— Некогда мне, Ваше Величество, бражничать, меня войско, дела ратные ждут! — генерал, прижав руку к груди, слегка поклонился, намереваясь отправиться восвояси.
— А меня что ли дела не ждут? — король пьяно рыгнул. — Ты что ж, думаешь, я тут самогон пью да вино закусываю? Не-е-е, врёшь! Я дела государственные здесь вершу, за усю Россланию радею… Садись, кому говорю! А не то ить и передумать могу. Это што эт за генерал такой, с коим выпить государю не можно? Пей!
Всеволод Эладович протянул руку, и одним движением опрокинув штопарик в глотку, выпил его мутное содержимое.
— Молодец! — царь довольно потёр руки и поспешно наполнил опорожнившиеся стаканы. — А теперь за Россланию! До дна, до дна! — поддержал он на этот раз пьющего мелкими глотками воеводу. Затем был тост за народ, за войско государево, за здоровье Его Величества… И поскольку выпили они много, а закуски было мало (три огурца да половина горбушки чёрного хлеба), то наклюкались до неприличия. Щуплый король хоть и пил больше, но к финалу оказался более трезв, чем рослый, но не привыкший к выпивке воевода. Уснули тут же, посреди тронного зала. Писарь Яшка организовал для них кое — какую постельку, подоткнув перинки и под Его Величество и под Их Превосходительство, и обеспечил покой государев, выставив на дверях охрану. Ночь прошла без происшествий. А на утро, лишь только солнышко забрезжило на горизонте, генерал, с трудом оторвав голову от подушки, поднялся на ноги и, испросив у писаря две грамотки с указами (для себя и для народа) отправился в путь. Выведя из королевской конюшни своего верного Орлика, он в сопровождении немногочисленной свиты направился к выезду из города. Впереди него, держа в руках грамотку для народа и громко выкрикивая королевскую волю, скакал королевский глашатай, а в спину воеводы глядели пристальные глаза знаменитого убивца, известного в определённых кругах под кличкой Стилет. Нанятый ещё вчера Стилет никак не мог смириться с досадным обстоятельством, не позволившим завершить свою миссию ещё с вечера. Означенный для устранения "клиент", вместо того, чтобы ещё вечером выйти из дворца и оказаться мишенью, остался в оном на всю ночь. А когда, слегка покачиваясь, вышел оттуда, уже рассвело, и на улице было совершенно пустынно. Метнуть нож сейчас означало верный проигрыш. Если бы ему даже удалось смыться с места убийства от стражи, окружавшей чуть хмельного воеводу, то ещё не факт, что до него бы не дотянулись руки пущенной по свежим следам королевской сыскной полиции. Рисковать подобным образом Стилет не привык, а между тем "клиент" уже покидал город. Убивец мысленно выругался и, проклиная бога за столь неудачное начало мероприятия, отправился на конюшню, где стоял уже готовый к выезду конь (ведь как бы ни был он уверен в своих силах, но на всякий случай предпочитал перестраховаться). И вот теперь ему предстоял путь, долгий ли, близкий, он ещё не знал, но предложенная нанимателем сумма была, а точнее, сопровождавшее её дополнение были слишком значительны, чтобы вот так одним махом от них отказываться. К тому же человек, нанявший его, был (как предполагал сам Стилет) представителем слишком влиятельных сил, чтобы ему позволили отмахнуться от взятого на себя обязательства. И потому, смирившись с неизбежностью дальнего путешествия и надеясь на счастливое окончание дела, Стилет взобрался в седло и, стегнув хлыстом нетерпеливо грызущего поводья коня, неторопливо направился вслед за удаляющимся отрядом. Одинокому всаднику гораздо опаснее передвигаться по дорогам Росслана, кишащим всяким сбродом, зато он не в пример маневреннее и быстрее любого военного обоза и купеческого каравана, и потому уже этой же ночью, обогнав медленно волочившийся отряд росского воинства, Стилет поспешил дальше. Он знал одно отличнейшее местечко, где можно было устроить западню для генерала, но прежде нужно было к этому тщательно подготовиться…
Штаб-с-полковник Феоктист Степанович Волхов, правая рука Всеволода Кожемяки, лично решил проинструктировать десятника, отправляя его на весьма важное и "сурьезное", как он выразился, задание.
