Впрочем, я и не предполагала, что у нас так много мух. Его странное поведение все больше раздражало меня. «Шестерых одним махом! — воскликнул он. — Хочешь посмотреть?» Я не отвечала. Тогда он положил мне что-то на рабочий столик, да так, чтобы я могла увидеть даже не отрывая глаз от работы. Это было не что иное, как стопка золотых монет; столько дукатов, сколько можно захватить двумя пальцами. Он все еще продолжал свою игру за моей спиной, время от времени ударяя хлопушкой и приговаривая: «Вот зловредные, бесполезные, наглые твари! И зачем только они существуют на свете?» Хлоп! «Очевидно, лишь для того, чтобы их убивали». Хлоп! «А это мне неплохо удается, смею вас заверить. Из естественной истории мы знаем, что эта нечисть удивительно быстро размножается». Хлоп! Хлоп! «В моем доме с ними умеют живо расправляться. Ах maledette! disperate! — Вот и еще одна, теперь их уже двадцать. Они тебе нравятся?!»
Он подошел ко мне и повторил свою проделку. Если до сих пор я с трудом удерживалась от смеха, то теперь у меня не хватило больше сил и я расхохоталась. Он заключил меня в свои объятия, и мы оба стали хохотать до упаду!
— Но откуда у тебя эти деньги? — спросила я в то время, как он вытряхивал остаток их из свертка.
— От князя Эстергази! Через Гайдна! Прочитай-ка письмо.
Я стала читать:
«Эйзенштадт и т. д.
Дражайший друг! Его светлость, мой милостивейший повелитель, к величайшему моему удовольствию, поручил мне переслать Вам прилагаемые при сем шестьдесят дукатов. Мы недавно снова исполняли ваши квартеты, и его светлость были весьма ими довольны и даже восхищены, чего я не мог бы сказать после первого их исполнения, три месяца назад. Князь заметил мне (сказанное им я привожу дословно) „Когда Моцарт посвятил вам эту работу, он полагал, что окажет тем самым уважение только вам, но, думаю, он не будет возражать, если я одновременно усмотрю в этом комплимент и по своему адресу. Скажите ему, что я почти такого же высокого мнения о его гении, как и вы сами, а большего ему уже нечего ожидать во веки веков“. „Аминь!“ — добавлю к этому и я. Итак, Вы довольны?
Postscriptum. На ушко Вашей милой супруге: „Позаботьтесь, пожалуйста, чтобы изъявление благодарности последовало как можно скорее. Лучше всего сделать это лично. Надо ковать железо, пока оно горячо“».
— О ангел! О посланник небес! — беспрестанно повторял Моцарт, и трудно сказать, что его больше обрадовало — само ли письмо, похвала князя или же деньги. Что касается меня, то мне, откровенно говоря, именно в то время они пришлись весьма кстати. Мы очень весело провели этот вечер.
О приключении в предместье я так ничего и не узнала ни в тот день, ни позднее; прошла целая неделя, а Кресченция не появлялась, и мой муж, закрутившийся в водовороте дел, вскоре забыл о своей встрече. Как-то в субботу у нас собрались гости; капитан Вессельт, граф Хардегг и еще несколько человек музицировали. Во время одного из перерывов меня вызывают в прихожую — и здесь меня ждет сюрприз! Я возвращаюсь в комнату и спрашиваю: «Ты заказывал в Альзском предместье какие-нибудь деревянные изделия?» — «Тьфу пропасть! Конечно. Их, верно, девушка принесла? Так пусть войдет!» Тут она вошла в комнату, приветливая и жизнерадостная, держа в руках наполненную доверху корзину, лопату и грабли, извинилась, что так долго заставила себя ждать, — она забыла название улицы и только сегодня разыскала нас. Моцарт одну за другой брал у нее свои покупки и с гордостью передавал их мне. Я с искренней благодарностью принимала каждую вещь, все расхваливала и всем восхищалась, однако меня удивило, зачем он купил садовые инструменты. «Конечно же для твоего клочка земли на берегу Вены». — «Боже мой, но ведь мы давно отказались от него! Вода то и дело причиняла нам большой ущерб, да и вообще у нас ничего там не получалось. Я же говорила тебе об этом, и ты не возражал». — «Как? А спаржа, которую мы ели нынешней весной?» — «Всегда была с рынка». — «Смотри-ка, — заметил он, — если бы я только знал. Я ведь хвалил ее из вежливости, потому что мне жаль было тебя и твоих трудов; а эти жесткие палки напоминали мне стержни ощипанных перьев».
