* * *
Алексей Кравченко был родом местный, из Алчевска. Именно по роду. По отцовскому роду. Отец родился здесь. И дед. И прадед.
А мать была из Брянска. А её мать – из Выгонич.
Сам же Алексей родился под Воронежем, где тогда служил молодой лейтенант-ракетчик войск ПВО Александр Кравченко. Правда, мест тех совсем не помнил, ибо в полуторалетнем возрасте был вывезен родителями в Луганск, куда перевели отца по службе. Так что Буран с полным правом считал себя местным, луганским. Но с таким же правом – и россиянином, брянским. И даже московским.
А ещё больше он считал себя – имперским. Уроженцем и воином Российской империи. Включающей земли, временно отторгнутые у неё в 1991 году.
Почему так? Так всё просто, отвечал Алексей в тех случаях, когда заходил об этом серьёзный разговор. Он родился в СССР. В семье офицера. СССР был наследником Российской империи. Собрал её земли, разбросанные после революции. И был, несмотря на все республиканские деления, единой страной с единым народом. То, что в 1991 году местные и местечковые элиты в союзе с националистами поделили этот народ на части, для него лично, Алексея Александровича Кравченко, офицера и сына офицера, ничего не значило. Он лично не приемлет деления по национальному признаку. Тем более, когда по этому же признаку распределяются права. Но поскольку СССР растерзали, когда он был ещё ребёнком, то лично он, русский офицер и сын русского офицера, считает себя на службе у первоосновы всего – Российской империи. И пусть эта служба проходила на одном из её осколков, но в идеале РФ и должна стать фундаментом для возрождения союза братских народов. А империя – просто форма этого союза. Потому как в ней все народы равны, а привилегии достаются не по признаку крови, а по заслугам перед нею, империей. То есть – перед её народом.
Откуда взялись такие убеждения? Оттуда же – из истории родной семьи. Отец из Луганска, мать из Брянска – что могло быть нормальнее в той, прежней стране? И с какой, блин, стати теперь между этими городами должна быть граница? Да не простая, а в идеале этих утырков из Киева – национальная. А в ещё большем идеале – враждебная.
А чего ради? Кто они такие, утырки из Киева, чтобы он, Алексей Кравченко, луганский мальчишка и русский офицер, проводил враждебную границу между собой и собственным детством? А по какому это вескому желанию его отец, останься он в своё время на «незалэжной», должен был бы готовиться сбивать собственного брата – лётчика с Сахалина, а теперь с Нижнего Новгорода? Только из-за того, что кому-то захотелось забрать себе их родину на основании объявления себя украинцами? Да ради бога – объявляйте себя хоть марсианами! Вот только на нашу землю пасть не открывайте и наш народ на части не рвите. Найдите себе остров в океане – и стройте там себе свой марсианский рейх, коверкайте язык под свою селюкско-польскую мову, учите свою историю с происхождением украинцев непосредственно из питекантропов и с украинско-персидскими войнами времён царя Дария. К нам только с этой дурью не лезьте…
А ведь в своё время отец сотворил, видать, что-то хитрое – насколько-то Алексей знал теперь армейские порядки, – чтобы перевестись из 108 зенитно-ракетного полка под Воронежем именно на Украину. Точнее – практически к родному дому, в знаменитый когда-то 317-й зенитно-ракетный полк 9-й дивизии ПВО «Гавань» из состава 8-й особой армии ПВО. Меньше сорока километров от Алчевска до Александровска, неподалёку от которого и стояла часть.
Впрочем, почему стояла? Стоит и посейчас. В июне 2014 года ополченцы её взяли без единого выстрела, солдат и офицеров распустили по домам. Понятное дело, что никаких прежних дивизионов с С-200 (и два – с С-75) там давно не было. И вообще остался лишь отдельный радиотехнический батальон, который в советские времена должен был выдавать информацию 317-му зрп.