— Батюшка-воевода, уезжая к порогу государеву, наказал мне за врагом пригляд иметь. Так что вот такое тебе, Родович, заданьице — на запад в догляд идти — пути проведать, тропы тайные выведать, дабы таковые имеются. Станы вражьи да схроны потаённые выискать. Ежели нет никого: ни следа, ни ворога, в полесьях диких не задерживаться, поспешать домой незамедлительно, ни к чему чашу судьбы испытывать, вверх тормашками держучи.
— Будет исполнено, Ваше Превосходительство! — десятник щёлкнул каблуками и преданно посмотрел в глаза развалившемуся в кресле тысячнику.
— Командующий крепко флангами нашими обеспокоился. Пойдёте в путь к востоку-северу. До порогов с ладьями дойдёте, а дальше своим ходом следуйте. Там же у порогов вас и ожидать будут. С сего дня до прибытия семь дён вам отмерено. Не успеете к утру числа восемнадцатого — буду считать погибшими. До полесья дойдёте топкого, по станицам пройдите заброшенным, может в пепле-золе что сыщется, что-то главное в малом воеводе-батюшке чудится. Вот наказ наипервейший: до последней крепости брошенной по тропинкам дойти, всё выведать. А дабы будете врагом где встречены, отсылай до меня посыльного.
— Всё, как надо, исполню, как велено! — теребя шапку, десятник попятился назад к распахнутому пологу шатра.
— Что же, с богом! И чтоб не встретиться вам с большой армией зла и нечисти!
— Благодарствую! — низко кланяясь, Родович скрылся за намокшим от падающего дождя пологом.
Вышли в рейд уже в полночь — заполночь. Заскрипели уключины в ладье, и десяток ратников, рассевшись на корме и притулившись друг к другу, попытались хоть немного вырвать времени, чтобы вздремнуть, прежде чем ступить на Брошенную землю, где уж не будет им ни сна, ни отдыху.
Коренастый стражник по имени Алексий, чуть приоткрыв створку северных ворот, внимательно посмотрел вдаль на вьющуюся средь многочисленных пней (оставшихся от ещё недавно росшего здесь елового бора) дорогу.
— Кажись, кто-то едет, — приложив ладонь ко лбу, задумчиво произнёс он.
— Сколь их там? — осведомился, выглянув из окошка маленькой будки, лысый городской писарь, сидевший за широкий дубовым столом и от безделья пальцем выводивший каракули на его давно уже не мытой поверхности, покрытой толстым слоем дорожной пыли. На левой половине стола лежала большая книга в серой пергаментной обложке, на которой косыми буквами было начертано: Учётная книга убывающих и прибывающих в славный град Трёхмухинск и плату за оное вносящих.
— Сколь? Да кажись, один, — ответил вглядывающийся вдаль стражник.
— А пеший или конный? — по-прежнему выписывая в пыли вензеля, поинтересовался писарчук и небрежно вытер рукавом покрывшуюся потом лысину.
— Да кажись конный, от пешего разве столь пыли-то поднимется?!
— Так и запишем, — писарь потянулся за лежавшей на столе книгой, — один конный.
— Постой, постой Ираклич, мож и писать не надобно, видишь, народу как повымерло…
— Это что ж ты меня, на должностное преступление толкаешь?
— Так ить на благое ж дело денежку — то пустить собираюсь. Городу-то убыток небольшой, а нам какой — никакой прибыток да будет. Да мы ведь всё во благо, всё во благо. Чай, ты вон как посля вчерашнего головной болью-то маешься! Ежели что случится, как городу без писаря быть, а?
Казалось, писарь на некоторое время задумался. Голова болела невыносимо. Какоё тут уж было думать. А погуляли они вчера славно (между прочим, тоже на денежки, вынутые не из своего кармана).
— И то верно, — наконец согласился совсем добитый болью писарь. — Здоровье — то дороже всяких денег будет! Только, Алексий, чур, чуть что — я не причём! Сплю я, понял?
— Как не понять, Фенопонт Ираклич, всё в лучшем виде будет! А Вы и впрямь глазоньки — то закройте, а то, не дай бог, и что злое случится, а так оно всё одно безопаснее. — Сказав эти слова, стражник (тот, которого звали Алексий) незаметно подмигнул своим товарищам и, уступив место у ворот своему более молодому товарищу, принялся ждать уже отчётливо видимого в пыли наездника.
