Летом 2-го года Ангэн правитель Моротака назначил своим наместником младшего брата Мороцунэ. И вот что случилось вскоре после того, как сей наместник прибыл на землю Kaгa. Неподалёку от усадьбы наместника, в уединённой горной местности, стоял храм Угава. Как-то раз наместник, проезжая мимо этого храма, увидел, что монахи нагрели воду и совершают омовение, купаясь в бочке; он въехал во двор, всех разогнал и сам залез в бадью для купания, а потом приказал своим подчинённым спешиться и вымыть коней водой, приготовленной для монахов. Монахи, понятное дело, разгневались. "С древних времён ни один правитель не смел и ногой ступить за ограду святого храма! - заявили они. Соблюдайте обычай прошлого и немедленно покиньте пределы монастыря!" Но наместник Мороцунэ дерзко ответил: "Прежние наместники все были дурни, вот вы и своевольничали. Меня вам не удастся морочить. Я заставлю вас повиноваться закону!"
Не успел он договорить, как монахи напали на его подчинённых, пытаясь выгнать их за ограду, те же, со своей стороны, рвались во двор храма. Любимому коню Мороцунэ перебили тут ноги. Обе стороны обнажили мечи, стали рубить и стрелять друг в друга, и началась сеча. Наместник, как видно, поняв, что монахов легко и просто не одолеешь, с наступлением ночи убрался прочь. А наутро окликнул всех чинов земельной управы и во главе тысячи всадников нагрянул в Угаву, где сжёг дотла все строения, не пощадив ни единой кельи.
Сей монастырь Угава подчинялся главному храму на Белой горе Хакусан116. Кто же отправился в главный храм с жалобой на бесчинство наместника Мороцунэ? То были престарелые монахи Тисяку, Какумё, Ходайбо, Сёти, Какуон, Тоса и многие другие.
Услышав такое, поднялись как один все монахи трёх храмов и восьми обителей монастыря Хакусан и в сумерки девятого дня седьмой луны того же года силой в две с лишним тысячи человек подступили к усадьбе наместника Мороцунэ. "Солнце уже зашло. Отложим битву до утра!" - решили они и затаились в засаде.
Дышал прохладой осенний ветер, росой покрылись листва и травы; и молния пронзала тучи, и в блеске молний сверкали стальные украшения шлемов...
Меж тем наместник, учуяв, верно, что ему несдобровать, той же ночью обратился в бегство и отбыл в столицу. Когда на рассвете монахи приблизились к усадьбе и дружно грянул их боевой клич, из усадьбы не донеслось в ответ ни звука. Послали лааутчика на разведку. "Все убежали!" - доложил он. Делать нечего, пришлось монахам ни с чем воротиться домой
Тогда решили они подать жалобу монахам Святой Горы Хиэй; разукрасив священный ковчег117, хранившийся в главном храме монастыря Хакусан, они на плечах понесли его в монастырь на Святую Гору. В двенадцатый день восьмой луны, в час Коня, в тот самый миг, когда ковчег прибыл к восточному подножью Святой Горы, с севера раздался оглушительный удар грома; громовые раскаты с грохотом покатились в направлении столицы. Внезапно повалил снег, и всё кругом - и горы, и строения, и вечнозелёные кроны деревьев, - всё скрылось под белоснежным покровом.
14
СВЯЩЕННЫЙ ОБЕТ
Ковчег поместили в храме Мародо118. Между божествами храмов на Белой Горе Хакусан119 и Мародо связь глубока и тесна, как крепки узы, соединяющие родителей и детей120. Чем бы ни окончилось прошение, которое собрались подать монахи, поражением или успехом, оба великих бога несомненно возликовали при неожиданной встрече, и радость эта была превыше счастья рыбака Tapo Урасимы, когда, вернувшись из подводного царства Царя-дракона, он повстречал своих правнуков в седьмом колене121, превыше радости сына, покинутого отцом ещё до рождения122, когда спустя много лет он впервые улицезрел Шакья-Муни на священном Орлином Пике123. Собрались все три тысячи монахов Святой Горы Хиэй, рядами, плечом к плечу стояли жрецы всех Семи синтоистских храмов. Словами не описать, как торжественно звучали громогласно распеваемые молитвы, непрерывное чтение сутры!
Вскоре монахи Святой Горы подали государю Го-Сиракаве прошение: Моротаку, правителя земли Kaгa, требовали они сослать в дальнюю ссылку, а наместника Мороцунэ - заточить в темницу. Но государь-инок колебался, решения не принимал.
