Собственно, в чем моя вина? Да, убил Звонарского и его лакея, но они явно занимались неблаговидными делами. По сути, это была вынужденная самооборона – защищался, как мог. К тому же я вроде как считаюсь иностранным подданным. Вдруг допрашивать меня можно лишь в присутствии посла? Хотя этот вариант кажется слишком сомнительным. Тайная канцелярия вряд ли заморачивалась такими пустяками.
Ой, кстати, а чье у меня подданство? Кирилл Романович сказал, что Дитрих был курляндцем. Из обрывочных знаний по курсу школьной истории помню, что Курляндией называлась часть нынешней Латвии со столицей в Митаве, номинально принадлежавшая Польше. Что самое интересное – хоть и плачутся нынешние прибалты о временах Советского Союза, но настоящую оккупацию они заимели как раз в те годы. Практически вся верхушка – немецкая, свою линию – жесткую, да что там говорить, жестокую – немцы гнуть умели. Латышам жилось тяжко.
Навстречу двое солдат за руки протащили стонущего человека с голой спиной, покрытой ужасными язвами. Явственно послышался запах горелого мяса. Я отвернулся, не в силах глядеть на отвратительное зрелище. Сразу бросило в жар. Пытка здесь явление обыденное, применяется и к правым и к виноватым. Где гарантия, что не наговорю лишнего, за что можно распроститься жизнью? Я, конечно, парень крепкий, но у всех есть предел. Опытный палач развяжет язык даже немому.
В животе разом потяжелело.
Меня ввели в небольшую комнату, поставили лицом к окну. Свет сразу ударил в глаза. После темноты одиночки солнечные лучи палили, будто лазерные пушки. Конвойный солдаты замерли как истуканы, прижав мушкеты к ногам.
Я увидел за столом Фалалеева вместе с худощавым мужчиной, который обмакнул гусиное перо в чернильницу и приготовился писать в толстой книге, похожей на амбарную. Понятно, первый – следователь, второй – писец. Сбоку загремел инструментом палач – дородный, в кожаном фартуке; другой – в ярко-красной поддевке, с прической горшком – ему ассистировал.
– Ступайте, – приказал Фалалеев солдатам.
Те развернулись и покинули помещение. Почему-то без них стало еще страшнее.
– Приступим к роспросу, – сказал Фалалеев. – Помни, что ложное слово твое будет противу тебя же обращено. Клянись, что не прозвучит здесь от тебя ни единой кривды.
– Клянусь.
– Знай, что целью нашей является возбудить в преступнике раскаяние и истинное признание, за что ждать тебя награда может милостию императрицы нашей Анны Иоанновны.
Ага, щаз, ищите дурака в другом месте. Надо быть полным идиотом, чтобы взвалить всю вину на себя на первом же допросе. Нет, я еще побрыкаюсь.
Фалалеев продолжил:
– Ежели будешь строптивым и непокорным – учти: за утаение малейшей вины – жестокое и примерное наказание, как за величайшее злодеяние. Укрывательство с твоей стороны будет тщетным, ибо правда нам всея известна! – Он потряс листами бумаги.
Я понял, что это отчеты Борецкого и его начальника. Буду рассчитывать, что ничего лишнего они не написали.
– Признаешься ты?
– Мне не в чем сознаваться. Моя совесть чиста, – спокойно произнес я.
Фалалеев скрестил руки на груди и задумался. У меня сложилось впечатление, что к допросу он не готовился, да и рассеянный взгляд наводил на мысль о том, что чиновник не так давно успел приложиться к бутылке.
– Что писать? – подал голос писец, которому надоело ждать, когда «шеф» очнется.
– Пиши, что увещевание не понял, – вяло откликнулся чиновник.
Писец бегло застрочил.
– Говори, кто таков, каких чинов, откуда будешь и веры какой? – опомнился Фалалеев.
Понятно, началась рутина. В принципе, ничего страшного на данном этапе нет, главное, не сболтнуть лишнего.
– Барон курляндский, Дитер фон Гофен, вера моя… – Я стал вспоминать, кем могли быть прибалтийские немцы. Понятно, что христиане, но какие именно? Так, католики отпадают, православные тем более… Рискну. – Лютеранская, – добавил я, надеясь, что заминка с ответом получилась незначительной.
Чиновник удовлетворенно кивнул, писец старательно заскрипел пером.
– Каково состояние твое?