Одинокий путник на гнедом тонконогом жеребце поспешной рысью приблизился к воротам города. Даже не взглянув на выскочившего навстречу стражника, он швырнул ему в ладонь двойной медный гривен и, слегка придержав коня, въехал в приоткрытые ворота. Лицо всадника было скрыто под тенью широкополой шляпы, сдвинутой на глаза и закрывавшей своей тенью большую его часть. Одежда же его была ничем не примечательна, даже более того, весьма похожа на одежду большинства местных жителей, и потому стражи, стоявшие у ворот и призванные охранять город от непрошеных гостей, в свою очередь, не удостоили въехавшего излишним вниманием.
Принявший монету стражник посмотрел на своих, стоявших у ворот, товарищей.
— Никого! — быстро оглядевшись по сторонам, прошептал Алексий, державший одну из дверных створок. Стаж с монетой в руках понимающе кивнул и поспешно сунул монету за пазуху. Когда же на свет божий вновь появился его кулак, оказалось, что на его ладони лежит не двойной медный гривен, а простой, положенный за проезд четверик. Этот четверик и был представлен ничего не подозревающему писарчуку и с мальчишкой — разносчиком отправлен за кувшином зелёного пунша. Прочие денежки, укрытые от бдительного ока писаря, предназначались для вечернего винопития сразу же воспрявшей духом стражниковской троицы. Правда, надо было ещё отстегнуть долю десятнику, но ведь день ещё только начинался, и можно было надеяться на не менее приятное его окончание.
Несколькими минутами позже всё тот же самый путник пылил в направлении одинокой кузни, стоявшей на отшибе города. Около неё он остановился, оставил своего коня на попечении мальчишки, отиравшегося подле кузни, и пружинящей походкой направился вовнутрь.
Полог, прикрывающий вход в кузню, отдёрнулся, и в открывшемся проходе появилась фигура в широкополом плаще, накинутом поверх белой рубахи, заправленной в широкого покроя холщёвые брюки.
— Ты? Тогда здравствуй, — без особой радости поприветствовал вошедшего хозяин кузни, но в ответ не был удостоен даже холодного кивка.
— Пять ножей, таких как прежде делал, скуёшь мне, — вместо приветствия хрипло пробасил вошедший.
— Так куда тебе столько-то? — кузнец вздрогнул и удивлённо развёл руками. — Я тебе вон сколь их уже перековал. А коли ты их продаёшь — так ведь и прибылью делиться надо… — сказал кузнец, обиженный неучтивостью вошедшего, и тут же поняв, что сболтнул лишнее, прикусил язык.
— Много говорить стал, так много, что недолго и языка лишиться! — глаза заказчика блеснули холодом мёртвой стали. Кузнец хоть и был не робкого десятка, попятился и, быстро покрываясь бисеринками холодного пота, поспешил к разгорающемуся горну.
К исходу дня довольный заказчик отсыпал кузнецу условленную плату и удалился.
Отряд росского войска, возглавляемый самим генерал-воеводою, обогнув по широкой дуге суверенный Трёхмухинск, медленно втянулся в узкую горную котловину. Вот уже которые сутки они беспрестанно двигались, останавливаясь лишь для того, чтобы дать отдых измученным коням. Вести, полученные генералом с голубиной почтой, были безрадостными. Мысли хоть нет-нет да и окутывались дремой, всё одно возвращались к вынужденно покинувшему завоёванные позиции росскому войску.
Сотня сопровождения медленно втянулась в горную теснину. Высившиеся по обе стороны дороги скальные уступы, казавшись неприступными, поднимались на десятки метров. Высланный вперёд дозор, не заметив ничего необычного, выехал из каменного мешка, и старший дозора условно махнул рукой. "Всё тихо, никого".
Впрочем, Всеволод и сам видел, что в этом каменном сифоне с его голыми скалами не сможет укрыться ни один мало — мальки большой отряд. Увидев условный сигнал, он отпустил поводья и в прежней задумчивости поехал дальше.
— Ложись! — внезапно вскричал Лёнька и, натянув поводья, сдержал коня, прикрывая собой пребывающего в молчаливой грусти генерал-воеводу, и тут же тяжёлый блёкло-белый предмет, выскочив, словно из ниоткуда, со смачным хрустом ударил верного ординарца в правую половину груди. Брызнула кровь, Лёнька схватился руками за рукоять стилета и повалился с коня в придорожную лужу. Мгновенья понеслись с неимоверной скоростью. Воевода вскинул щит, пытаясь закрыться от невидимого врага, но было поздно. Холодная, тонкая сталь, пробив кольчугу, впилась в самое сердце. Тихо застонав, Всеволод уронил оружие и распластался на шее коня, громко храпевшего от ударившего в ноздри запаха крови.
