Промаявшись до вечера, с темнотой Ахмет вновь обошел торжки. На торже у пятого магазина было пусто; впрочем, это стало ясно ещё за квартал — но Ахмет честно просидел на краешке клумбы добрые полчаса. Ничего. Никого. …Да и хер с ним, нашим легче…
Из-за перегородившей бывший проспект Победы кучи обломков дома, где в цоколе был когда-то магазин «Подарочный», показались мощные кирпичные валы старого ресторана. По хребту пролетел холодный выдох — там! Что-то важное? Нет, непохоже; почему вдруг шерсть поднялась — непонятно. Оказалось — пацан, синий и в соплях, базарить внятно не может. Или не хочет; глаза смышленые, но — мама дорогая, какие злобные. Лет шесть-семь, похожий на грызуна какого-то. …О, это стопудово Кирюхин головняк. Мне такого домой тащить нельзя — баба тут же растает, не успеешь обернуться, как это чучело станет «сыночкой» и будет в полный рост ебать мне голову. Не, товарищ детеныш, будете сыном полка имени Жириновского…
— Э, Немец. Хорька этого фиксируй, отведешь хозяину, он в курсе. Пошли, щас ближний остался — и всё, хорош на сегодня.
Ахмет забрал у Немца ствол — вести это юное отродье и пасти по сторонам было нереально. Вот и последний торжок. На подходе Серб сбавил шаг — площадка торжка захламлена, укрытий полно, лучше перебдеть. Ахмет жестом остановил Немца с извивающимся пацаном на сворке — типа, постой там, пока пятак проверим. Маякнул Сербу — расслабься, людей вроде как нет; но всё же ткнул в сторону дальнего угла: давай, типа, обойдем — на всякий случай. Обошли, встретились напротив того самого тупичка между забором и контейнером, где Жирик отмахивался от торговцев. Встали, повесив закрытые стволы на ремень. Ахмет вытащил курево, поднес Сербу прикурить. Только сделали по затяжке — и мгновенно крутанулись на месте, щелкая предохранителями, расходясь к краям прохода. Посреди тупичка замерла пойманная на подходе здоровая псина, мохнатая, как вывернутый полушубок. …Ах ты, сучара, ишь как тормознула! Знаешь ствол, да?… — синхронно подумали оба человека. Псина рыкнула — она поняла, что попала. Что она пыталась сделать — то ли подкрасться на бросок, то ли прошмыгнуть из тупичка… Ахмет понял, что псина врубается в бесполезность своей последней атаки, но всё равно её сделает. Ломанется на два пулемёта. Его вдруг ожгло — …Бля! А может, не только человек!…
— Не стреляй, Серб!
— Ты чё! Она уже жопой крутит!
— Три шага назад!
Люди, сближаясь, плавно шагнули назад. Под спутанной грязной шерстью полыхнул радостным изумлением собачий взгляд — смерть, похоже, откладывалась. Надо отдать ему должное — у него хватило ума не принять отступление людей за слабость, и он тоже отступил на несколько шагов, не сводя глаз с противника и помаленьку щемясь в сторону, к выходу из тупичка.
— Слышь, Серёг. Я сейчас отдам тебе машинку, а ты бери её и иди к Немцу. Встаньте у ДК и ждите меня. Понял?
— Ты чё, решил…
— Понял? — перебил Ахмет. — Машинку держи.
Серб, недоуменно матерясь, потащил стволы с торжка. Немец сидел на бордюре, привязав пацана к стойке горелого волговского кузова, и внимательно пас окрестности.
— Бля, он совсем ёбнулся…
— Чё там за дела?
— Прикинь, Лёх, наткнулись на псину, здоровую, как теленок, еле среагировали. Та раз, тоже тормознула, знает ствол, встала, такая, рычит. Этот мне: «не стреляй», типа. Потом говорит, на, мол, машинку, иди жди. Сам остался, сел на землю и в гляделки играл с этой тварью, когда я уходил.
— Н-да. Он у вас чё, с припиздом?
— Не, не то что с припиздом, а как тебе сказать… Чует он иногда заранее всякую херню. Интуиция, во! — вспомнил умное слово Серёга. — Иной раз вещь полезная, ничё не скажешь.
— И чё, сбывается?
— Да хрен разберешься. Вот прикинь, иногда раз, скажет: пацаны, нависает над нами такой-то и такой-то косяк. Надо сделать то-то и то-то. Ну, сделаем — ясен пень, косяк после того, как чё-то сделано — ну, чтоб он не был, не случается. Это вот как считать — сбылось, или нет?