Вряд ли меня спрашивают о самочувствии. Видимо, интересуются материальным положением. Так, что там Карл говорил…
– Имение моей матушки неподалеку от Митавы.
Если спросят, сколько душ – завалюсь. Я ведь понятия не имею, сколько фон Гофены народа под ярмом держат. Хотя Фалалеев тем более не в курсе.
– Возраст твой?
Хм, будем надеяться, что мы с Дитрихом погодки.
– Двадцать пять лет.
– Скажи нам, Дитер фон Гофен: что привело тебя в державу Российскую?
Вариант с иномирянами, разумеется, отпадает.
– Желание послужить России и матушке императрице, Анне Иоанновне, – завернул я, памятуя слова Карла.
Фалалеев поморщился. Как все следователи, он без сомнения был циничен и смотрел на показания подозреваемых с большим скепсисом.
– А кто выступил твоим другом и сопровожатым?
– Мой кузен Карл фон Браун, родом из Курляндии.
Правда, только правда и ничего, кроме правды. Первый раунд я продержался. Было бы глупо засыпаться на начальной стадии.
– Проверим, не говоришь ли ты неправду и не был ли в руках заплечных дел мастера, – задумчиво произнес Фалалеев. – Сымай рубаху.
Я разделся до пояса. Палач смочил руку и провел по голой спине.
– В палаческих руках не был. Нет ничего, – констатировал он.
– Не единого рубца? – расстроенно спросил Фалалеев.
– Вообще следов кнута нет. Спина чистая.
Я обрадовался, что Дитрих был законопослушным гражданином, иначе неизвестно, как бы повернулся допрос.
– Государево дело за ним такое… – Чиновник продиктовал список обвинений, затем вернулся ко мне: – Скажи, зачем учинил злодейство на дороге, убив капрала Преображенского полка Звонарского, лакеев его Жукова и Зорина, а иже с ними поручика полка Измайловского Месснера?
– Признаю себя виновным в смерти Звонарского и одного из лакеев, не знаю фамилии. Хочу заметить, что я вынужден был взять на душу грех, ибо застал этих людей за разбоем, учиненным над поручиком. В смерти Месснера моей вины нет. Его предательски застрелил кто-то, оставшийся неизвестным.
– Как смеешь ты, душегубец, клеветать на мужей достойных? – взвился Фалалеев.
– В моих словах неправды нет. Я говорю только то, что видел собственными глазами. Спросите Карла фон Брауна. Он подтвердит.
– У тебя еще будет возможность стать с ним с очей на очи, – заявил чиновник, намекая на очную ставку.
– Прекрасно. Тогда обратите внимание на рану поручика – его застрелили со стороны спины в то время, как я держал его на руках. Более того, при мне и оружия-то огнестрельного не было. Уверен, в показаниях свидетелей это отражено.
Фалалеев сверился с записями и наморщил нос. Судя по его недовольной роже, я был прав, с этим не поспоришь. Но деньги Огольцова отрабатывать надо.
– Запиши в протокол, что подозреваемый во всем запирался, как замерзлый злодей. Приступаем к розыску.
Палач лязгнул огромными клещами. До меня дошло, что под «розыском» понимается не что иное, как пытка. Сердце бешено заколотилось, по хребту прокатились капли холодного пота. Вот он – момент истины.
Писец удивленно посмотрел на чиновника и растерянно пробормотал:
– К розыску, Петр Васильевич? Так на то ведь дозволение Андрея Ивановича быть должно… Как без него-то…
– С Андреем Ивановичем я завсегда договорюсь, – спокойно произнес чиновник. – Давай-ка, Архип, на дыбу подвесь энтого. Пущай на себя пеняет. Виска, она правду покажет.
Надеюсь, услышав эти слова, я не побледнел как мел.
Меня подтолкнули к дыбе, завернули руки за спину. Палач накинул на них петлю, другой конец перекинул через крюк в потолке и резко потянул. Ноги оторвались от земли. В плечах что-то хрустнуло, от напряжения глаза едва не полезли из орбит, я ощутил страшную боль в выворачивающихся суставах и дико заорал. Так плохо мне еще никогда не было.
Глава 7
Я вопил как оглашенный, хрипел, хватая ртом воздух. Сил хватало только на то, чтобы не выдать себя с потрохами, не взять чужую вину, не навести поклеп. Ребра трещали, руки не ощущались, мышцы не справлялись с нагрузкой, тело пронизывала острая боль.