Отец не рассказывал, как ему удался тот перевод, да Алексей и не спрашивал. Когда был маленький, его это не заботило. А когда подрос, воспринял место службы отца и своего жительства как данное, так сказать, от рождения. Как и всё прочее, что окружало его в детстве. Офицерская пятиэтажка, где их семья жила в служебной квартире. Дом бабушки с дедушкой в частном секторе Алчевска – с дивным совершенно садом. Украинского характера домик, с четырёхскатной крышей. Здесь они, в общем, все такие, хотя всего-то в полусотне километров ближе к русской границе, возле Краснодона-Молодогвардейска много сельских домов построено в русском стиле, с двускатной крышей. А по ту сторону «нуля», в российском Донецке, опять-таки немало домов украинского типа.
Отец вообще особо про службу не распространялся. Оттого, возможно, Алексей и не пошёл по его стопам, в ракетчики. Хотя тот и предлагал.
Нет, в офицерское училище мальчишка, выросший при воинской части, хотел всегда. Иное дело, что мечтал в лётное, а попал в пехотное. Так жизнь и медкомиссия распорядились. Хотя, честно признаться, небом особенно никогда не бредил. Зато специальность командира разведвзвода вон как пригодилась.
Особенно здесь и сейчас.
Алексей теперь уж и сам не мог с уверенностью вспомнить, что именно подвигло его пойти именно в Новосибирское командное, да ещё на факультет разведки. Романтика, видать, заела. Не удалось в лётчики, пойдём в разведчики.
А что ещё могло хотеться сыну офицера, всё детство проведшему в военном городке? Конечно, стать офицером. Просто офицером русской армии.
Возможно, детское увлечение 1812 годом сказалось – красивая форма, красивая война и красивейшая победа! Возможно – убеждения и воспитание со стороны отца, всегда гордившегося тем, что принадлежит к высшему званию: «русский солдат». Возможно – среда, окружение, военная романтика. Мальчишка же был! Угостили солдаты кашей своей, посадили с собою рядом – и уже готов мальчишка жизнь армии посвятить…
А может, повлияли на его жизненный выбор все те пертурбации, которые случились со страной. В одночасье рухнувшей с пьедестала одной из мировых империй – в ничтожество и смрад коммерциализации всего и вся. Включая саму себя и свой народ…
Ну и куда было из таких обстоятельств мальчишке податься? В гражданский вуз как-то не тянуло. Вот и подал документы в Краснодарское авиационное – на лётчика. Просто потому, что дядя Эдик был лётчиком, и Лёшка с детства помнил, как приезжал к ним ещё в Луганск молодой старший лейтенант, потом капитан – в погонах с голубыми просветами и в фуражке с голубым околышем, весёлый, успешный и слово исходящий неведомой тугой и мощной далью. Как угощал непременной «Алёнкой». Как рассказывал про полёты над проливом Лаперуза вдоль самой кромки государственной границы, про встречи в небе с американскими разведчиками. И про то, как воевал с некими «шуриками» – так он именовал солдат из аэродромного обслуживания, всё норовивших напиться, подраться и замёрзнуть под снежным бураном…
И Лёшка смотрел на карту в офицерском атласе, измеряя расстояние до Сахалина, и с восторженным удивлением осознавал, как же велика его страна! И вместе со страной – его семья, где два брата защищают небо в разных её концах и ни один враг не смеет даже покуситься на неё!
А братья ещё любили и подначить друг друга, один заявляя, что любого летуна «ссадит» с неба первой же ракетой, а второй – что видал он этих «ссаживальщиков» с кривыми ракетами, из которых две пройдут мимо, а третья подобьёт свою же четвёртую, приняв её за цель… И Лёшка взахлёб смеялся, слушая эти пикировки.
И это было очень здорово – жить в такой стране! Хотя годам к одиннадцати начал понимать Алексей и тревожные нотки, что всё чаще проскальзывали в семейных разговорах, – о неизвестно куда идущей перестройке, о странной внешней политике «пятнистого», об утомивших дефицитах и изменившемся отношении к армии.
А уже позже, когда Союз развалился и они переехали в Брянск, с неожиданным холодом страха и понимания в душе Лёшка услыхал признание отца дяде Эдику. О том, что одной из причин отказа принять украинскую присягу стала мысль, что когда-нибудь его могут заставить проверить точность наведения ракет на самолёте собственного брата.
