусетский залив, да, в общем, на Атлантику. На весь мир. Четыре комнаты внизу, одна для гостя. Детей нет, одинокие старики. Наверно, поэтому они с такой бережной нежностью относятся к своему уюту, покою, старости, друг к другу…
История Игоря и Шурки, как звал отец Крокуса, а познакомились они еще в оттепельные шестидесятые, во время диспута физиков с лириками, проходившего в Центральном Доме работников искусств, что напротив Лубянки, началась, как видно из преамбулы, в Москве, а закончилась в Нью-Йорке. Крокусу повезло больше. Он занимался той наукой, у которой, по убеждению властей предержащих, не было будущего. Потому и его прощание с родиной не было растянуто этой властью на долгие месяцы, если не на годы. Как, например, у Красновского.
Что же касается последнего, то его непредсказуемое появление в Штатах, после встречи со старым товарищем, оказалось не только предсказуемым, а, более того, результатом победы определенных антикоммунистических сил. Но, главным образом, искусно подготовленного мирового общественного мнения. Ни для кого на Западе уже не представляла секрета прежняя «закрытая» деятельность того же академика Сахарова. А борьба этого мужественного человека практически в одиночку против гигантской государственной машины вообще не могла не вызывать восхищения. И ясно было, что все репрессии против ученого проистекали от боязни. Красновского же никто не боялся: не та фигура, резонанс не тот, и вообще… Поэтому и завалившийся советский полковник был дороже какого-то там физика, пилившего лес.
То, чего не могли или не хотели оценить советские органы, достаточно быстро и хорошо поняли ребята из Лэнгли. Платить надо за все – уж это досконально знала российская эмиграция. Но… выступления бывшего советского ученого, познавшего всю прелесть застенков КГБ, записанные на радио, почему-то особой погоды не сделали. Раз, другой – реакция идеологического противника весьма скупая. И тогда спасенного ученого было решено использовать по его прямому назначению.
Определенную роль в этом сыграл и Крокус, познакомивший Игоря с Романом Штейном, руководителем сверхсекретной, как выражались в ту пору, разработки ядерного оружия нового поколения в рамках проекта «Лонг-Айленд». Весьма пожилой физик, чьи работы в области управления термоядерными реакциями были удостоены Нобелевской премии, после нескольких бесед с Красновским, невольно напомнившим ему собственную молодость, детство, проведенное в Киеве с родителями, вовремя покинувшими Украину в свирепые двадцатые годы, расчувствовался и пригласил Игоря на работу в свой коллектив. Короткое, но весьма плодотворное время проработал в «Лонг-Айленде» и Крокус, чем, в общем, и обеспечил себе спокойную и безбедную старость.