— За то, что они будто бы не всегда действовали по справедливости. Так, кажется, он выразился. Словом, не всегда были принципиальными. У этого парня, — поспешно добавил Митрохин, — был, видимо, нелегкий характер. Мальчишеский нигилизм, как это теперь принято называть.
— Действительно, принято, — сказала Жихарева. По тону ее нельзя было понять, соглашается она с этим или просто констатирует факт.
— Очевидно, он был неправ, — продолжал Митрохин. — Все же мне захотелось узнать… понимаете, самому убедиться…
— Это входит в ваши служебные обязанности? — неожиданно спросила Жихарева.
— Нет, не входит. Но чисто по-человечески…
Он умолк.
— Чисто по-человечески… — задумчиво повторила Жихарева. — Хорошо. Давайте вспоминать, — решительно сказала она. — Итак, Володя Харламов окончил школу в пятьдесят седьмом году. По странной случайности он сидел на той самой парте, на которой вы сейчас сидите. Несколько моих учеников были воспитанниками детского дома. Среди них — Харламов. Я вела этот класс с седьмого года обучения… Еще в седьмом классе я почувствовала, что Володя Харламов… странный мальчик.
— Странный?
— Странный, — повторила Жихарева. — Я постараюсь вам объяснить. Видите ли, после войны ученики, в семьях которых произошла какая-нибудь драма, стали не исключением, а почти правилом. Вы знаете, как сложилась жизнь Володи?
— Его отца убили на фронте. Мать умерла.
— Верно. Если бы он оказался мальчиком просто замкнутым или, наоборот, раздражительным, своенравным, это было бы понятно. Но у Володи был какой-то странный комплекс… — Жихарева на мгновение задумалась. — Он не просто любил, уважал, но боготворил — простите за этот старомодный термин, — именно боготворил своего погибшего в сорок первом отца-пограничника. Это была не просто естественная любовь рано осиротевшего ребенка к отцу, которого он едва ли помнил. Для Володи, насколько я понимаю, решающим было другое…
— Что же именно?
— То, что его отец погиб на фронте. Слова «он защищал Родину» звучат для нас привычно. Но для Володи они имели особое значение. Вы меня понимаете?
— Не совсем.
— Как вам объяснить?.. Мне кажется, Володя считал, будто все его соученики, все преподаватели, вообще все оставшиеся в живых обязаны жизнью его отцу. Если они делали что-то, с точки зрения Володи, плохое, несправедливое, то как бы оскорбляли память его отца. Условно это можно назвать «комплексом справедливости».
Я все время тревожилась за Володю. В своем прямолинейном стремлении быть честным он каждую минуту готов был вступить в конфликт не только с товарищами по классу, но и с преподавателями…
— Простите, — прервал Жихареву Митрохин. — Вы сказали: «стремление быть честным». Что это значило применительно к Володе?
— Он все воспринимал сквозь призму своего отношения к отцу. Он постоянно думал о том, чтобы быть достойным отца. На практике же его поведение нередко вызывало нарекания преподавателей.
— Он плохо учился? Грубил?
— Бывало и то и другое. Но дело не только в этом. Некоторые преподаватели жаловались мне как классному руководителю на Володю. На его попытки вступать в пререкания, задавать неуместные вопросы… Володя казался им дерзким мальчишкой, подающим плохой пример классу. Насколько это было в моих силах, я старалась защитить его. Это не значит, что я всегда одобряла его поведение. Не скрою, я думала и о том, что если его характер не выровняется, — Жихарева сделала легкое ударение на этом слове, — Володя будет обречен на очень трудную жизнь…
— Судя по всему, он не выровнялся, — задумчиво произнес Митрохин.
— Однажды — это было в начале пятьдесят шестого года, — продолжала Анна Абрамовна, — мы говорили на уроке о Маяковском. Я задала ребятам написать сочинение на тему «Почему я люблю поэзию Маяковского». Когда я открыла дома тетрадку Володи Харламова, в глаза мне бросился крупно написанный заголовок «Почему я не люблю поэзию Маяковского». Уже с первых абзацев я поняла, что это сумбурное сочинение написано Володей просто в знак протеста. Поэзию Маяковского он знал плохо, аргументы его были беспомощны. Краем уха он слышал, что Ленин однажды без особой похвалы отозвался о стихах Маяковского… Очевидно, я не сумела убедить своих учеников, в том числе и Володю, что Маяковский достоин их любви. Я решила позвать Володю домой, поговорить с ним, доказать ему, что Маяковский воспевал именно то дело, за которое отдал жизнь его отец. В классе я сказала, что отметки Харламову пока не выставляю…
Жихарева сделала паузу. Глаза ее изменили свое выражение, чуть сузились, стали холодными, даже злыми.