И дядя Эдик солидарно кивал, когда отец убеждённо говорил ему: «Украина – уже враждебное государство, хотя живёт только первые месяцы. А через несколько лет станет врагом России лютым. И не потому, что так захочет народ, а потому, что настроения во власти к тому приведут. Они уже в перестройке начали громко противопоставлять себя России. А дальше достаточно того, чтобы кто-то науськал людей на своих же братьев и поставил в боксёрскую стойку…»
Потом не раз Алексей убеждался в правоте отца.
Когда летом ездили к деду с бабкой в Алчевск, самым мучительным было видеть поведение украинских пограничников и таможенников на переходе в Хуторе Михайловском…
Нет, весь Брянск тоже, конечно, видел, как быстро стали гладкими и довольными жизнью свои собственные российские таможенники. И сам Алексей, приехав домой после училища, услышал историю о смерти одноклассника: «Такой хороший парень был, в таможню устроился, через год квартиру купил – и надо же, спился, да по пьяной лавочке под поезд попал…» И мозг безденежного в конце девяностых лейтенанта сам собою выделил: на квартиру за год парень заработал! За год работы на таможне, да…
Так вот, когда проходили границу на Хуторе Михайловском, сразу можно было отметить, что при всём при том россияне вели себя пристойно, достаточно вежливо, по-человечески. Украинцы же казались сворой голодных злых псов, настроенных с каждого пассажира поиметь хоть какой-то доход. Плюс грубость и непонятное высокомерие. И стыд грыз за прежнюю родину…
И это было обидно. Ведь там тоже был дом. Хоть и в другом теперь государстве, да разве детские воспоминания куда денешь?
И Алексей, заглядывая себе в душу, точно знал, что она так и осталась в Луганске. А с Брянском до конца так и не сроднилась. Хотя была в брянской юности первая девочка и первая ночь, и первый странный и терпкий запах близкой женщины… Первая серьёзная драка на Литейной со шпаной – за собственное место под солнцем. Первый стакан сладкого портвешка с друзьями.
И всё же…
Воспоминания юности имеют свою прелесть. Но душа остаётся в детстве…
* * *
А детство так и осталось окрашенным распадом родины. Хоть и не до политики было мальчишке, в одночасье сменившему не только место жительства, но и, как оказалось, страну, но политика сама долго не выпускала из своих липких лап их семью.
Сначала отец, несмотря на все свои усилия, так и не смог найти места в российской армии. Из-за политики. В 1991-м он не признал развала Союза, не стал принимать украинской присяги. Таких, как он, Алексей слыхал, было немало – больше десяти тысяч. Многих на службе теперь уже Незалежной удержало жильё. Но отец за служебную площадь с туалетом в конце коридора особо не хватался. Да и конфликт у него был какой-то с командиром полка подполковником Олейником.
Уехали в Россию, на родину матери в Брянск. Отец вписался в какие-то там политические расклады, вошёл в Союз офицеров, выступал за сохранение общей армии СНГ и ещё за что-то. Алексей не вникал. Ему только исполнилось тринадцать лет, он оказался в другой школе, в другом мире, среди новых людей. Только и мир, и люди тут оказались в стадии полураспада. Так что всем было не до политики, не ему одному.
А вот отца именно она и подвела. Союз офицеров был тот, тереховский, прославившийся активным неприятием новой российской власти. Алексей помнил, как папка собрался резко в Москву в конце сентября 1993 года. Поучаствовал в событиях возле Белого дома. Вернулся темнее тучи.
Засветившегося таким образом отца кадровики стали мягко, но упорно «динамить» – чётких отказов не давая, но и ничего реального не предлагая. Из Брянска, где семья Кравченко устроилась в квартире бабушки, в Москву – за очередной неудачей – было не наездиться.
Отец всё больше мрачнел, пару раз напился. А потом как-то резко плюнул на все хлопоты да и подал в отставку.
Прозвучало, правда, как-то в одном из позднейших пересказов, что намекнул ему кто-то сердобольный на такой выход. Пока, дескать, не поздно, подавай рапорт. Не то и нормальная отставка под вопросом окажется.
