Пулеметчики кивнули. В повадке взрослых, битых на все стороны мужиков не было и следа недоверия к словам, по сути — пацана, все военные подвиги которого сводились к бегству после краж разной степени удачливости, и неумело запоротому в подвалах бывшего «Дома одежды» сверстнику, точно так же пытавшемуся наладить жизнь после зачистки.
— Твари, сука. Ублюдки косоглазые. Слышь, Томас, как Командир с ними справлялся-то? Ведь как шелковые ходили.
— Не знаю… Сам дум-маю, Иг-горь. Эх, жаль, Иванова убили, ты замечал, он с ними нормально управлялся. А ведь без году неделя служил.
— Томас, надо их контракты повнимательней посмотреть. Где-то там собака порылась, жопой чую. Кстати, слышь? Че-то у меня как-то на душе хуево.
— Из-за этой сук-ки?
— Наверно… Хотя вроде нормально получилось, а? Соточка — опаньки, упала. И выкатываем всего пятнадцать процентов.
— Сто тесят-ть. Я смету на сто тесят-ть отправил, — приглушив голос и зажав микрофон, улыбнулся эстонец. — Премия за моральный вретт. Пятерку — кураторам, пятерку попилим… Э! Кут-та это он! — эстонец ткнул пальцем за ухо и заорал в гарнитуру:
— Э! На броне! Пасвалис, стоятть, йоп фашу мат! Поворот не видишь?! Назад сдай и налефо, толбоепп! Карта есть?! Карту смотри!
Савчук с молчаливо трясшимся сзади пулеметчиком деликатно хохотнули, глядя на разбушевавшегося Командира: как быстро, оказывается, должность обучает русскому командному. А ведь пришел когда, был что твой замминистра — нос в потолок, с рядовыми на «вы», платочки-галстучки… Укатали чухонскую сивку русские горки. «Бредли» клюнул носом, тормозя, и зажал левый фрикцион. Развернувшись в фонтане снега и выхлопа, срезал угол и покатил по целине, в которой едва угадывалась дорога на Пыштым. Ехать за «Бредли» было приятно, гусеницы превращали колею в плотно спрессованный нескользкий наст.
— Иг-горь, как снег, пройдем?
— Да пройдем, чего там. Если че — вон, «Бредли» есть, вытянет. Ты лучше вот что скажи — с группировкой мы как теперь? Если MLRSами надо будет отработать, как они?
— А что, думаешь — утвердят меня?
— Похоже. Я уже заместительские подсчитываю, хе-хе. Шесть лет служу, и замена всегда в течении суток максимум. Так что думай, Командир. О, смотри. Кому это мы понадобились? — Савчук поднял повизгивающий планшет, на экране которого появилось окно с требованием ввести командирский PIN. В принципе, такого быть не должно — рассылка внутри Компании дело обычное, но вот так, по боевому каналу, во время операции… Получалось, что приоритет мессиджа позволил ему послать и московское командование NCA Division, и, тем более, местное екатеринбургское.
— Иг-горь, это что-то серьезное. — Командир дал команду на остановку и неуловимой дробью вбил свой номер.
— Чего там?
— Погоди… Это… Эт-то что еще за новост-ти… Ты понял? Отменили бакс! Теп-перь будет какое-то глобо… Так… Ну, это понятно, обещают, что никто не потеряет… Ага, евро будет еще месяц. — успокоился Томас, вернул на экран карту и скомандовал доложить готовность.
— Погоди, как это еще — отменили бакс?! Ты че? — выдохнул Савчук, хранивший изрядную сумму в потрепанных полтинниках и сотках, но эстонец не слушал, принимая доклады о готовности к маршу.
— Продолжить движение! — спокойно распорядился Командир и повернулся к Савчуку. — А вот так. Теперь вместо федерального резерва будет Голдман Сакс. Только безнал, все наши счета уже там.
— Ваш-шу мм-м-мать! — скривился Савчук, врубая пониженную. — Нет, а?!
Он сейчас завидовал даже нищему, но ничего не потерявшему пулеметчику-хохлу, трясшемуся позади, чего уж говорить об этом проклятом чухонце, предусмотрительно, как оказалось, переворачивавшем все свои боковые доходы в евро. …А мы, мудаки, еще смеялись над ним… — скрипнул зубами Савчук. Первая, вторая. Разогнавшись, хамвик легко катился по рубчатой колее, догоняя притормозившего перед поворотом «Бредли». …Бляди! Ну и че я теперь буду делать с вашими ебаными бумажками? А?! — Савчука разъедало изнутри самое настоящее отчаянье. Выход в отставку, маячивший уже не в безнадежно отдаленной перспективе, домик в Коста-дель-Соль, необременительный курортный бизнесок типа бара или прогулочного катера, все, все, все бля! — растаяло во вновь ставшей расплывчатой и враждебной перспективе.