— Прошло два-три дня. Меня вызвал директор школы Крылов. Его назначили к нам сразу после войны. Это был карьерист. Детей он не любил. Он точно знал, какое положение занимают родители каждого из наших учеников. Отношение его к детям было, как говорится, соответственное. Так вот, Крылов вызвал меня и спросил, не было ли в классе каких-нибудь происшествий. Он сидел за столом, а я стояла. У нас в школе было принято стоять, когда с тобой говорит директор. Я ответила, что ничего особенного в моем классе не произошло. Тогда Крылов спросил меня о сочинении Володи Харламова — откуда он узнал о нем, ума не приложу. Я призналась, что такое сочинение было, но я не вижу в нем ничего особенного. Убеждена, что Крылов не читал Маяковского, за исключением тех стихотворений, знание которых было обязательно в школе и в пединституте. Однако он широко раскрыл глаза и многозначительно произнес: «Вы не видите ничего особенного в том, что один из ваших учеников поносит лучшего поэта нашей эпохи?» Мне стало и смешно и горько. Я спросила: «Неужели вы придаете такое значение глупой мальчишеской выходке?» Ничего не ответив на мой вопрос, он сказал: «Пришлите ко мне Харламова». Это меня страшно взволновало. Я знала характер Володи. До сих пор я делала все от меня зависящее, чтобы Володя никогда не встречался с директором. Но сейчас я была не в состоянии что-нибудь изменить: Крылов никогда не забывал своих распоряжений. Мне пришлось послать Володю к нему.
При их разговоре никто не присутствовал. Но слухи о нем поползли уже на другой день. Директор якобы спросил Володю, как он посмел написать, что не любит Маяковского. Володя, в свою очередь, спросил, любит ли Маяковского сам директор. Крылов ответил, что каждый советский человек его любит и что этого поэта нельзя не любить. Володя сказал: «Докажите». В ответ на это директор сказал Володе, что у него нет гордости советского человека. Тогда Володя спросил Крылова, был ли он на фронте. Все в школе знали, что Крылов не был на войне — то ли по болезни, то ли имел броню. Такой вопрос он не мог воспринять иначе, как оскорбление. В результате Крылов замахнулся на Володю и выгнал его из кабинета. Два дня после этого я умышленно ни о чем не спрашивала Володю. На третий решила с ним все-таки поговорить. На вопрос, что произошло в кабинете директора, Володя ничего не ответил. Я настаивала, но Володя молчал. Потом вдруг спросил: «Скажите, Анна Абрамовна, разве это справедливо, что такой человек, как мой отец, погиб на фронте, а такой, как наш директор, живет на свете?» Я не знала, что ему ответить. Володя стоял передо мной, напряженный, взгляд его широко раскрытых глаз был устремлен на меня в ожидании ответа… Конечно, я не молчала. Я произносила общие слова, убеждала его в необходимости быть выдержанным, говорила, что Крылов — как-никак старший, а старших надо уважать…
Жихарева безнадежно махнула рукой и тяжело вздохнула.
— На следующий день ко мне подошла учительница истории, секретарь нашей парторганизации, и сказала, что Володя Харламов явился к ней с просьбой обсудить на партийном собрании вопрос о директоре школы. При этом он добавил, что его просьбу поддерживают многие ученики. Не скрою, я сильно взволновалась и упросила секретаря никому ничего не говорить, по крайней мере до тех пор, пока я не побеседую с Володей. Я не сомневалась, что в любом случае Володю исключат из школы. Необходимо было во что бы то ни стало остановить его, заставить отказаться от своего заявления. Признаюсь, в тот момент я забыла обо всем — о педагогике, о чувстве правды и справедливости, которое обязана воспитывать в своих учениках. Я думала только о том, как спасти Володю. Свой разговор с ним я до сих пор вспоминаю со стыдом. Я говорила ему, что жизнь сложна, что нельзя лезть на рожон, что если он не возьмет себя в руки, то ему предстоит трудная, несчастливая судьба не только в школе, но и после того, как он окончит ее и станет самостоятельным человеком…
Жихарева умолкла.