История сия очень развеселила наших гостей; мне тут же пришлось подарить некоторым из них на память те вещи, которые я сочла для себя ненужными. А когда Моцарт стал расспрашивать девушку о препятствиях, стоящих на пути к ее браку, и призывать к полной откровенности, заверив, что помощь ей и ее возлюбленному будет оказана с соблюдением тайны, тактично и без обвинений кого-либо, — она выказала такую скромность, чуткость и деликатность, что завоевала симпатии всех присутствующих, ее наконец отпустили, искренне пообещав оказать всяческое содействие.
— Этим людям следует помочь! — сказал капитан. — Уловки цеха еще полбеды, — я знаю человека, который быстро все уладит. Но необходимо собрать деньги, чтобы уплатить за дом, устройство мастерской и тому подобное. Что, если нам объявить концерт для друзей в Тратнерском зале с входной платой ad libitum?
Его предложение встретило живейший отклик. Один из гостей взял солонку и сказал:
— Вначале пусть кто-нибудь сделает обстоятельный исторический экскурс, расскажет о покупке господина Моцарта и его гуманных намерениях, а сию великолепную посудину мы поставим на стол вместо кружки для пожертвований, поместив слева и справа от нее в виде украшения скрещенные грабли.
Этого, правда, сделано не было, но концерт состоялся и дал довольно значительный сбор. Затем последовали пожертвования, так что в руках счастливой пары остался даже некоторый излишек, да и все остальные препятствия вскоре были устранены. Душеки, наши самые близкие друзья в Праге, у которых мы собираемся остановиться, прослышали об этой истории, и госпожа Душек, чрезвычайно милая и сердечная женщина, попросила курьеза ради уделить и ей что-нибудь из деревянных изделий; я отложила для нее наиболее подходящие вещи и, пользуясь случаем, взяла их с собой. Но здесь нам неожиданно довелось встретить родственную душу — страстную почитательницу муз, которая собирается в ближайшее время обзавестись собственным хозяйством, а посему едва ли откажется от предмета повседневного домашнего обихода, выбранного Моцартом; вот почему я хочу разделить свой подарок, и невесте предоставляется право выбора между искусно вырезанной мутовкой для шоколада и неоднократно уже упоминавшейся нами солонкой, которую художник, не щадя своих сил, украсил прелестным тюльпаном. Я, безусловно, посоветовала бы вам выбрать символ домовитости и хлебосольства, а мы от всей души желаем вам отличаться как тем, так и другим.
На этом госпожа Моцарт закончила свой рассказ. Можно себе представить, с каким интересом и веселым оживлением он был выслушан и воспринят дамами. Бурное веселье возобновилось, когда в одной из комнат верхнего этажа, в присутствии мужчин, на стол были выложены оба предмета и состоялось официальное вручение подарка, этого образца патриархальной безыскусственности, которому, по словам дядюшки, предстояло занять среди фамильного серебра как теперешней владелицы, так и ее самого отдаленного потомства, не менее почетное место, чем то, что занимает прославленное творение флорентийского мастера в Амбразской коллекции.
Было уже около восьми часов; подали чай. И вскоре нашему музыканту весьма настойчиво напомнили о данном им еще за обедом обещании поближе познакомить собравшееся общество с «нечестивцем», надежно упрятанным — к счастью, не слишком уж глубоко — в дорожном сундуке.
Моцарт без промедления согласился. Объяснение фабулы потребовало немного времени, затем он раскрыл нотную тетрадь — свечи на фортепьяно были уже зажжены.
Нам очень хотелось бы, чтобы наши читатели хоть на мгновение испытали то ни с чем не сравнимое чувство, которое нередко поражает нас подобно электрическому току и всецело захватывает, когда до слуха нашего из какого-нибудь окна доносится хотя бы отдельный отрывистый аккорд, который может раздаться лишь оттуда, чтобы мы ощутили хоть частицу того сладостного волнения, что охватывает нас в театре еще перед закрытым занавесом, когда оркестр настраивает инструменты. Разве это не так? Если, собираясь приобщиться к любому великому трагическому произведению искусства, независимо от того, называется ли оно «Макбетом», «Эдипом» или как-то иначе, мы испытываем священный трепет перед непреходящей красотой, то где же, как не здесь, подобный трепет мог охватить нас с большей или хотя бы равной силой? Человек жаждет вознестись над собственным «я», хотя и боится этого, он чувствует, что перед ним сейчас раскроется бесконечность; сознание это теснит его грудь, одновременно наполняя ее таким неземным блаженством, что кажется, вот-вот разорвутся стесняющие оковы и душа вырвется из бренного тела. К подобному ощущению присоединяется благоговение перед столь совершенным искусством: мысль о том, что ты наслаждаешься божественным чудом, что можешь воспринимать его, как нечто близкое тебе, порождает своего рода умиление, даже гордость собою, возможно, самую прекрасную и чистую, какую нам только дано испытать в жизни.
