— А Дракула, а Георг, а Яга, да и вообще все? — спросил я, надеясь, что он опровергнет сказанное мне Михасем и увидел, как вновь погрустнели глаза моего товарища.
— Сгинул Дракула, как есть сгинул, — у меня захолонуло сердце. — Вместе с замком своим, крепостью. Как что было и сам толком не знаю — не ведаю. Вы уж простите, но об этом Вам святые отцы лучше расскажут. У меня и слов-то таких не будет… И про Ягу я тоже ничего не знаю с Августиною, — при звуке её имени я вздрогнул. Хотелось узнать про неё хоть что-то, спросить, что ему про неё известно, но не спросил. И как не хотелось мне ещё посидеть побеседовать, но издерганному и, похоже, не спавшему много дней подряд Андрею требовался отдых.
— Что ж поделать, раз так жизнь сложилась! — чувствуя, что несу чепуху, сказал я и, положив свою руку ему на плечо, тихо добавил: — Иди отдыхай, друг мой, день у тебя сегодня трудный выдался. И я тоже пойду, бог даст, ещё свидимся. — Я оставил его и поспешно, словно куда-то торопясь, удалился.
Спрятавшись в тени деревянного щита, служившего для метания ножей, я долго смотрел, как тяжело поднявшись, сгорбленная фигура Дубова побрела в сторону призывно распахнутого полога палатки. Когда он уже скрылся из виду, я двинулся своей дорогой, но, задумавшись, как лучше пересечь светлую полосу, оставляемую всполохами разгорающегося костра, я, оставаясь в тени, невольно прислушался к степенному разговору двух ратников, старого с прямой окладистой бородой и молодого, в грязной платяной рубахе и остроконечной кожаной шапке (точь-в-точь будёновке). Говорил старый.
— Ты ить из ополчения призван, а я весь как есть кадровый. Почитай в ратниках без малого двадцать годков будет. Рехформы всё идуть, идуть, а легше не становиться. Помню ишо, когда рядовым ратником начинал, десять медяков на каждую седьмицу получал. Бывало, зайдёшь в трахтир, яствов накупишь, да ещё мужикам проезжим выпивку поставишь от щедрот душевных… да девкам беспутным сладостей прикупишь. Э-хе-хе, теперь — то особо не разгудишься, не разгуляешься.
— Дядько Фрол, так ты вроде щас как отделённым десятником стал, в седьмицу ажно серябряк в ладонь загребаешь.
— Тю на тебя, сгребаю мож я и серебряк, а тока прикупить на него как на медяк давешний можно. Раньше-то петух на веретеле сколь стоил, а?
Молодой парень, сидевший напротив десятника, развёл руками.
— То-то же, копеечку, а сколь теперяча? Во-во, энтот самый серебряк и стоит. Оклада моя и впрямь растёть как тесто дрожжевое, тока в цены, видать, дрожжей поболе добавлено.
— А скажи — ка, дядько Фрол, ты по семье-то тоскуешь?
— Да вот нистолечки!
— Эт как же, разве ж можно так: жёнка, детки — кровиночки… Я по своей Настьке и то обстрадался, хоть и не женаты ещё.
— Так ведь и я не женат, дурень.
— Шуткуете? — увидев отрицательное покачивание головой, разинул рот от удивления. — Да неужто? Разве ж можно в Ваших-то годах да без супруги законной? Это ж грех — то какой…
— Ишь ты, грех! А откель же ей появиться, коль я и дома, почитай, не бываю?
— Энто как же, вы ж, ратники, народ свободный! Послужил государю днём, вечером роздых.
— Эх, мало ты знаешь нашей службы. Эт тока на бумаге королевской всё гладко описано, а на деле — то как?
— Как?
— На деле с петухами на службу явишься, по ночи тёмной в халупу свою вернёшься, если, конечно, она есть, твоя халупа-то. А бывает, что и ночь в учениях проведёшь. У нас и сотники, почитай что все неженатые будут. Тока в дни седьмые куда и вырвешься, а какая любовь да женитьба, когда на неё времени нету? Это не любовь, это морока да непотребство одно! А служба — то у нас какая: тысячник орёт, сотник орёт, десятник… — Он смолк, вспомнив, что он сам и есть десятник, потом всё же досказал: — Десятник тоже орёт. Чуть что — батогами грозят, мошну урезают. Я вона прошлый раз за ратником — то не углядел, порвал он упряжь казённую, так с меня пол — серябряка и удержали, за недогляд, значится.
Я бы ещё послушал этот показавшийся интересным и даже чем-то знакомый разговор, но мне нужно было идти. Я повернулся и пошёл прочь во всё сгущающуюся темноту вечерних сумерек.