- Не к добру это, не следует медлить! - встревоженно шептались умудренные опытом царедворцы. - С древних времён челобитные монахов Святой Горы ставили превыше всех прочих жалоб. Уж на что безупречными вассалами были министр-казначей Тамэфуса124 или наместник правителя Дадзайфу Суэнака, а пришлось обоим изведать горечь ссылки, ибо этого потребовали монахи. Ныне тем более надлежит уважить их просьбу - ведь речь идет о Моротаке, человеке вовсе ничтожном! Тут и рассуждать нечего!
Но ни один не высказал этого открыто и громко, ибо недаром сказано: "Высшие избегают советовать государю, боясь лишиться щедрых окладов; низшие молчат, опасаясь понести наказание..."125
"Три вещи мне неподвластны - воды реки Камо, игральные кости и монахи Горы Хиэй", - во время оно говорил сам государь-инок Сиракава, признаваясь в своем бессилии обуздать воинственных чернецов. А в царствование императора Тобы, когда монахи Святой Горы пожелали, чтобы храм Источник мира, Хэйсэндзи, в краю Этидзэн, отдали в их владение, государь, глубоко чтивший учение Святой Горы, вынужден был исполнить эту своевольную просьбу, с горечью отметив в своем указе, что ради сохранения мира иной раз приходится попирать справедливость и называть чёрное белым...
Как-то раз Масафуса Оэ126 спросил у государя-инока Сиракавы: "Государь, как бы вы поступили, если бы монахи Горы Хиэй спустились в столицу и, дабы подкрепить свои просьбы, принесли с собой священные ковчеги?"
- Мне пришлось бы удовлетворить любое их прошение! - ответил государь-инок.
15
БУНТ МОНАХОВ
Уже несколько раз подавали монахи Святой Горы челобитную государю-иноку Го-Сиракаве; Моротаку, правителя земли Kaгa, требовали они отправить в ссылку, а Мороцунэ, его наместника, заточить в темницу, однако ответа на свою жалобу так и не получили. Тогда монахи отменили праздник в честь бога Хиёси127, пышно разукрасили паланкины со священными ковчегами трёх храмов - Дзюдзэндзи, Мародо и Хатиодзи128, подняли их на плечи, и утром в час Дракона129 тринадцатого дня четвёртой луны 3-го года Ангэн, устремились к императорскому дворцу. В окрестностях Сагаримацу, Кирэдзуцуми, Тадасу, Умэтады, Янагихары, у реки Камо к ним присоединилось множество рядовых чернецов, послушников, служки из синтоистских храмов, так что шли они теперь уже несметной толпой. Ковчеги двинулись по Первой дороге. Священные сокровища сверкали на солнце, поражая все взоры; казалось, будто солнце и луна спустились на землю.
Тут был отдан приказ - воинам Тайра и Минамото стать боевым заслоном у дворца во главе всех четырёх сторон, дабы преградить путь монахам. Князь Сигэмори Тайра во главе трёх тысяч всадников защищал восточную сторону ворота Ясного Солнца, Приветствия Мудрости и Ворота Благоухания. Его младшие братья Мунэмори, Томомори и Сигэхира вместе с дядьями Ёримори, Норимори и Цунэмори держали оборону с юга и запада. От дома Минамото призван был Ёримаса, служивший в дворцовой страже, вместе с родичами Хабуку и его сыном Садзуку, отпрысками боковой ветви Минамото из местности Ватанабэ. Во главе малочисленного отряда всего в триста с небольшим всадников встали они с северной стороны, у Швейной палаты130. Войска здесь было мало, а место обширно, так что воины растянулись цепочкой далеко друг от друга; порвать столь скудную оборону, казалось, не составит труда.
Увидев, что силы Ёримасы невелики, монахи вознамерились внести ковчеги через северные ворота. Но Ёримаса был человеком мудрым. Он спешился, снял с головы шлем и почтительно склонился перед ковчегами; так же поступили все его воины. Затем Ёримаса отправил к монахам посланца - одного из воинов Ватанабэ, по имени Тонау.
В тот день Тонау надел поверх светло-зелёного боевого кафтана желтый панцирь с узором из мелких цветочков сакуры; на рукояти и гарде его меча блестела насечка из красной меди, стрелы в колчане были увенчаны белыми орлиными перьями, а под мышкой он держал красный лакированный лук. Сняв шлем, Тонау преклонил колени перед ковчегом.
- Послание к святым отцам от благородного Ёримасы! - провозгласил Тонау и передал:
"Нынешняя жалоба Святой Горы обоснована и бесспорна. Человек посторонний, я и то сожалею, что решение по вашей жалобе задержалось. Ваше желание войти во дворец с ковчегом мне тоже понятно. Но вы видите - войска у меня мало. Если мы откроем ворота и пропустим вас, чтобы вы прошли во дворец без помехи, это не послужит вашей славе в грядущем, ибо назавтра даже малые дети в столице поднимут вас насмех, называя трусами. Если вы внесёте ковчег - значит, станете ослушниками, нарушите августейшую волю; если мы преградим вам путь - боги Святой Горы, которых мы издавна почитаем, отвернутся от нас и путь воина будет нам заказан навеки... Любой выбор представляется мне прискорбным! А с восточной стороны ворота обороняет князь Сигэмори, у него могучее войско. По моему разумению, подобает вам пробиваться через те ворота!"
Так передал Тонау; и, услышав его слова, монахи на мгновенье заколебались.
Многие из числа молодых монахов закричали:
- Что за нелепые доводы! Вносите ковчеги через эти ворота, и дело с концом!
Но тут выступил вперед Гоун, старый монах, первый умник и самый учёный из всех монахов Святой Горы.
- Сказано справедливо! - произнёс он. - Раз мы взяли с собой ковчеги, дабы подкрепить нашу просьбу, значит, славу в веках можно заслужить, только пробившись с боем, одолев могучее войско! Ёримаса - прямой потомок Цунэмото131, основателя рода Минамото, он прославленный воин, ни разу не ведавший поражения. Но не только воинской доблестью он известен - он и стихотворец прекрасный! Однажды, когда император Коноэ ещё сидел на троне, во дворце происходило поэтическое состязание, и государь задал тему: "Дерево в дальних горах". Все затруднялись сразу сложить стихи, а Ёримаса без малейшей заминки, тотчас произнес знаменитую танка: Распознает ли взор
деревья, чьи ветви сокрыли
горный склон вдалеке?
Только вишня порою весенней
всех соседей затмит цветами...
Государь был восхищён. Так неужели мы опозорим сейчас человека столь утончённой души? Несите ковчеги в другое место! - так рассудил Гоун, и сотни монахов - и в передних рядах, и в дальних - все согласились: "Правильно! Верно!"
Затем монахи, неся впереди ковчеги, попытались пробиться во дворец с восточной стороны, через Ворота Приветствия Мудрости. А там дело тотчас обернулось бесчинством и святотатством, ибо самураи стали стрелять по толпе из луков. Десятки стрел вонзились в ковчег храма Дзюдзэндзи. Убито было много послушников, служек, много монахов ранено. Казалось, стоны и вопли доносятся до небесной обители бога Брахмы, а в земной глубине в страхе содрогнулись боги-хранители преисподней. Разбитые наголову, монахи побросали ковчеги у ворот и ни с чем возвратились к себе на Гору.
Примечание
1. В начальных поэтических строчках "Повести о доме Тайра" излагаются два сюжета из жития Шакья-Муни (санскр., букв.: "Святой из рода Шакьев"; земное воплощение Будды). В первом из них речь идет о буддийском монастыре Гион (санскр. Джэтавана-вихара), построенном на юге Индии богачом Судатта, прозванным Анатха-пиндада (санкскр. "подающий бесприютным"), ревностным последователем Будды. В монастыре имелся Павильон Непостоянства - лазарет для больных и престарелых монахов. В час кончины кого-либо из обитателей Павильона колокола, висевшие по четырем углам кровли, начинали звонить сами собой, выговаривая слова буддийской молитвы: "Всё в мире непостоянно, всё цветущее неизбежно увянет..." и т.д. (в санскр. подлиннике - стихотворение "гатха").
Второй эпизод описан в "Нирвана-сутре", одной из канонических скрижалей буддизма, и рисует смерть Шакья-Муни, т.е. его переход в нирвану; как только дыхание смертного Будды прервалось, четыре пары деревьев сяра (санскр. "сала" - тиковое дерево) склонилось над его ложем, скорбя о том, что Будда покинул земную юдоль, и окраска их листвы и цветов мгновенно изменилась - они увяли.
Оба сюжета призваны в образной форме иллюстрировать одну из главных идей буддизма - быстротечность и непостоянство всего сущего. В средневековой Японии обе притчи были широко известны и не нуждались в более подробном их изложении. В дальнейшем же начальные строчки "Повести" нередко воспринимались как своеобразный эпиграф ко всему эпосу, интерпретирующий его содержание в духе буддийского мировоззрения.
2. Чжао Гао - евнух первого циньского императора Ши-хуана (годы правления - 246-210 гг. до н.э.), вынудивший совершить самоубийство Второго циньского императора - Эрши-хуана, за что сам поплатился жизнью. Историческая традиция рисует его интриганом и коварным злодеем.