— Да хер знает. Вроде и так, и эдак.
— Вот и я говорю… — Серый достал загодя набитую носогрейку. — Дай-ка прикурить. А этого ты куда дел?
— Да вон, за железо прицепил. Сучонок, всю душу вымотал, пока вел. Прикинь — только расслабишься, он заметит — и раз! как дернет! Маленький, а дергает — ого, ты понял, нет!
— На кой хер он сдался… Ты понимаешь чё-нибудь?
— Не. Чё-то дурь какая-то. С утра мусор, вечером — этот вождь краснокожих… Такое ощущение, что ваш дури перекурил. Он же курит у вас?
— Да курит, кто не курит-то сейчас. Но шибко уж убитым я его не видел.
— Хотя наш-то тоже, в курсе этой мути. А наш не курит.
— Да чё, Лёх, башку трудить, надо оно? Они типа начальство, пусть у них голова и болит. Пошли б эти все петербурские тайны к едрени фени. О, смотри! Идёт.
— Это чё он машет?
— Да хер знает… Типа, чтоб мы вперед шли, что ли?
— Похоже на то. Чё, пошли?
— Ага. Иди, отвязывай этого своего.
— Бля, навязался он на мою голову… У вас есть чё ему пожрать? Надо накормить, а то у нас шаром покати, со вчера ещё.
— Да найдем… Ёпть! Лёх, ты глянь! Не, точно начальство с катушек съехало!
— Слышь, похоже, и вправду… А чё псина-то не кидается? Смотри, идёт, и ничё.
— Это наверно он дал ему что-нибудь. С голодухи хоть куда побежишь, хоть за кем.
— Ладно, двинули. Интересно, нахер он ему сдался?
— А чё, на цепь посадить, ночью по проволоке запускать — всё какая-никакая, а подмога. Заспишь, полезет тварь какая-нибудь, а он, глядишь, разбудит…
— Ну, может…
Ахмет сидел в углу бывшего училищного спортзала, стараясь оставаться незаметным. Торговцы галдели, раскладывая товар, делили прилавки, суетились. По залу, не зная, куда себя деть, нарезал круги Кирюха, непривычно корректный и предупредительный. Помогальники мрачно пожирали глазами вход, на котором встречал торговцев Аркашка Авдеев, молодой рыжий мент, отчего-то принятый Кирюхой за день до открытия. Пришли не все, но большинство. Стало ясно — базар приживется, и у нового Дома появится источник постоянного дохода. …А народ-то Кирюхин как рад, ишь ты. Да, чё, на самом деле есть чему радоваться. Это по нынешним временам редкость — под ногами почву чуять. Блин, надо тормознуть его, а то к обеду колею в полу пробьет… Мимо снова несло уставившегося в пространство новоиспеченного хозяина базара, перебиравшего губами с самым отсутствующим видом.
— Кирюх. Кирю-ух! Эй!
— Чё? — очнулся хозяин.
— Присядь-ка, а то уже башка кружится от твоих пробежек. Как сраная лошадь в ёбаном цирке…
Кирюха немного потормозил, выдохнул и тяжко опустился рядом с соседом.
— Бля, я чё-то даже разволновался, прикинь.
— Да ладно тебе. Всё нормально, критическая масса есть. Видишь же?
— Да вижу вроде.
— Ну и не мандражируй. А то как юный летёха перед распределением.
Кирюха снова выдохнул и на сей раз расслабился, вытянул ноги, закурил.
— Ну, всё. Хватит, на самом деле. Да, всё пучком. Торговцы почти все, а покупатели подтянутся, никуда не денутся.
— Да и так уже сколько прошло.
— Шестьдесят пять было минут десять назад. Аркашик считает. Некоторые уже расторговались, свалили. Остальные, вон, ещё пасутся.
— Вот видишь. Рожок и две пятёры, как с куста.
— Тьфу на тебя, постучи. Не считай до вечера.
— Ладно тебе, я не глазливый.
— Ага, ты-то как раз и не глазливый.
— Пока хлебничаем, не бойся, — на грани фола пошутил Ахмет, напряженно ожидая реакции соседа.
— Э, хлебник. Смотри, таких, как ты, в старые времена на кострах жгли. По мне, так очень правильная была традиция, — отшутился Кирюха.
Соседи примолкли — видимо, обдумывая свои и ответные реплики.
— О! Э, смотри, какую сучку привели! — прервал, наконец, тягостную паузу Ахмет. — Если меньше сотни, взял бы!