Получасом позже, вплавь преодолев быструю, но не слишком широкую реку, я выбрался на другой берег и, слегка дрожа от холода воды и окружающей меня ночной свежести, торопливо оделся. За рекой, озаряясь многочисленными кострами, на сотни метров раскинулся лагерь росского воинства. И только бросив взгляд туда, где должен был гореть костёр моего десятка, я, наконец, до конца понял, что моя дорога с так полюбившимися мне ратниками нынче расходится. Что ж, другого пути у меня просто не было. Я намеревался побывать в Трёхмухинске и Кривгороде, найти святых отцов, и от них разузнать, что же сталось с остальными. Идти до ближайшего (не выбитого войной) селения, как я помнил, было не больше, чем четыре дня ходу, до Трёхмухинска шесть. Поклажей я был не обременён, а оно всей поклажи-то у меня мешок заплечный с краюхой хлеба, (как знал, с плеч снимать не стал) да кинжал длинный, Михаилом дарёный. К тому же, если постараться, то можно было пройти это расстояние и побыстрее. То, что съестного было немного — так это не беда, как-нибудь выживу, кореньями или чем бог даст пропитаюсь, основы выживания в голове накрепко сидят. А если по пути ничего подходящего не попопадётся — что ж, человек и без еды больше месяца обходиться может, лишь бы вода была. Три-четыре дня не емши — неприятно, конечно, но ничего, выдержу.
С этими мыслями я и отравился в своё путешествие. Если бы только в тот момент я мог себе представить, как близко была ко мне смерть, а точнее её вестник — Стилет. Но я того не знал и потому без всякой поспешности начал свой путь, а между тем щит метательный, в тени которого я прятался, не только ратниками добрыми для улучшения своих навыков использовался. Тать, воеводу погубивший, в тот день не единожды в него свой кинжал вонзал. И в эту ночь он искал средь воинства князя Тамбовского, в этих краях, по слухам, вроде как объявившегося. Так что по — всякому получалось, что ушёл я вовремя.
Близких друзей у меня в Трёхмухинске не было. Разве что с Ларионом я побольше прочих общался. Вот и решил я сперва к Лариону двинуть. Чтоб не смущать народ своим появлением, переоделся я в холщовые одежды, за день до моего бегства Михасем подаренные, надвинул шапку пониже и тихим-тихим сапом в город прокрался, то бишь нашёл в стене дырочку пошире да поудобнее. Дыр — то, как оказалось, в защитных стенах города хватало. И не враг, как потом оказалось, их понаделал, а сами Трёхмухинцы — кому дом строить надо, у кого амбар покосился, вот и таскали помаленьку, покудова в трёхметровых стенах дыры не образовались. Короче, дыру я нашёл, понаблюдал малость, и как только стемнело — в городок пробрался. А как же иначе, денег — то у меня не было. А под местного у меня замаскироваться не получилось бы, да я, собственно, и не старался, а зря. Понял я это сразу же, когда с рассветом выбравшись из скрывавшего меня до поры до времени полуразваленного строения, вышел на улицы ещё не слишком оживлённого города.
— Глянь — кось, росландец, а вырядился — то как! — зашипели сзади две идущие на небольшом удалении женщины. — Тьфу, поганец! Сколь нашей-то кровушки попили! На наших горбах свой Лохмоград отстроили!
— И не говори, соседка, мой — то муженёк грыжу себе нажил! — поддержал говорившую хриплый голос её соседушки.
— Окстись, Марусия, у твого же грыжа повыперла в прошлом годе, когда он домину твою перестраивал! — попеняла соседку женщина, начавшая говорить первой.
— Ты совсем с ума сберендила, что ли? Он же с Россландии таким приехал. Вот ужо который год мается.
— Это я сбрендила? Я? Да ты сама не в своём уме!
— Да я…
— Да ты…
Кажется, женщины переключились друг на друга, временно оставив меня в покое. А ведь и впрямь что-то не в порядке в королевстве "Датском". Конечно, я краем уха слышал, что Трёхмухинск и король Прибамбас рассорились, но не до такой же степени?! Даже при моём христопамятном пребывании Трёхмухинские хоть и именовали себя вольным городом, но от общности Рутеньской или, если хотите, Россландской, не открещивались. А эти говорили так, что можно было подумать, мы не на одном языке разговариваем. Так что настроение у меня подпортилось, но что дело совсем дрянь, я понял тогда, когда увидел впереди нескольких добрых молодцев, совсем не двусмысленно выламывающих штакетины из близстоящего забора. Похоже, парни принадлежали к одной шайке. Их волосы имели неестественный рыже-оранжевый цвет. Увидев их злорадные ухмылки, я понял, что решение надо было принимать немедленно. Вариантов было три. Первый — дать себя немного побить (отбирать у меня всё равно нечего), но если парни на немного не остановятся? Вариант два — накостылять оным самому, но стоит ли привлекать к себе внимание, когда я сам ещё не понял, зачем я тут оказался?! И вариант три — делать ноги. В этот момент вариант три мне почему-то показался наиболее предпочтительным, и я, с лёгкостью перемахнув тот самый штакетный забор, из которого "добрые молодцы" добывали своё оружие, припустил наутёк.