— Как же реагировал на все это Володя? — прервал молчание Митрохин.
— Володя выслушал меня и сказал: «Анна Абрамовна, вы знаете, что наш директор — плохой человек. Он не был на фронте, потому что и тогда был трусом. Вы знаете это не хуже меня. Почему же вы требуете, чтобы я взял назад свое заявление?» Что я могла ответить ему? Согласиться с ним? Сказать, что он прав и должен действовать так, как подсказывает ему совесть? Но это значило просто погубить его. Разговаривать с Крыловым было совершенно бесполезно. Я знала, что он использует коллективное заявление как повод, чтобы расправиться и с ребятами, и с неугодными ему преподавателями. Сознавая все это, я тем не менее стала убеждать Володю, что наш директор не такой уж плохой человек, что надо быть снисходительным к людям и, кроме того, думать о себе… Что коллективные заявления у нас не поощряются. Словом, я стала внушать ему тот самый «здравый смысл», который сама в душе ненавидела. Помню, мы разговаривали после уроков в пустом классе. Володя сидел на том самом месте, где сидите сейчас вы, и смотрел на меня широко раскрытыми, немигающими глазами. И я вдруг поняла, что с этой минуты Володя перестал верить мне, а может быть, поколебалась и его вера в людей вообще.
Жихарева снова замолчала.
Раздался звонок, и тотчас школа наполнилась голосами, смехом, шарканьем ног, стуком дверей.
Только двое старых людей молча сидели в пустом классе, погруженные в свои невеселые мысли. Первым заговорил Митрохин.
— Что же произошло с Володей потом?
— Потом вообще все переменилось, — сказала Жихарева. — То, о чем я рассказала, случилось в конце января, а в феврале был Двадцатый съезд. Крылов очень быстро понял, что настали новые времена. Он стал заигрывать с учениками и учителями, ездил домой к наиболее влиятельным родителям, в разговорах с преподавателями сам говорил о своих ошибках, просил ему помочь… Словом, дело с коллективным заявлением замяли.
— Это все? — спросил Митрохин.
— Нет, — ответила Жихарева. — Это не все. Вскоре произошло второе столкновение Володи с Крыловым… Я уже сказала, что наш директор резко изменил свое поведение. Полувоенный костюм он сменил на штатский пиджак, стал вставать из-за стола, когда в кабинет входил учитель, пользовался любым поводом, чтобы заклеймить культ Сталина. Более того, он намекал, что и сам был жертвой этого культа: в свое время его не призвали в армию якобы потому, что кто-то из его дальних родственников был арестован в тридцать седьмом году… Однажды в учительской, вспомнив по какому-то поводу о Харламове, директор назвал его «сыном энкаведешника» и при этом двусмысленно ухмыльнулся. Меня это покоробило. Этот эпизод прошел бы бесследно, если бы…
— Если бы о нем не узнал Володя? — догадался Митрохин.
— Не знаю, кто ему передал. Поздно вечером у меня дома раздался звонок. Я открыла дверь. На пороге стоял Володя. Он был до крайности возбужден. Я хотела дать ему возможность успокоиться, предложила чаю. Но он, едва успев войти в комнату, резко спросил: «Это при вас оскорбили моего отца-чекиста?» Я сказала, что словам Крылова не надо придавать никакого значения: ведь все в школе знают, что отец Володи был начальником заставы и погиб в первые дни войны, защищая страну. Кроме того, сказала я, формально Крылов был прав: пограничные войска действительно входили в НКВД. Володя молчал.
— Он пошел к Крылову? — спросил Митрохин.