Ой, мама, не могу… не могу больше. Как больно! Скорей бы все закончилось… Гады, сволочи! Чтоб вас! И почему я?! Почему со мной?! Что же я такого сделал?! За что наказание?!
– А-а-а-а! – Сердце едва не выпрыгнуло из груди.
– Не говорил ли ты слов хулительных, сим заставив Звонарского руку на тебя поднять? – вопрошал раскрасневшийся Фалалеев. – Не поносил ли высокую монаршую особу? Неспроста же Звонарский противу тебя шпагу обнажил.
– Ничего такого я не говорил.
– Врешь, мерзавец.
– Отпустите. Нет на мне вины. Я лишь защищал свою жизнь… Больно мне… Что же вы делаете?!
Фалалееву очень хотелось превратить дело из уголовного в политическое. И что тогда? Смерть, вырывание ноздрей, каторга, Сибирь? Может, взвалить на себя все, признаться даже в том, чего не делал, лишь бы избавиться от муки? Нет, я должен бороться, чего бы это ни стоило. Старайтесь, старайтесь, скоты. Издевайтесь. Отольются кошке мышкины слезки. Ой… больно, больно как! Меня же инвалидом сделают. Козлы!
Я отчаянно матерился, но ругательства лишь распаляли мучителей, наслышавшихся в этих стенах такого, что мне и не снилось. Вряд ли их удивили мои трехэтажные конструкции.
– Винись, а то огнем жечь буду! – рыкнул Фалалеев.
Я замычал как корова. На что-то другое при всем желании был уже не способен. Вымотали, скотобазы!
– Что, что он сказал? – подпрыгнул чиновник.
– Запирается, – смущенно произнес палач. – Ну да ничего, Петр Васильевич, я ему сейчас встряску устрою. Запоет, аки соловей в роще.
– Устрой, Архип, устрой, голубчик, – с очень нехорошими интонациями сказал Фалалеев. – И веничком горящим по спине проведи.
Пришел черед удивляться палачу:
– Так то ж в третий раз положено.
– Делай, Архип, что сказано. Давай-ка встряхни субчика, – разозлился чиновник.
Я заскрипел зубами. О том, что такое «встряска», мне доводилось читать: веревку висящего на дыбе слегка отпускают, потом резко натягивают, что может привести к переломам в локтях. Все, амба… Ноги вновь коснулись пола. Сейчас, сейчас… Я зажмурился, втайне надеясь, что умру от разрыва сердца и пытка закончится.
– В чем дело, Петр Васильевич? – от голоса вошедшего веяло энергией, добродушием и… огромной силой.
Я открыл глаза и увидел сжавшегося в комочек Фалалеева. Над ним нависал сухощавый мужчина высокого роста, со слегка вытянутым лицом, увенчанным высоким умным лбом, гладко выбритый, с почти незаметной ямочкой на подбородке (второй едва намечался); нос длинноватый, исчерченный на переносице поперечной складкой, со своеобразным, будто живущим собственной жизнью, кончиком. Под карими насмешливыми глазами круги, как у уставшего, хронически не высыпающегося человека.
– Что за безобразие творите, господин Фалалеев? – вновь с почти искренней шутливостью спросил вошедший, но чиновник лишь нервно сглотнул и не сразу нашелся, что ответить.
– Мы, то есть я…
– Позвольте взглянуть в допросный лист. – Вошедший протянул руку. – Уж не по первым ли двум пунктам расспрашиваете? – Голос стал строже.
– Только подбираемся, Андрей Иванович. Злодей упирается, так мы его того… на дыбу, – опомнился Фалалеев.
Андрей Иванович… Понятно, к нам пожаловал собственной персоной начальник Тайной канцелярии генерал Ушаков. Фигура интересная, сумевшая усидеть в своем кресле, несмотря на все дворцовые перевороты. Это, знаете, о многом говорит. Непрост был Андрей Иванович, непрост…
– А меня спросить – что, забыли? – недобро прищурился Ушаков.
– Андрей Иванович, беспокоить не хотели. Вы ж двое суток здесь дневали и ночевали, только уехали к себе домой вчера по вечеру, зачем вас тревожить? Душегубец это, убил вместе с подручным сразу четырех, из них двух шляхетского роду.
– За что ж ты, ирод, людей жизни порешил? – заинтересовался генерал.
– Да за то, что они сами хотели меня на тот свет спровадить, – морщась от дичайшей боли, с трудом шевеля губами, произнес я.