— Суки, пидар-р-расы!!! Столько, блядь, лет отхуярил на этих… — договорить ему не удалось: из внезапно заполнившей весь передний обзор мутной тучи прилетел кусок гусеницы Бредли, лишив тело Савчука плеча с рукой и всего левого бока. Бешено вращающийся трак, не потерявший и десятой доли энергии, чисто срезал левую сторону кресла, пронзил смешную жесть кузова и с гудящим свистом ушел в чахлую березовую рощицу слева от дороги.
Словно задумавшись, пойманный взрывом четко на середине корпуса «Бредли» замер на миг, и ускоряясь, завалился на левый борт. Не удержался — борт лег как раз на невидимую под уцелевшим снегом обочину, наклоненную в кювет, и опорные катки, не выдержав двадцати тонн, подломились. БМП тяжко ухнул под откос, подняв тучу снега.
А ведь едва не пришлось отменять операцию — колонна по непонятной причине остановилась сотни за три до засады, причем Ахмет четко ощутил разбежавшуюся оттуда вспышку беспокойства; но потом, как ни в чем ни бывало, тронулась — и головной БМП четко накрыл собой фугас, не вильнув и не отклонившись от самой разумной траектории.
…Все. Вот теперь все как надо… Слева раздался дружный автоматный грохот. …Давайте пока сами, мужики. Как учили — водилы, командиры, пулеметчики… Ахмет напряженно вглядывался в оседающую тучу, стараясь разглядеть шедший за БМП хамвик. Едва показалась морда, Ахмет достроил по ней салон и долбанул в сторону пулемета. Три, три, два. Молчишь — вот и молчи. Так, теперь как там задний. Слух легко выделил два последних ствола в цепи. Нормально — никаких суетливых очередей на полмагазина, пацаны размеренно отсекают по три-четыре.
Пять секунд. Еще столько же, и пойдет ответка. Ахмет навелся на КамАЗ с охранением — водила вываливается из кабины, сидевшего рядом не видно. Будем надеяться — мертв, и за руль не полезет. Припомнив расположение агрегатов, тем не менее проконтролировал пол кабины — вот так; перевел огонь на кузов. …Сука, жаль, жопы не видать — может, они сейчас как раз на землю сыплются. Ага, трассер — три на остатке. Хорошо, как раз перед ответкой перезарядиться… Издалека донесся пронзительный крик Сереги — зря командуешь, сейчас все в горячке, вряд ли выполнят. На правом фланге громыхнули пулеметы. Все, пошла массовка. Так, а че это у нас движок не заглушен?! Наводясь на капот главной фуры, Ахмет всем телом почувствовал, как скорчившийся за панелью водила пытается воткнуть передачу, выжимая сцепление левой рукой. …Не, ни хуя, дорогой… Два, два. Кажется, все. Еще два. И еще три — на хуй мне тут ездоки не нужны. Оба, горим, что ли?! А-а-атлично, Григорий!.. Ответка сначала пошла густо, но бестолково — не зря снежок перед стрелками притоптали, по черному выхлопу АК, сливающемуся с потянувшейся над дорогой гарью, расположение сразу не вычислишь. Ухнул разрыв, осыпав гребень высотки мерзлой землей — …суки, умудрился кто-то кинуть! Хуйня, большим недолетом легла. А! Вот он, метатель сраный!.. Два, два, два. Есть, аж брызнуло! Ништяк, еще где?
Количество работающих с той стороны стволов таяло на глазах — все правильно, куда им из-под пулеметов с флага деваться. Пулеметчики отработали на славу — еще по рожку, и можно на охват. Опасно обходить забитую колонну, но надо: на очереди быстрое мародерство и отход. …Сколько у нас? Хоть бы немного…
Огонь резко пошел на убыль и угас. …Неужели — все? Не может быть… — Серега опасливо приподнялся на локте. В голове пронзительный звон и уханье сердца. …Надо что-то командовать, а что?!. — почти панически резануло по нервам, но, слава Богу, с правого раздался хриплый голос Старого:
— Эй, господа хозяюшки! Живые есть? Ежли есть, руки в гору и выходим.
