— Что Вы, Всеволод Эладович, мы чужое брать с детства не приучены!
— Хорошо, хорошо, а ежели голоден, очень голоден? — на всякий случай добавил воевода.
— Ну, ежели очень голоден, тогда конечно, и ежели без присмотру.
— Вот и я о том же говорю: орки — они же вечно голодные. Им всего и всегда хочется. Будь даже у них все сокровища мира, всё одно бы тянулись к тому, что плохо лежит. Кратковременная война их хоть малость отрезвила, но уму не прибавила. А теперь представь страдающих от безделья орков. Ведь всё, что рассказывают про бедных и голодающих орках — это сказки. На самом деле живут они припеваючи. В ту войну краткую они столь добра из наших земель вывезли, что на десятилетия хватит. Бывал я в их селениях. Дома у всех добротные, тыном каменным огороженные. А на полях невольники с утра до ночи горбатятся. Хлеб для своих хозяев выращивают. А "великие" воины скучают, и тут глядь — поглядь, а Рутения — то тю-тю, не-ту-ти-ти, вышла вся. Распалась на отдельные княжества. Росслан и то меньше прежнего стал. На границах войска и вовсе не осталось, а добыча — вон она, стоит только руку протянуть, то есть вниз с гор спуститься и взять. Кто ж от такой дармовщинки откажется?
— Но ведь не по-людски это, не по-божески.
— Так тож ты о людях речь ведешь, а тут орки, у них же изначально мысли другие. Им бы только кого убить да обворовать. Их ещё к другим мыслям как собаку цепную палкой приручать надо. И если уж глубоко копать, опять-таки во всём власть наша виновата. В мире с орками жить можно только силой. Они одну силу лишь и уважают, а ежели начнешь искать к ним пути примирения, то только презрение да насмешки получишь. Вот так-то, брат.
— Так что ж, Ваше Превосходительство, войну можно было и не начинать? Миром всё решить?
— Миром не миром, а вот в самом начале силу свою врагам так показать, это б на них подействовало. Как с той змеюкой факировой: как тока носом вперёд сунулась — раз ей по носу! Ещё сунулась раз — ей двугорядь! Глядишь — и соваться перестала, лишь следит туманными глазками за дудочкой, а выйти за границы означенного не решается.
Пылающая столица оркского халифата предстала пред очами Всеволода во всей красе продолжающейся битвы. Чёрные дымы, поднимаясь до облаков, заволокли и без того пасмурное небо.
Мрачное, нехорошее предчувствие наполняло сердце двигающегося к своему войску воеводу. Грустные мысли блуждали в его голове. Они перевалили через холм, и огромное поле, изрытое могилами, предстало его взору.
— Сколько их здесь? — рассеянно, нет, даже скорее испуганно спросил Всеволода ехавший рядом ординарец. — Тысячи две?
Всеволод отрицательно помотал головой, слов, чтобы ответить, не вселив в голос всю ту боль, что окутывала его сердце, он не мог. А показать свою слабость, пусть даже простому ординарцу, он не смел, не имел права.
— Пять? Шесть тысяч? — не отставал ординарец, вздрагивающий от появляющихся на горизонте, идущих вдоль дороги всё новых и новых могильных холмиков. И вновь Всеволод не ответил и лишь слегка пришпорил коня, желая остаться в одиночестве. Кажется, Лёнчик, наконец, понял состояние своего господина и догонять его не стал. Придержал коня и поехал сзади, при этом губы ординарца непрестанно шевелились, и от того казалось, что он считает бесконечно растекшиеся по полю места последнего успокоения росских воинов.
— Кто таков будешь? — недовольно пробурчал генерал Иванов, глядя на высокого, убелённого сединами воина, без стука заглянувшего к нему в шатёр. На Всеволоде не было принятых знаков отличия, и это ввело генерала в заблуждение. — Как ты смеешь в покои мои без спросу, без разрешения врываться? Охрана, охрана! — громко выкрикнул Стефан Иванович, желая удалить неуместного в его шатре воина. — Под арест посажу… — последние слова были адресованы непонятно кому: то ли стоявшему перед ним ратнику, то ли так некстати запропастившимся охранникам.
— Погоди, воевода, погоди, не ершись, — жестом руки остановил его Всеволод Эладович. — Прочти-ка сперва грамотку. — Из огромного кулачищи бывшего Кожемяки торчала крепко свёрнутая трубочка королевского пергамента.