Генерал полистал протокол допроса, нервно покусывая губы, вернул документы Фалалееву и коротко бросил:
– Не похоже, что брешет. Разве немец на такое пойдет? Тут нашим, российским духом пахнет.
– Вот мы и выясняем правду, – залебезил чиновник.
– Позаботьтесь повальный обыск у Звонарского на дому устроить.
– Всенепременно, Андрей Иванович, – кисло ответил Фалалеев.
– А немца снимите с дыбы, вправьте кости, покуда не поломали, – распорядился Ушаков. – Лекаря позовите, чтобы в порядок его привел. Токмо сами не вздумайте. Не столько лечите, сколько калечите. Слышь, Архип?
Палач закивал как китайский болванчик.
Ушаков продолжил:
– Обязательно хорошего медикуса кликните – Генриха Карловича. Я недалече его видел.
– Андрей Иванович! – взмолился чиновник.
– Что – «Андрей Иванович»?! – разозлился генерал. – Много на себя взяли, Петр Васильевич. Самоуправство это. Рази не так? А самоуправства я не потерплю. Бардак развели! Распустил я вас, окаянных, распустил. Раз ушел Ушаков домой, значит, твори что вздумается. Ан нет, выкусите. – Он сложил кукиш и сунул под нос Фалалееву. – Не на таковского напали, милостивый сударь. А ведь не думаете, что стоит мне только захотеть, и вы местами поменяетесь: тебя на дыбу подвешут, а его в канцеляристы определят. Так, Фалалеев?
– Что вы такое говорите, Андрей Иванович! – сокрушенно забормотал чиновник. – Я ведь всего себя на службу положил. Не корысти ради…
– Не знаю, Фалалеев, не знаю, – покачал головой Ушаков. – А вот ежели узнаю, то…
Он недоговорил, круто развернулся и вышел из застенка.
Палач меня больше не трогал, руки мои повисли безвольными плетьми. Я стоял и покачивался – достаточно было дуновения сквозняка, чтобы свалить меня на каменный пол.
Фалалеев снял белый парик, промокнул большим шелковым платком вспотевший лоб и, переведя дух, произнес:
– Что-то сегодня генерал наш не с той ноги встал. То ли дочурка его ненагляднная – свет Катерина – коленце какое выкинула, то ли ее величество императрица недовольство проявили.
– Не выспался он, – пояснил писец. – Днюет и ночует на работе, все неймется ему, а возраст уже не тот. Сдает генерал наш, вот и злится. Так я пойду за дохтуром?
– А как же! Только обязательно Генриха Карловича сыщи, хучь из-под земли достань, а то Андрей Иванович голову мне оторвет.
Чиновник сплюнул и устремил на меня злобный взор:
– Повезло тебе сегодня, немчура поганая, ну да я все равно с тобой разберусь.
Я отвернулся, радуясь окончанию допроса. Если бы еще не онемевшие руки…
Писец сбегал куда-то и вернулся в компании суховатого старикана – и по виду и по манерам доктора, причем явно иноземных кровей, – который, осмотрев меня, пробормотал несколько малопонятных фраз на латыни.
– Положите его на лавку левым боком, – приказал лекарь.
Палачи поспешили выполнить распоряжение, распластав меня на широкой лавке. Доктор заботливо сунул под голову небольшой деревянный сундучок. Лежать было неприятно, но все же гораздо лучше, чем стоять.
– Пусть побудет пока в таком положении.
Я чувствовал, как под действием силы тяжести мышцы начинают расслабляться. Спустя несколько минут лекарь взял руку за предплечье, согнул в локте и оттянул книзу.
– Как вы? – спросил он.
– Ничего хорошего, – признался я, настороженно наблюдая за его манипуляциями.
– Не переживайте, молодой человек, ничего страшного не случилось: кости целы – это главное. А вывихи, о них вообще смешно говорить. Плевое дело, – заверил старичок. – Поверьте, у меня богатый опыт.
Я напрягся, чувствуя, что мне заговаривают зубы. Доктор покосился на меня и неодобрительно поцокал языком. Внезапно он вскинул голову кверху и воскликнул:
– Что это?
Я невольно отвлекся, посмотрев на потолок. Лекарь воспользовался этим – легким движением повернул согнутую руку сначала кнаружи, а затем внутрь, вставив плечевой сустав на место. Последовал щелчок.
– Мать вашу! – Я едва не умер от боли и шока.