— Где?
— А вон, смотри, гэбэйник уже подкатил, во-он, видишь? Щас как перекупит мяско молодое…
— А… Точно. Бля, а ничё. Слышь, сосед, если чё — займёшь? — Кирюха шлепнул по барабану Ахметова РПК.
— Да я, может, и сам возьму, — подзадорил соседа Ахмет. — Да займу, конечно. Только смотри, у меня не целый, я больше полста не заряжаю.
— Нештяк, должно хватить. Смотри-ка, возьмёт он. Тебе жена возьмёт…
— А чё, имею полное право. Шариат позволяет. — Но Кирюха уже не слушал, вскочил и замахал руками, подзывая бабу, продающую симпатичную девку.
Баба, пряча глаза, поспешила на зов солидного покупателя, волоча за собой постоянно застревающий в толпе товар.
Девка и впрямь была ничего, чистая, не кожа с костями, и на морду не страшная. Опять же, чувствовалось, что за её плечами нет зимовок в подвале с десятком мужиков; в манере даже присутствовала определенная стыдливость.
— Чё просишь, мать? За кровиночку, от сердца оторванную?
— Не моя она, свово б не привела, — сердито, видимо, от сильного смущения, затараторила баба. — Но ты не думай, слышь! Мне главное, чтоб нормальному человеку попала, не в колхоз какой, с голодранцами. И то, продаем-то, что наш лежит, лечить надо. А о цене сговоримся, лишь бы ты не…
— Э, мать. Ты не менжуйся, тут голожопых нет, этот, вон, вообще, хозяин базара. — перебил Ахмет. — Сколько просишь, скажи просто. А хотелки свои можешь не рассказывать, нам это без интересу.
Баба испуганно осеклась, но, видимо, богато выглядядевший Кирюха, пожиравший глазами молодую фигурку, придал бабе энтузиазма.
— Да я чё, я ничё… Сотню пять-сорок пять давайте, и всё… Она у нас чистенькая, ни на коже ничего, и болезней никаких, не подумайте…
— Делать-то хоть умеет чего? — оборвал бормочущую бабу Ахмет.
— Да как ей уметь, она у нас девочка ещё… Сами научите там, что вам надо…
— Дура! — заржал Ахмет. — Не, во бабы — все мысли вокруг елды накручены, а, Кирюх?! Уссаться! Я не про еблю, я тя спрашиваю, полезное что умеет она? Готовить там, ещё чего по хозяйству? Тут щель безрукая никому не нужна. За сто пятёры-то.
— Ну… — замялась баба. — До готовки молодых нынче кто ж допускает, пока сготовят, сожрут половину… А так всё может, как не мочь-то.
— Ну, тогда полсотни, не больше. Готовь ещё тут для нее. Не-е…
— Да ты чё, ирод, за полсотни?! Ты ещё рожок мне дай, за целку-то! — вызверилась баба, обдав собеседника смрадом гнилых зубов. — Ишь, умный, черножопая морда!
— Рожок?! — продолжил торговаться Ахмет. — Ты за языком следи, овца! «Черножопая морда», ишь, сука, отвязала ботало! Укоротить, что ли? Нехуй делать! Рожка тебе многовато будет, тебе одного в твою пустую голову за глаза хватит! Да на тебя даже патрона жалко, дура старая… Ну, полрожка ещё добавим. А?
Но тут баба сделала мастерский ход. Этим ходом бабы всегда побеждают, тут уж ничего не попишешь…
— Вы это, гляньте хоть. — и дернула девку в сторону дверей бывших раздевалок, чернеющих в углу спортзала. — А то орёшь, орёшь, а про что орёшь — сам не знаешь. Может, и двух сотен не пожалеешь. Ну! Чё стала, корова?
Ахмет набрал было воздуху, чтоб дать ушлой бабе достойный отпор, но, поглядев на раздувшиеся ноздри и краснеющую шею давно постящегося Жирика, выдохнул и присоединился к процессии. Едва перешагнув порог выгоревшей раздевалки, баба принялась сноровисто раздевать девчонку, аккуратно складывая через локоть её лохмотья. Девка натурально жалась, пытаясь прикрыть нежно-розовые соски на довольно смачных, не по возрасту, сиськах.
— А?! Гляньте только! — торжествующе вскрикивала баба, сдергивая очередную тряпку. — А? Какова, а? Полсотни! Сто с полтиной, вот так точней будет!