— Что это? — уже не так громко и уверенно спросил генерал, покрываясь мертвенной бледностью.
— А ты прочти и узнаешь, — Всеволод не стал вдаваться в подробности, а, вытянув руку, опустил свиток с королевским указом в ладонь недоумевающего воеводы. Пусть сам обо всём почитает. А тот дрожащими пальцами развернул пергамент и вперил в него свой взгляд. И чем больше он вчитывался в строки, написанные ровным почерком Ивашки, тем сильнее дёргались у него руки.
— За что? — закончив читать, спросил генерал у стоявшего посередине шатра Всеволода.
— Да уж не за победы великие! — Всеволод был зол и не собирался миндальничать с опальным генералом. — Ты хоть из шатра выглядывал, смотрел на Россланию, что за спиной твоей осталась? Нет?! Значит, не видел ты, как все канавы придорожные могилами росскими изрыты! Кто теперь к вдовам, деткам малым, отцам и матерям с поклоном придёт? Ты с себя за сие спрашивал? — Всеволод навис над перепуганным генералом, словно демон вселенской мести или карающий ангел справедливости (это вы уж выбирайте на своё усмотрение, кому что нравится). — А теперь выходи из шатра, смотр войску нашему чинить будем!
…Но прежде Кожемяка учинил смотр чародейству. Оказалось, что кроме как на балаганные фокусы оные не способны. Пришлось примерно высечь их розгами за обман дерзостный и отпустить восвояси. Хотя кое-кого и на дыбе стоило бы подвесить.
Новый генерал-воевода, окружённый свитой из разного калибра военачальников, проводил смотр войск, выстроившихся на поле перед штабными палатками. Печальное зрелище предстало глазам Всеволода. Перепачканные сажей, до невозможности исхудавшие лица, красные от бессонных ночей глаза, в глубине которых засел страх и безысходность, изодранная, давно не стиранная, пропахшая потом и покрытая бурыми пятнами чужой и своей крови, одежда. Вооружение ратников тоже оставляло желать лучшего. Большинство было вооружено короткими мечами из сырого железа. Половина лучников вооружены слабыми охотничьими луками. Копья тоже были не от ахти от какого мастера вышедшими. Лишь на некоторых воинах Всеволод увидел старенькие, едва ли не дедовские кольчуги, большинство же ратников были одеты в простой кожаный доспех, пошитый кое-как на скорую руку.
— Почему ратники без доспехов, им надлежащих, в бой идут? — требовательно посмотрев на своего предшественника, спросил грозный генерал Кожемяка.
— Железо слишком дорого, чтобы использовать его на никчёмные доспехи! К тому же истинному смельчаку чужда прикрывающая собственную трусость защита! — спесиво фыркнув, ответил Стефан Иванович и отвернулся, гордо задрав нос.
— Трусость, говоришь? — на челе воеводы появилась ещё одна длинная, глубокая морщинка. — Хорошо, пусть будет так! Я принял решение. Завтра мы предпримем новый штурм, и Вы вместе со всеми штабными… — Всеволод едва сдержался, чтобы не назвать их крысами, — возглавите первую шеренгу атакующих. Вы, я надеюсь, смелые люди, и посему доспехов вам не одевать.
— Но, но ты, Вы не… не смеете! — перекосившееся лицо Стефана Ивановича покрылось мелкими бисеринками пота. — Я… мы… это… я родственник самого короля по материнской линии, я генерал… Вам это просто так с рук не сойдёт, я буду…
— Заткнись! — Всеволод угрожающе накренился в сторону брызгающего слюной вельможи. — Здесь всё решаю я. Вы теперь — командир первой сотни, а значит, чина капитанского, так что будьте добры ленту жёлтую на погон нашить, чину Вашему нынешнему причитающуюся. Прочим, — Кожемяка обвёл тяжёлым взглядом стоящую перед ним штабную и иную руководящую братию, — до первого боя али моего устного приказания свои чины носить неизменными. А там, кто на что способен — посмотрим. Карать буду не милостиво. Дабы не было повадно войска, вам вверенные, бездумно губить, ратников в бой самим вести. А станет мне известно, что моё приказание не выполнено, вон бук стоит, ветвями пушистыми в стороны раскорячился. Висеть на буке том командиру этому. Тоже с ним и тогда станет, когда потери отряда его будут несоразмерными с поражением вражеским. — Всеволод замолчал, раздумывая, затем развернулся, словно собираясь уйти.