— И че? — глухо, как из по-земли, донеслось с той стороны дороги. — Конфетку дашь?
— По ебалу разок. Серьезно, мужики, не трону.
— Чего это ты такой добрый?
— Война войной, а безоружных мочить не приучен.
— Да ну?
— Слышь, ты тупой? Башку включи свою — на хуй ты мне сдался? Раздену, и иди. Мне товар гранатами портить неохота. Давай не еби мозги, выходи уже, а то закидаем.
С минуту там молчали. Серега напрягся — а если не поверят про гранаты? И че тогда? Гранат-то ведь нет, ни одной…
— Слышь, эй! Точно не кончишь?
— Я в баб кончаю. Не ссы, сказал — не трону. Только все вылазьте, понял ты меня? Если хоть один пионер-герой останется — всех завалю.
Над дорогой повисла пауза, выделив треск пламени, лениво копошащегося в заднем хамвике и под расстрелянным сильнее всех средним КамАЗом.
— Выходим, не стреляйте.
Ахмет приподнялся над гребнем, держа на прицеле то и дело затягиваемый копотью проход между главной фурой и первым КамАЗом. Из дыма вышел первый хозяйка — здоровенький хлопец в расстегнутой до пупа куртке. Аккуратно отбросив свою уродку, он вытянул руки в сторны и замер, не сводя глаз со Старого. Серегу словно подбросило — не дело старшему сидеть, как зритель в театре. Привстав на колено, он выждал момент, когда Старый начнет распрямляться, и со всех ног дунул к первому КамАЗу, держа на прицеле осторожно выбирающихся из-за машин хозяек.
Встав рядом с Ахметом, Серега с кровожадной сосредоточенностью сверлил взглядом испуганных врагов. …С виду — люди как люди, а?! А че, суки, творите с нами! Ну вот, пидарасы, ща ответите!.. — эта мысль довольно ясно читалась на его возбужденной боем моське, и добавляла холодного пота обреченным иринисам, старающимся не поймать случайно взгляд этого юного дикаря с горячим автоматом в руках. Семеро хозяек выстроилось в неровную сгорбленную шеренгу неподалеку от кучи сброшенных стволов.
— Все? Подранков не валяется там? — Серега заметил, что тон Старого изменился: Старый явно торопился, разговаривая с пленными как с пустым местом — ни малейших попыток рулить, ни грамма эмоций. …Да он их списал… — догадался Сережик и пообещал себе, что уж на этот раз перехватит лично хотя бы одну глотку.
— Есть, но тяжелые. Стрелять не смогут, — с готовностью доложил тот же длинный, что отозвался первым. — Я еще слышал, как в кузове кто-то…
— Цыц. — оборвал разговорившегося Старый и вытащил из кармана связку пластиковых хомутов, бросив ее прячущемуся за спины других коротышке. — Эй, порося, покрути-ка корешков своих. Чтоб затягивал как следует, понял? Так, э, пидарасы, ладошки врозь сделали! Ты, баран! За спиной! Во-о. Крепче тяни, свиненыш. Все, теперь сам иди сюда…
— Ой!
— Терпи, свинья, один хуй зарежу… — отрешенно ухмыляясь, пробормотал Ахмет, вталкивая коротышку в толпу пленных и вдруг гаркнул так, что пленные вздрогнули как один организм: — А ну, пали, суки! Пали, быстро! Куда, блядина! Мордой вниз. Кто дернется — труп. Сереж. Иди колонну зачищай. Помнишь?
— Да. От середки к краям, выстрелил — заглянул. Пулеметы страхуют. В кунги заглядывать издаля, после очереди. И смотри — пулемет сначала проверяй, если норма — тогда со станка сымаешь, там повертка такая есть справа, и весь патрон пулеметный собрать, чтоб ни одного не оставили. На хавку — похуй, главное — патрон и медицинское все. Смотри, чтоб из шмотья ниче, кроме бушлатов и сапог не брали, и так тащить дохуя. Все, давай, Серег, и быстро все — у нас десять минут на все про все. Какая непонятка — пришлешь.
Серега убежал, на ходу раздавая приказы своим мужикам. Ахмет протяжно выдохнул, обведя темнеющее небо настороженным взглядом и присел на корточки у головы одной из неподвижных фигур на затоптанном снегу.
— Эй, братишка, тебя как звать-то? Жить хочешь?