Хотя на долю наших героев, которым суждено было теперь впервые познакомиться с произведением, близким нам с юношеских лет, и выпало завидное счастье услышать оперу в исполнении самого автора, все же они находились в совершенно ином, причем гораздо менее благоприятном, чем мы, положении, ибо целостное и непосредственное восприятие этого произведения было для них, в сущности, невозможно, да и оставалось бы невозможным по многим соображениям, даже в том случае, если бы они могли прослушать его полностью, без всяких сокращений. Из восемнадцати законченных и отделанных номеров композитор сыграл, по-видимому, менее половины (в сообщении, положенном в основу данной повести, точно указан лишь последний номер из этого перечня, а именно секстет), к тому же исполнил их, очевидно, большей частью в вольной интерпретации и фортепьянном изложении, подпевая местами там, где ему это представлялось нужным. Что касается жены Моцарта, то известно лишь, что она исполнила две арии. Судя по отзывам современников, у нее был не только сильный, но и приятный голос, а посему мы можем предполагать, что она спела первую арию донны Анны «Теперь все известно, убийцу нашли мы» и одну из двух арий Церлины.
Строго говоря, лишь Евгения и ее жених по своему интеллекту, своим взглядам и вкусам были желанными для маэстро слушателями, причем Евгения в гораздо большей степени, чем барон. Оба они сидели в глубине комнаты; она была настолько захвачена музыкой, что даже во время коротких перерывов, когда все остальные скромно выражали свое одобрение или же невольно выказывали восторженными возгласами глубокую взволнованность, она, неподвижная, как статуя, крайне односложно отвечала на обращенные к ней слова жениха.
После того как Моцарт закончил потрясающим по красоте секстетом, завязалась беседа, в ходе которой он с особым интересом и удовольствием выслушал отдельные замечания барона. Речь шла о финале оперы, а также о намеченном на начало ноября первом представлении ее, и когда кто-то заметил, что некоторые части финала потребуют еще титанического труда, маэстро загадочно улыбнулся, а Констанция сказала, обращаясь к графине, но так, что он не мог этого не услышать: «У него есть еще кое-что in petto, что он держит в тайне даже от меня».
— Душа моя, — возразил Моцарт, — ты выходишь из своей роли, коль скоро заводишь подобный разговор; что, если у меня появится сейчас желание вновь сесть за фортепьяно? И в самом деле, мне просто не терпится.
— Лепорелло! — с живостью воскликнул граф, подзывая слугу. — Вина! Три бутылки Силлери.
— Нет, нет! На сегодня довольно, — мой повелитель не выпьет больше ни капли.
— Пусть пьет на здоровье, и да воздастся каждому по заслугам.
— Бог мой, что же я натворила, — заохала Констанция, бросив взгляд на часы. — Скоро одиннадцать, а нам завтра рано утром надо отправляться в путь, сумеем ли мы?
— Никоим образом не сумеете, драгоценнейшая, положительно никоим!
— Странные бывают иногда стечения обстоятельств, — заметил тут Моцарт. — Что скажет моя Станцль, если узнает, что отрывок, который она сейчас услышит, появился на свет в столь же поздний час и тоже накануне отъезда?
— Неужели? Когда же? Верно, три недели назад, когда ты собирался в Эйзенштадт?
— Правильно! А случилось это так. Я вернулся с обеда у судьи в одиннадцатом часу; ты уже крепко спала, и я хотел, как обещал, тоже поскорее лечь в постель, чтобы утром вовремя встать и не опоздать к отправлению почтовой кареты. Тем временем Файт, по обыкновению, зажег свечи на письменном столе, я машинально надел халат, и мне пришло в голову быстро просмотреть ту часть работы, которую я намеревался выполнить еще в этот вечер. Но вот невезение! Проклятое, совершенно излишнее женское усердие. Ты все убрала, упаковала ноты, — их нужно было взять с собой, так как князь пожелал прослушать сей опус; я искал, ворчал, бранился, — напрасно! Тут взгляд мой упал на запечатанный конверт: письмо от аббата, судя по росчерку, с отвратительной закорючкой на конверте; и я действительно угадал! Он прислал мне после переработки остававшуюся у него часть текста, которую я рассчитывал увидеть не раньше, чем через месяц. Я тотчас же усаживаюсь, с любопытством читаю и прихожу в восторг от того, как хорошо этот старый хрыч сумел понять, что мне нужно. Все стало гораздо проще, лаконичнее и вместе с тем содержательнее. Как сильно выиграли во всех отношениях и сцена на кладбище, и финал, вплоть до гибели героя! (О, замечательный поэт, вторично сумевший подчинить себе небо и преисподнюю, ты не должен остаться без вознаграждения, подумал я.) Обычно мне не свойственно забегать вперед при композиции, как бы соблазнительно сие ни казалось, — это дурная привычка, которая может иметь весьма плачевные последствия. Но бывают и исключения; короче говоря, сцена у конной статуи командора, когда из могилы раздается угроза убитого, резко обрывающая смех ночного гуляки, так что у того волосы на голове шевелятся от страха, сразу же завладела моим воображением. Я взял аккорд и почувствовал, что попал на верный путь, где меня уже поджидает целый легион ужасов, который я должен буду пустить в дело в финале. Сперва получилось адажио: d-moll, только четыре такта; затем вторая фраза из пяти тактов, — и я уже живо представил себе, как необычно зазвучит в театре голос, сопровождаемый мощнейшими духовыми инструментами. Вот послушайте-ка, если только я сумею здесь это передать.
Он тут же погасил свечи в обоих стоявших рядом с ним канделябрах, и среди мертвой тишины, воцарившейся в комнате, прозвучал грозный хорал «Смеяться кончишь ты этой же ночью». Словно бы из далеких звездных миров сквозь синий мрак ночи полились леденящие душу и тело звуки серебряных труб.
«Кто здесь? Отвечай?» — слышится голос Дон-Жуана. И вновь так же монотонно, как и прежде, раздается обращенный к молодому нечестивцу призыв не нарушать покоя мертвецов.
Когда в воздухе замерли последние отзвуки громовых аккордов, Моцарт снова заговорил:
— Тут уж я, разумеется, не мог остановиться. Стоит льду дать трещину в одном только месте у берега, как треск начинается по всему озеру, и слышится даже в самых отдаленных его уголках. Невольно я ухватился за ту же нить и дальше, в сцене ужина у Дон-Жуана, когда донна Эльвира только что удалилась и, следуя приглашению, появляется призрак. Вот послушайте.
Последовал длинный, наводящий ужас диалог, который даже самого хладнокровного слушателя подводит к границам человеческого разумения, а быть может, и заставляет преступить эти границы; мы как бы видим и слышим нечто сверхъестественное, и все наше существо начинает безвольно метаться от одной крайности к другой.
Уже отрешенный от человеческой речи, бессмертный дух усопшего все же снисходит еще раз до разговора. Как зловеще звучит его голос, будто поднимающийся и скатывающийся по ступеням незримой лестницы, когда, вскоре после первого леденящего душу приветствия, мертвец отвергает предложенную ему земную пищу. Он требует немедленного покаяния: мало отмерено призраку времени; а путь его долог, о, как долог! И у кого не замирает сердце и не трепещет душа от восхищения и страха, когда охваченный смятением Дон-Жуан с чудовищным упорством восстает против незыблемых основ мироздания, вступает в борьбу с адскими силами, пытаясь сдержать все возрастающий их натиск, сопротивляется, хитрит и, наконец, погибает, сохраняя все же в каждом движении свое полное превосходство?! При этом испытываешь примерно такое же ощущение, как при грандиозном зрелище разбушевавшейся стихии, при виде пожара, охватившего огромный корабль. Мы невольно как бы начинаем сочувствовать слепой, но величественной силе и, со скрежетом зубовным, разделяем те страдания, которые ей приходится терпеть в ходе ее бурного самоуничтожения.
Композитор кончил. Некоторое время никто не решался первым нарушить молчание.
— Поведайте нам, — заговорила наконец графиня еще прерывающимся от волнения голосом, — поведайте нам, прошу вас, что вы чувствовали в ту ночь, после того как отложили в сторону перо?