Побег удался. Парни немного поулюкали, пробежали за мной десяток метров, но, видимо, на серьёзное преследование их боевого запала не хватило и, бросив мне вдогонку пару оскорбительных реплик и угроз типа "Трус лохмоградский" или "Попадись ты нам только, росс проклятый", они отстали. Кстати, мне всегда "нравилось", когда толпа подлецов, нападая на одиночек, в случае их отступления (а отход от превосходящих сил противника бегством я называть бы не спешил) обзывает этих людей трусами. Вообще — то легко быть смелым, когда за тобой толпа, которая, ты знаешь, не даст тебя в обиду. А если ты один? Многие ли из крутых будут храбрецами в одиночку? Многие ли не дрогнут один на один с равным противником, когда ставка — жизнь? То-то же! Помыкают другими и сбиваются в стаи в первую очередь слабые духом. Может, потому так живуча мафия, что она помимо всего прочего даёт слабому, но плохому человеку чувство защищённости, которое не может дать ему государство? И возможно, мафия потому и сильна, что кто-то желает государству оставаться слабым. А ведь чем меньше будет в обществе опасностей и крепче закон, тем меньше людей захотят преступить этот закон и влиться в ряды мафии. Но, кажется, я отвлёкся. Теперь мне предстояло вернуться к своим баранам. Встреча с молодцами не принесла мне ничего полезного, кроме того, что я понял: Лохмоградцев здесь не любят. Очень не любят. Впрочем, одна из их реплик дала мне ещё и дополнительную почву для размышлений. Получалось, что Трёхмухинцы уже и не россы вовсе. Вот такая картина. Что ж, чудненько! Хотя, почему бы и нет? Разве у нас не так? Разве не разделили нас на разные народы наши правители? Опа, опа, опять меня понесло. Неужели я обо всём этом раздумывал, пересигивая через штакетники, перелезая через окружающие дома заборы?
Бежал я куда глаза глядят, но, кажется, мне наконец-то повезло, и этот двор показался мне знакомым. Правда, он значительно обветшал, искусная лепнина отлетела с окружающих дом стен, сам же дом шелудивился обвалившейся штукатуркой и казался нежилым. Я остановился, приглядываясь: к моему счастью, по некоторым, весьма заметным признакам было видно, что в доме всё же живут. Я отдышался и, рискуя вновь нарваться на неприятности, постучал в толстые дубовые двери.
— Кто там? — тут же донёсся до меня недовольный, но такой знакомый и почти родной голос магистра Иллариона. Конечно, было дело, я отстранил его от власти, но чувства мы сохранили друг к другу весьма тёплые, или мне только так казалось? Вот сейчас как раз наступал момент истины.
— Илларион! — мой звучный командирский глас пронёсся ввысь, заставив не привыкшего к подобному обращению магистра (бывшего) вздрогнуть.
— Кто? Кто там? — вновь повторил бывший магистр, подглядывая одним глазом в замочную скважину.
— Не узнал? — довольно улыбаясь, я снял закрывающую лицо шапку и посмотрел в сторону на так и прилипшего к отверстию Иллариона.
— Вы ли??? — в голосе магистра послышалось узнавание.
— Мыли, мыли, — подтвердил я, улыбаясь ещё шире.
— Господи шь боже шь мой, а мы — то по Вам, почитай, не первый годок службу правим. Вот тебе и ошибочка вышла! А это, правда, Вы?
— Да я, я, открывай! — мне послышалось, как в замке поворачивается ключ, и тяжёлая дверь нерешительно распахнулась. На пороге стоял Илларион, облачённый в белый, давно нестиранный халат, в такие же грязные тапочки, в помятый, серый колпак клоуна, но он, тем не менее, не выглядел смешным. По лицу магистра текли слёзы.
— Вы, Вы! — повторял он, протягивая руки для объятья. — А я, дурень, панихиды заказывал. Простите меня, простите! — он едва не упал на колени. Я с трудом успел подхватить его на руки. Он прижался ко мне и заплакал как ребёнок.