23
Правильно забитая колонна четко выстроила зарождающийся Дом. Так бывает всегда — когда люди обнаруживают войну, они быстро избавляются от лишнего. Сомнения — лишнее. Человек с сомнениями приносит беду всему подразделению, это он постоянно отстает, теряет доверенное имущество, ломает единственную лопату, попадает в лен. Его надо постоянно выручать и подгонять. Потому сомневающихся ненавидят все, и товарищи о оружию, и командиры.
Особенно командиры. Это оттого, что подчас сомневающийся заставляет командира стать убийцей — от приносящего несчастье надо избавиться, и командир вынужден отделить сомневающегося, послать его на смерть вместо нормального бойца, чтоб подразделение получило с его смерти хоть немного выгоды. Делается это всегда обманом, и от этого командир ненавидит сомневающихся еще сильнее: негодный для войны человек заставляет командира обманывать и убивать своих, что делает войну совсем уж поганым занятием. Вот что самое хреновое на войне. Не страх, не смерть, не ее насмешливая и бессмысленная несправедливость, а именно это. Страх проходит, а это — нет, оно намертво впивается в душу и лежит на самом ее дне тяжелой склизкой тухлятиной. Именно это будит тебя посреди ночи через десяток лет, и ты к концу второй сигареты в тысячный раз повторяешь все те же расчеты и делаешь все тот же вывод — да, я тогда поступил верно, и идешь обратно в постель, а на душе все равно лопается корка, и что-то жгучее сочится из трещин.
Но войну не бросишь и не уйдешь — вот что на войне и самое плохое, и самое хорошее. Поэтому…
…Поэтому сделаем так… — решил Ахмет и окликнул углубившегося в изучение трофейного бинокля Серегу:
— Сереж, у тебя Губа и этот, в пальте обрезанном, че делают?
— Лесхоз, что ли? Ленты их снаряжать посадил, а че?
— Пожрали они уже?
— Да, а…
— Иди отбивай их. Остальных сюда давай.
— На хера, Старый? Ты же говорил, наката подождем?
— Не будет никакого наката.
Сережик только недоуменно косанул на Старого, но, ничего не сказав, скрылся за дверью.
Народ ввалился, наполнив бывший Кирюхин кабинет непривычными запахами хозяйской амуниции. Мужики расселись вокруг длинной взлетки и одинаково завозились, закуривая душистые трофейные сигареты. Дождавшись тишины, Ахмет, сидевший на корточках у открытой дверцы буржуйки, прихлопнул дверцу и опустился в глубокое Кирюхино кресло.
— В опчем, так. Че мы с вами сегодня откуролесили, думаю, все понимают. Этого нам никто не спустит, даже эта пидарасня. Или есть надежда соскочить? — подчеркнуто не торопясь, раздумчиво спросил Ахмет у народа, приглашая высказаться каждого.
— Э, ладно тебе, Ахмет. Все понимают, куда бошки совали.
— Теперь они, пока нас не перестреляют, на Пыштым не дернутся?
— Ниче… — злобно оскалился маленький мужичок, которого погоняли Кобзоном. — Перестреляют они. Эт ишо перестрелять надо. Они нас тут перестреливать подзаебутся. Не, в оконцове, может, и зачистят, базару нет; но, сука, незабесплатно. Ой проплатют они, дохлого Кобзона понюхать…
— Да и перестреляют… Оно того стоит. Экий праздничек-то нонче. Опять же, да: привалить нас — это еще поработать придется. И еще хуй его знает, кто кого привалит…
— А мы их сколь, двадцать семь нащелкали? Сытый, ты же вроде считал?
— Эх, с начала самого бы так… — вздохнул кто-то на конце стола, тут же получив оборотку:
— А кто мешал-то?
— Не, дохлятины двадцать семь.
— Точно. А двадцать восьмой и девятый вон у Ахмета где-то. Слышь, Ахмет, ты там падло это не кончил еще?
— Нет покамест. Они у нас чуток сомлели, отдыхают. Еще потрясу малость, как отойдут… В опчем, нет сомнений, мужики? Нормальный мы с вами ход сделали?
Народ шумно подтвердил — какие сомненья? В самый цвет. Устали ныкаться, сколько уж сидим под полом, как тараканы какие, а тут в кои веки хозяйской кровушки хапнули.
— Ну, не столько хозяйской, сколько холуйской. Мы сегодня ни одной настоящей, породистой твари так и не заполевали. Все или наши бывшие, или хохлы с чухонцами всякими. Корейцы были еще или япошки — хрен их разберешь.