— Позвольте, Ваше Превосходительство! — из рядов командиров выдвинулся старый седой штаб-с-полковник Феоктист Степанович Волхов. — Не можно завтра в атаку идти. Люди устали, подразделения обескровили, едва-едва врага натиск сдерживаем. Атаковать завтра — себе на погибель.
— Полковник, искренни ли слова Ваши? — Кожемяка сурово взглянул на осмелившегося перечить ему человека. — Почём мне знать, может Вы, полковник, о шкуре своей печётесь, а не о благе воинства?
— Шкура моя старая немного стоит, а кровью войска росского и так земля вся залитая, чтобы вновь реки красные множить.
— Что ж, тогда и впрямь с битвой торопиться не будем. Прежде дадим ратникам отдохнуть и к битве подготовиться. А ты, капитан, — Всеволод пристально посмотрел на опального военачальника, — ежели к исходу завтрашнего дня на всё войско доспехов надлежащих не изыщешь, впереди строя в одной рубахе полотняной пойдешь. Ибо думаю, что денежки казённые на доспехи, государем выделенные, недалече спрятаны.
— Но я, я… — начал было опальный вельможа, но был прерван грозным рыком Всеволода.
— Молчать! Слушать всем! Войска на передовой каждые два дня менять, учения проводить ежедневно, к штурму грядущему готовить. Три седьмицы на подготовку даю. Потом будет сеча. Кто воинов не надлежаще учить станет, с того и спрошу. Три дня на штурм отвожу, нечего тут валандаться, орки и без того уже по горам растекаются!
— Ваше Превосходительство, — вновь обратился к нему всё тот же седой полковник, — все наши деяния станут напрасными, коль Чарожники проклятые в городе оставаться будут. Сколь днём отобьем — столь ночью назад и откатимся. Нынче меж нами и орками площадь базарная — скрытно ни нам, не им не подобраться, вот мы и удерживаемся, а как в атаку пойдём, стена к стене станем, так вырежут нас орки под прикрытием огненным.
Всеволод надолго задумался, пристально вглядываясь в лица собравшихся. Тё молчали, понуро опустив головы.
— Чарожники, чарожники… Что ж, раз так, то значит, надобно одним днём управиться, дабы не было где чародею вражьему укрыться. Город займём, а хозяина чарожного за ров вместе со всеми выбросим. А уж за стенами крепости непременно удержимся. А позже и на самого чародея управу найдём. Жаль, наши чародейщики ни на что не годные оказались.
Молчание стало ещё угрюмее. — "Ишь, что придумал воевода — одним днём город захватить…" — не высказанные мысли буквально витали в воздухе.
— Тяжкое дело Вы удумали, тяжкое! — всё тот же старый полковник задумчиво взъерошил седые волосы. — Тяжкое, но отчего-то думается мне, исполнимое.
— Хорошо хоть некоторые со мной согласны, — воевода качнул шеломом. — А теперь ступайте к своим ратникам и исполняйте мои приказания. Я всё сказал.
В первую неделю Всеволод учинил полную ревизию. Было проверено содержимое складов, где оказалось примерное количество всевозможных припасов и оружия, частью распакованного, а частью сложенного аккуратными тюками. Войско росское было посчитано, проверено и определено на предмет комплектности. Вскоре многие из тысячников, потерявшие по собственной глупости большую часть солдат, превратились в сотников, а то и десятников. Новый воевода не учинял огульных наказаний — по каждому факту и каждому делу было проведено строгое расследование. Так, например, сотник Архип Ахилесович Трегубов — сотник двадцать пятой пешей сотни, в ведении которого осталось не более двух десятков бойцов, был не только не наказан, а после тщательного разбирательства и расспросов, проведённых средь простых ратников, удостоен милости и назначен штаб-с-полковником, ибо вины его в гибели ратников сотни, дважды оказывавшейся на острие атаки и трижды прикрывавших отход росских сил, не было, а усмотрена в его действиях была "храбрость отменная и прилежание в мыслях полководческих тщательное". Досталось попервой и Евстигнею Родовичу, впрочем, не столь за гибель людей, коих и потери в сравнении с остальными не велики были, а за самоуправство. Но когда Всеволоду доложили, что именно за самоуправство Родовичем было произведено, генерал приказал тут же доставить к себе столь дерзкого к неприятелю десятника.