— К оружию! — сразу десяток глоток призвали ратников к бою.
— Наверху…
— Где? Где?
— Да вон же, вон!
— Лучники! — вскричал сотник, но выпущенные стрелы пропали втуне.
— Воевода ранен! — чей-то надрывный крик заставил сердца воинов болезненно сжаться.
— Не упусти сволочь!
— Живее, живее! — воздух наполнялся голосами. Ратники стали стремительно взбираться на, казалось бы, неприступные склоны. Где-то высоко вверху мелькнула серая фигура и исчезла в глубине леса.
— Ушёл! — тяжело выдохнул сотник, когда до его слуха донёсся приглушённый расстоянием цокот копыт стремительно удаляющейся лошади. Всё было кончено. Продолжать погоню было бессмысленно. Понуро опустив голову, воины стали медленно спускаться к оставленным внизу коням. Ожидание страшного известия заставляло их сердца сжиматься от чувства вины и изнуряющего бессилия.
Некоторое время спустя без вины виноватые ратники, стянув с голов шлемы, осторожно погрузили на телегу бездыханное тело воеводы. На другую телегу, выпростав место из-под припасов, два дюжих ратника положили его доблестного ординарца.
— Помрёт парень, не сдюжит! — до мутнеющего сознания Лёньки не сразу дошёл смысл сказанного. "Кто? Я? Нет!" — и с этими мыслями он на мгновение провалился в чернеющее зево бездны.
— Мож до лекаря-то довезём? Приворот какой — никакой на здоровье сделает, чай, и оклемается.
Ординарец с трудом преодолел пелену, окружающую сознание. Тела он не чувствовал, только видел чернеющую со всех сторон тьму и ощущал накатывающие волны ускользающего в бесконечность пространства.
— Всё едино помрёт, тут уж никакие привороты не помогут! Да — а — а, жалко, славный парень, — тяжело вздохнул укладывавший раненого седой ратник. — Как он за воеводу — то кинулся, а? Не всяк бывалый на такое б отважился. Вот ты б жизню свою не пощадил?
— Я? — растерянно переспросил второй, более молодой, но тоже далеко не юный, ратник. — Я — то? А то! Всенепременно! Разве ж по — другому возможно?
— А вот я даже и не знаю. Это ж как надо зубы-то сцепить, чтоб на такое решиться? Эх, хе, хе, паря, знал бы ты, что всё едино воеводу-то убьют, может и живой бы остался. А так и командира не уберёг, и сам богу душу, почитай, отдал.
— Да погодь ты хоронить-то его, живой он ещё!
— Живой — то живой, а хуже мёртвого. У него ж и сердце, почитай, не бьётся, и душа ещё не отлетела. Вокруг темнота одна.
— А ты-то почём знаешь?
— Да уж знаю… — стараясь не вдаваться в подробности, ответил седой. — Нет, не довезём мы его до лекаря, ей — богу, не довезём. По дороге тут, считай, миль сорок с гаком будет. Пока доедем, пока лекари освободятся, пока то, пока сё, он и спечётся.
"Воевода — батюшка умер"? — хотел крикнуть Леонид, но не почувствовал своей гортани.
— А ты кинжалу — то видел? — осведомился тот, что был помладше.
— Ещё бы! Я, почитай, едва ли не сам из груди воеводы его вытаскивал… Стилет — то был метательный. Справное оружие, славным кузнецом, будь он трижды проклят, кованное.
— Да я не об том. Слышал, что сотник — то говорил?
— А что?
— А то, что стилета эта самая — не простая, вензеля на ней узорчатые выведены. Сотник сказывал, что только один человек ведает тайный смысл этих вензелей вычурных.
— И кто ж он таков?
— Знамо кто, хозяин.
— Тьфу ты, господи, а то я не понимаю, что хозяин. А у хозяина — то имя есть?
— Имя? А, ну да, так ведь сотник так и сказал, что, мол, только одному Стилету вензеля энтовые тайну свою раскрывают. Стало быть, Стилетом его и кличут.