— Нет. Совсем нет. С Володей произошло обратное тому, что можно было ожидать. Он знал решения Двадцатого съезда. Видимо, ему казалось, что главное теперь — обличение недостатков прошлого. Тогда это носилось в воздухе. Нет, он не пошел к Крылову. Но прошло несколько месяцев, и имя Харламова снова выплыло на поверхность. Он выступил на общем школьном собрании и сказал, что теперь настало новое время и все можно называть своими именами. Я-то знала, что он имел в виду. Он просто хотел сказать, что теперь такому человеку, как Крылов, можно будет без опаски говорить правду в глаза. Но Володю неправильно поняли. Собранию показалось, что он хочет бросить тень на все наше прошлое. Еще вчера это было бы воспринято иначе. Но собрание, о котором я говорю, происходило поздней осенью пятьдесят шестого года. Вы помните то время: война в Египте, венгерские события… Слова Володи вызвали бурю негодования. Теперь уже на него обрушились и преподаватели, и его товарищи. Володю обвинили в том, что он нигилист, что ему недороги дела отцов. Это Володе-то! Он сидел в дальнем ряду зала. Я обернулась и увидела, что губы его плотно сжаты, а глаза полны слез… И я поняла, что происходит сейчас в сердце, в неокрепшем мозгу этого мальчика. Он был оскорблен, растерян, сбит с толку… Я попросила слово… Пожалуй, это было самое неудачное выступление в моей жизни. Мне казалось, что только защищать Володю я не имею права. Я искренне считала, что в его характере много отрицательных черт, он был слишком резок, самоуверен, даже груб, — ведь, в сущности, он был еще мальчик, просто мальчик, трудное детство которого совпало со сложным переломным временем… Я говорила и о том, что во многом виноваты мы сами, виновата гнетущая атмосфера, сложившаяся в нашей школе. Мое выступление было сумбурным. К тому же я, несмотря на весь свой многолетний опыт, очень волновалась… Выиграл от всего этого только Крылов. Он взял слово и спокойным, медоточивым голосом заявил, что выступления большинства преподавателей и учеников свидетельствуют о политическом здоровье коллектива школы, что в тот момент, когда международная контрреволюция пытается использовать обстановку, сложившуюся после Двадцатого съезда… Словом, вы понимаете… Крылов даже как бы защищал Володю. Подчеркнул, что он сирота, сын погибшего фронтовика и заслуживает особого внимания, хотя, добавил он, «в голове у него каша, и школа должна позаботиться»… Но Володя неожиданно встал и крикнул: «Вы лжете!» На другой день на педагогическом совете обсуждался вопрос о его исключении из школы. Оставили его большинством в два голоса. Среди тех, кто голосовал за то, чтобы оставить Володю, был и Крылов. Мы еще не знали, что он от нас уходит. Вскоре его не то назначили директором другой школы, не то отправили на курсы повышения квалификации.
— Что же было потом?
— Потом я уже не была классным руководителем Володи. Знаю только, в десятом классе у него случилась новая история. Неумный учитель рисования перехватил любовную записку и прочитал ее вслух. Володя выхватил записку из рук учителя, сказал: «Это подло», — и порвал ее в клочки.
— Записка была от Володи?
— Насколько я знаю, он не имел к ней никакого отношения. К счастью, учитель понял свою бестактность и обратил все в шутку.
— Тогда вам уже не приходилось встречаться с Харламовым?
— Нет… Впрочем, да. Один раз. Это было на другой день после того, как он окончил школу. Володя пришел, когда я уже собиралась уходить домой. Он сказал: «Я пришел попрощаться». Я протянула ему руку, и он пожал ее. Поверьте, я не сентиментальный человек, но мне стало грустно. «Наверное, ты без радости будешь вспоминать о нашей школе?» — спросила я его. «Не знаю», — ответил он, подумав немного. «Что ты намерен делать дальше?» — «Не знаю», — повторил он. «Неужели у тебя нет никаких желаний?» — «Боюсь, не сумею ответить. — Он покачал головой. — Впрочем, мне очень хочется увидеть, как слова подтверждаются делами». Я не поняла. «Что ты имеешь в виду?» — «Мне трудно это объяснить. Я помню, чему вы нас учили». — «Я не всегда была последовательна, Володя», — сказала я, думая, что сейчас он вспомнит историю с коллективным заявлением. «Понимаете, Анна Абрамовна, — сказал Володя. — В школе нас все время учили… как бы это вам сказать… словам. Понятиям и словам. Формулам. А за стенами школы шла жизнь. И мы не могли проверить, насколько одно соответствует другому. Теперь я хочу это проверить». Я пожелала Володе счастья и поцеловала его. С тех пор мы не встречались. Но слова его еще долго звучали в моих ушах.
Жихарева смолкла и сидела неподвижно, опустив голову и словно вновь вслушиваясь в то, что когда-то сказал ей Володя Харламов.