— Ваше Превосходительство, лейтенант-десятник Евстигней Родович Землепашцев по-вашему велению прибыл, — бодро отрапортовал десятник, едва войдя в командирскую палатку.
— Прибыл, говоришь? — генерал по — доброму усмехнулся. — Ну, раз прибыл, рассказывай, как же ты так умудрился чарожника сничтожить иль то люди брешут?
— Почему ж брешут, истино так и было. Только не я чарожника стрелой пробил, а ратник мой Михась Тарасович. Басов его фамилия. Мне чужих подвигов-приключений не надо, мне и своих хоть на печи складывай.
— Ишь ты какой, Евстигней Землепашцев, сын Рода, ершистый. Может, и подвигов тебе чужих не надо, но и в обиду себя не дашь. Проходи, садись, чай пить будем!
— Некогда мне, Ваше Превосходительство, чаи гонять, мне ратников обучать надо. Новых дали взамен выбывших, вот и бьюсь теперь. Не досуг мне. Вы уж извиняйте, с благодарствием кланяюсь.
— Постой, постой, Евстигней Родович, не торопись. С новобранцами твоими есть у тебя кому заняться, да и мы здесь не просто так чаи гонять будем. Беседы умные поведём, как чарожников победить, как чёрную нечисть сничтожить.
— Ну, раз такое дело, так отчего ж чайку-то не попить? Попью. — Родович огладил правой рукой усы и, вальяжно пройдясь к столу, уселся в гостеприимно подставленное кресло.
Чай был сладким и душистым. Яства, лежавшие на столе, изумительно вкусны. Кресло до неприличия удобно… Короче: Родович и не заметил, как допил третью чашечку предложенного ему напитка.
— Надумал я тут: войско малое да умелое учредить, но прежде чем о нём сказывать да рядить, расскажи мне, как ты до дела такого додумался — чарожника стрелами калёными попотчевать? — вновь поинтересовался воевода, наливая десятнику четвертую чашечку и пододвигая к нему поближе тарелочку с медовой халвой.
— Дак, и чё тут думать — то было? Куда деваться, коли назначение у нас одно — врага лихого бить?!
— И то верно, — согласился воевода, при этом в его взоре появились лукавые искорки. — Но всё одно интересно, как это придумалось — то к врагу в его самоуверенности великой малым числом пробраться да стрелой калёной в голову супостату ударить?
— Так ить известно как: ежели к утке дикой крадёшься, то одному завсегда сподручнее, чем всем селом болота окучивать. Кагалом — то сколь не таись, всё одно хто ни хто, а своронит, спугнёт уточку. Веточка треснет там, али водица громче громкого хлипнет, вот и вспорхнёт пернатая поперёд силков, на неё брошенных. Ворог — он, конечно, не уточка, не зверь дикий, но всё одно, где нигде, а малой дружбой* (в смысле малой группой) сподручнее его бить бывает. — И тут же, взглянув на заинтересованное лицо воеводы, принялся пояснять: — Ну, это где прознать что, али проскользнуть куда незаметненько, особливо если враг — то чем другим отвлечён-занят. Как чарожники над башнями поднялись да магией своей магичить стали, так я и подумал: за силой своей несоразмерной малого, глядишь, и не углядят, а коль и углядят, так на другое малое взгляд уведём. Вот я и послал Михася и ещё одного оболтуса (стрелки они у нас отменные!) на башню вражескую, на смерть верную. Но и не послать не мог, была ведь надежда малая, на вражескую беспечность помноженная. Так ведь, Ваше Превосходительство, и выгорело. Выгорело ведь?
— Выгорело, выгорело! — всё шире и шире улыбаясь, подтвердил воевода.
— Вот и я о том же. А што в голову целили, так это завсегда известно было: самое близкое до смерти место в голове человеческой и звериной скрывается. В сердце — то иной раз стрела попадёт, а человек вона ещё сколько меч в руке держит. Вот и повелел я чарожника в голову бить.
— А скажи мне, Евстигней Родович, а смогём ли мы ещё раз — другой твоим способом воина чёрного сразить? — Кожемяка перестал прихлёбывать горячий чай и пристально всмотрелся в глаза собеседника.
— Не могу знать, не ведаю, но думается, враг теперь вчетверо осторожнее станет, чарожников стражей окружит, да глядишь, ещё и заклятие какое охранное наложит. Нет, не подойти к ним теперь, воевода-батюшка. Ни за что не подойти!