— А у нас тут… у нас тут… — беспрестанно повторял он. — У нас тут такое… Да что теперь говорить! Только поверили в лучшее, только зажили по — человечески и нать те вам, рехформировать всё стали. Дорехформировались! Вон гляньте кругом — как волки теперь живём, ни с кем кроме вражин давешних не дружим, а тем наша дружба до кой поры нужна будет? До той, пока Росслания стоит, а как только рухнет — и по нашим землям баронская конница протопчется. Говорил я людям, говорил! Да разве кто меня послушает? Меня бы уж давно шпионом Россландским выставили, если б не моё прошлое, как — никак магистр бывший! А ты знаешь, — Ларион нашёл в себе силы улыбнуться, — я теперь этим себе и пропитание добываю? Не веришь? А оно так и есть. Я теперь по свадьбам, по именинам хожу, меня там как клоуна балаганного представляют, на место почётное садят, кормят — поят, да ещё и денег дают. Вот так-то.
Я понимающе кивнул головой. Что-что, а про свадебных генералов мы проходили.
— А что ж мы здесь-то стоим? — спохватился мой старый приятель, опомнившись. — В дом, пошли в дом.
Перво — наперво меня накормили, а потом в курс происходящего вводить стали. Во-первых, Илларион в основном дома сидел, хотя официально служил на старом месте в магистрате. Потому что к управлению его не допускали, держали как раритет из прошлого — такой, "понимаешь ли", невинно пострадавший от революции, (а революцию, как теперь стало доподлинно известно, учинили агенты Рутении). Изредка его вызывали на службу рассказывать заезжим инвесторам-иностранцам (по местному меценатчикам) об успешном развитии города, попутно вставляя тезисы из собственного жизнеописания. По "гениальному" замыслу организаторов подобных мероприятий, только услышав о горьком прошлом одного из глав города и столь динамично развивающемся дне сегодняшнем, заезжий "кошелёк" должен был разомлеть и выложить кругленькую сумму на продолжение бесконечных реформ. Конечно, иностранец и знать не знал, что реформы бесконечные, но иных отцы города и не планировали. "Если реформы закончатся, — совершенно справедливо рассуждали они, — то кто же даст денег на продолжение реформ"? И они были по — своему правы.
После того, как мы откушали и малость о дне сегодняшнем поговорили, Илларион вспомнил, что у него как раз сегодня банька. "Словно чувствовал, что гость дорогой придёт". От баньки я, понятное дело, отказываться не стал, да и шмотки мои где-нигде простирнуть надо было. Так и поступил. И пока моя одежда в предбаннике сохла, мы парились. А банька была и впрямь хороша, жаркая, с душистым (уж из ветвей какого дерева не знаю) веничком, с маленьким, но наполненным студёной чистейшей слезы водицей бассейном. Пока потом истекали, вновь беседы вели, прошлое вспоминали.
— Эх, Миколай свет Михайлович, — похоже, Илларион и впрямь зла на меня не держал. — Вот веришь ли, как ты к нам явился да свойную власть учредил, будто солнце в окошке глянулось, показалось да за тучкой чёрной вновь спряталось. А ведь каково жить стало, а? Гордость за государство брала, за мощь его великую. Это ж надо, какую битву выдюжили, какого ворога одолели! А как сообща объединились, так я уж думал, вот и заживём! — втолковывал мне свою программу развития слегка повеселевший Илларион. — Я ж как малой переменам радовался. Мне ж и самому костры кровавые в печёнках сидели. Да што делать, — Илларион, разведя руки в стороны, пожал плечами, — традиции. Народ — то ведь зрелищ требовал…
— Ага, а народ, все, кого не спроси, на власть пенял, — я плеснул водицы на огнедышащие камни. — Но ты не думай, верю я тебе. Иногда и народ такое чудит, чего ни один злодей не выдумает! Но да ладно, то дело прошлое, коль в омут кануло — не воротится. Ты лучше скажи мне, как так получилось, что народ ваш весь как есть рассорился, Рутения вновь на Трёхмухинск да Росслан развалилась?
— Да кто теперь разберётся. Вроде бы и не было ничего, мирно жили, а потом глядь, слово за слово, и разругались, словно подначивал кто… — Илларион внезапно оцепенел от высказанной мысли, словно раньше она ему в голову и не приходила. — А может и впрямь кто подначивал, а? — он задумчиво посмотрел в мою сторону. Я пожал плечами, а что я мог ему сказать? То, что в таких делах без подстрекателей не обходится? Ну, сказал бы, ну утвердил его в этой догадке, ну и что? Он с палкой на танки не попрёт, не таков он человек. Хотя… может и попрёт… Одним словом, всё равно не стоило его баламутить. Я промолчал, а он продолжил (будто испугавшись своего вывода) уже совсем на другую тему. — А ныне народ на всё заморское позарился. Молодежь совсем обленилась, работать никто не хочет. А с другой — то стороны, кому за гроши вкалывать захочется? А вот старики да те молодые, кто ныне работает, смотришь, горбушку так гнут, ни один раб не сравнится.