В общем, махнул отец рукой теперь и на политику – и устроился военруком в школе. Хорошо, что в пятьдесят третьей, а не в той, куда определили Алексея. При отцовой-то требовательности ему пришлось бы особенно кисло…
Впрочем, и с бабушкой, которая преподавала в его тринадцатой, тоже был не сахар. Хоть она и вела уроки в начальных классах, но семейного-то контроля как избежишь…
Так и жили на улице Ново-Советской в городе Брянске, тихо и уже без бурь, политических и житейских.
Мать устроилась на автозавод. Там, однако, дела пошли вскоре весьма худо. Девяностые, что взять… Весь Брянск встал. Включая знаменитый БМЗ. Заводы сдавали помещения под офисы, телепались со спорадическими бизнесами, выполняли разовые заказы.
Зато отцу приходила завидная по брянским меркам военная пенсия, шла зарплата в школе – выживали неплохо. Даже квартирку однокомнатную приобрели – отец каким-то образом провернул. Туда бабушка переехала, сказав, как отрезав: «Я одна, что ли, в трёхкомнатной жить буду. Отдавайте мне эту!» Впрочем, оба дома были недалеко друг от друга, в Бежицах.
Отец в то время как-то воспрял. А через несколько лет признался Алексею: «Знаешь, всё время чувствовал себя как примак приблудный. Неуместно офицеру. А тут вроде своё жильё приобрёл, плечи развернулись».
Вот так, с развёрнутыми плечами, и встретил свою гибель…
Глава 2
Отец давно собирался вывезти бабушку в Брянск. Хотя – что значит «давно»? Поговаривать об этом начал с марта, когда пошли непонятные движения с захватами госадминистраций. Но опасности особой вроде бы не предвиделось: то дела областные, политические – сколько от них расстояния до старушки-пенсионерки в частном секторе Алчевска?
В апреле расстояние вдруг резко сократилось: пятого числа по Луганской области прокатились обыски и задержания активистов Антимайдана. А том числе и в Алчевске. Бабки знают, как правило, всё. И отцу бабушка по телефону рассказывала, что захваты производила киевская «Альфа», что люди в масках ездили по городу и производили аресты.
В том числе повязали лидера местного ополчения. Вроде даже видели люди два автобуса бандеровцев на Парковой, возле Парка Победы. Вооружены до зубов.
Шестого апреля сообщили, что повстанцы захватили здание СБУ в Луганске.
Это ещё не казалось революцией. Более того, было ощущение, что хунта в Киеве шатается, а пророссийские силы на Донбассе близки к победе.
Но вскоре все карты смешало появление в Славянске 12 апреля группы Беглова. И вооружение ею местного населения захваченным у милиции оружием. И тут же – синхронно, словно этого и ждали! – объявление в Киеве о начале военной «антитеррористической операции».
Тогда, конечно, подробностей известно не было. Но Алексея впечатлила озабоченность Ященко, когда тот вызвал его в кабинет и начал спрашивать, ничего ли Кравченко не забыл указать в отчёте о крымской командировке и не имел ли он тогда случайно контактов с неким Миркиным, активистом самообороны, или, возможно, что-то слышал о нём от третьих лиц.
Алексей шефа тогда разочаровал, но позднее поразился провидческим – или аналитическим – способностям отца. Который в телефонном разговоре через пару дней заявил, что отныне на Украине спущен крючок гражданской войны.
Но шла она поначалу вроде бы в пользу повстанцев. Да и далеко были бои от Алчевска. Бабушка, во всяком случае, начисто отвергала все разговоры о вывозе её в Россию, горячо убеждая сына, что у них всё спокойно.
При этом ситуацию дополнительно осложняло то, что мобильный телефон бабушка не признавала. То есть принимала, конечно, как средство связи, но обращаться с ним не умела. Да и не хотела учиться. Трубка у неё вечно лежала разряженной. Покамест кто-то из соседей не придёт и не поставит на зарядку. А когда нужно было, ходила к ним, чтобы попросить дать ей позвонить. Иной раз приносила им свой аппарат, прося подзарядить.