— Не, старая, ты точно охуела уже. Чё не три-то? Может, тебе цинк целый принести? Целка… Щас посмотрим, что за целка, раз уж смотреть товар, так смотреть… А ну, ложись на шкафчик! — рявкнул Ахмет на дрожащую девку. — Дура! Вон, постели чё-нибудь!
Девка кое-как забралась на боковую стенку перевернутого железного шкафчика и вытянулась, пытаясь прикрыть коленом промежность, а руками грудь.
— Ха, ты чё, покойница? Легла, понимаешь, ручки сложила! А ну, расщеперь ляжки-то, скромняга…
Ахмет, как заправский гинеколог, левой подразвернул симпатичные губки молодой пизды, а из правого кулака выпустил чёрный заскорузлый палец и легонько засунул его внутрь ойкнувшей девки.
— Ты не ойкай, ишь ты, ойкает она… Это ещё так, баловство. Как Кирюха, вон, заправит, полон рот желудка навыдавливает, глотать заебешься. Да, Кирюх? — подмигнул соседу Ахмет, разворачиваясь к продавщице. Пока оборачивался, лицо его резко изменилось, превратившись из добродушно-насмешливого в дышащую угрозой маску.
— Целка, да? Ты чё, с-с-сука? Ты кого наебать-то решила? — тихо, даже ласково прошипел Ахмет, буравя бабу странно почерневшими глазами. — Попасть хочешь, да? За наебалово?
У бабы побелела морда и забегали глаза — попытка прямого обмана покупателя могла дорого ей обойтись. Недолго думая, она с визгом вцепилась товару в волосы, вереща что-то на тему «блядь, да когда нагуляла, да сколько жрачки одной извели на тебя», и ещё много чего такого, что в таких случаях положено орать. Жирик с Ахметом дружно заржали, пока товару не начала угрожать потеря внешнего вида.
— Э, мать, да всё, всё, отмазалась! Верим, верим, только отстань от девки, слышь! — задыхаясь от смеха, попытался урезонить бабу Жирик.
— То есть, всё, мальчики, забираете? Ну и хорошо, как договаривались, да? Сотенку — и разбежались? — мигом сориентировалась баба, поняв, что за попытку наебалова никто её подтягивать не собирается.
Мужики опять сложились пополам, кашляя и сморкаясь:
— Не, во сука, а! Ты понял, нет?!
— Бля, едва с пики соскочила — и смотри-ка, опять буровит — «как договаривались»! Да, может, она у тебя уже с начинкой чьей-то ходит! «Целка»!
— Да, на тёрки брать такую надо, всех разведёт!
— Мальчики, чево ржете-та? Давайте рассчитываться, а то ржать-то долго можно… — неосторожно вклинилась баба, решив ковать, пока горячо.
— Сотенку, говоришь… — снова наставил на бабу свою отработанную маску Ахмет. — Слышь, Кирюх. Ты здесь толкуешь, как на твоем базаре наебалово отбивают?
— Да базару первый день, нет ещё заположняка. Ахмет, а как на торжках было?
— Ну, когда как. Обычно тот, кого кинуть пытался кто, сам назначает. Обчество только смотрит, чтоб без махновщины, или сами договорятся, или весового, бывает, подтянут — он и предложит. Если фуфлыжник не залупается, то легко может съехать — по половинке разойдутся, и хорош. А так по-разному бывает. Когда и на ножи фуфлогонов ставят, — назидательно глядя на бабу, доложил Ахмет. — Вот в данном случае я бы половиной дал отъехать. Борза мать, конечно, как трамвай; но хоть насмешила.
— Короче, так. В честь, это, первого дня работы моего базара я тебе… — запнулся Кирюха, подыскивая выражение,
— Назначу половину штрафа — закончил Ахмет.
— Не. Пусть возьмёт, как договорились. Чё ты там говорила, мужик болеет? Пусть возьмет свою сотку. Рассчитайся, Ахмет.
Баба причитала, накликая Кирюхе долгих лет, здоровья и всякого прочего, одновременно увязывая в платок выщелканную полусотню семёрок, не забывая качать пули в гильзах и проверять лак на капсюлях.
— Так, за десять семёры четырнадцать пятёрки нынче дают, значит… Ага, значит, тебе рожок ровно ещё остался. Пошли, получишь.
Баба обернулась на успевшую одеться девку, затормозила ненадолго, нервно жуя губы. Подбежала, снова замерла, словно не зная, что сказать. Потом, решившись, неловко притянула её к себе, клюнула в щеку: