Любуясь совершенством материнского тела, Митридат переворачивал его своими сильными руками, прижимался щекой к нежной спине, казавшейся ему по-детски маленькой, целуя мягкие округлые ягодицы, не понимая, как он жил столько лет без этого.
Любовь к матери, подательнице жизни, и любовь к женщине, пробуждающей страсть, слились в сознании Митридата воедино. Сыновняя привязанность после всего случившегося смешалась в нем с трепетным вожделением любовника. Его стыд подавлялся плотскими чувствами, которые распалялись еще сильнее при доступности материнского естества и созерцании ее прекрасной наготы. Таким образом, в подсознании юного Митридата постепенно стал складываться заведомо порочный принцип: любить- значит обладать.
Глава девятая
ПОХОД НА АМАСИЮ
По окончании Дионисий царское войско двинулось к Амасии. Верховным полководцем был Мнаситей, так пожелала царица. Греческими наемниками командовал Диофант, грек из Синопы. Вместе с Диофантом в поход отправился его старший сын Архелай.
Во главе небольшого отряда конницы, который сумели собрать военачальники царицы, стоял Багофан.
В Синопе было еще тридцать боевых колесниц, но Мнаситей решил не брать их с собой, полагая, что пользы от них в сражении не будет.
Персидские военачальники с неудовольствием взирали на то, как
Мнаситей готовит войско к походу. Македонец не взял колесницы- это еще ладно,- но он отказался и от обоза помимо оружия. Еду и все необходимое воины должны были нести на себе.
– Повозки и поваров мы возьмѐм в Амасии,- говорил Мнаситей,- если, конечно, не придется уносить оттуда ноги. Поэтому лишняя обуза нам ни к чему.
Македонец не скрывал того, что в грядущих столкновениях с врагами царицы больше полагается на греческую фалангу и всадников Багофана, нежели на двадцать тысяч понтийской пехоты, разноплеменной и плохо обученной.
Об этом войске Мнаситей отзывался с неизменным презрением:
– Все, что могут эти вооруженные толпы, так это громко вопить и пугать врага своей многочисленностью. Две-три тысячи гоплитов рассеют их в два счета!
Слышал слова Мнаситея и Митридат. Хоть он и был царем, но с ним никто не советовался. Ему просто сообщили через Гистана, сколько собрано войска и день выступления. Потом нашлась какая-то отсрочка, и день выступления в поход перенесли. Об этом тоже сообщил Митридату Гистан.
Старший евнух разыскал Митридата в дворцовой библиотеке.
Вместе с Митридатом там была и Лаодика. Мать и сын читали какую-то книгу, вернее, они целовались, а папирусный свиток лежал развернутый перед ними на столе. Гистан кашлянул.
Любовники, страшно смутившись, мигом отстранились друг от друга. Митридат уткнулся в текст. Лаодика встала со стула, вопросительно глядя на евнуха.
– Войско не выступит завтра из-за неблагоприятных жертвоприношений,- склонив голову, сказал Гистан.- Мнаситей просил передать об этом царю.
– Это отрадная весть, друг мой,- промолвила царица, уста и щеки которой горели пламенем от сыновних поцелуев.
– Я знал, что обрадую тебя, о Светлейшая,- мягко проговорил Гистан, но при этом его холодные глаза осуждающе посмотрели на царицу.
Лаодика небрежно махнула евнуху рукой: «Ступай!» После ночи, проведенной в притоне, мать и сын полностью выпустили на волю свои чувства и желания. Им было мало ночей, проводимых вместе. Они и при свете дня старались где-нибудь уединиться, чтобы повторять друг другу одни и те же слова о любви, соединять руки и уста.
Он после пятилетней разлуки открыл для себя через ласки и поцелуи женщину грез, уверив себя, что его родство с ней- нелепая ошибка. Находясь под обаянием ее красоты, его неискушенное сознание смогло переступить через все запреты ради ни с чем не сравнимого наслаждения.
Она, прожив полжизни с нелюбимым мужем и не опускаясь до измен ему ради собственного благополучия, вдруг до беспамятства влюбилась в родного сына, узрев в нем разительные перемены после долгой разлуки. Его прикосновения необычайно возбуждали ее плоть. Она млела при звуке его голоса. Задыхалась от счастья, когда он смотрел на нее. Иногда ей казалось,- ив этом она черпала оправдание своей преступной связи,- что рядом с ней не сын, но совсем другой юноша, который послан ей богами взамен утерянного старшего сына.
О том, что между матерью и их старшим братом происходит нечто большее, чем простая симпатия, догадывался и Митридат-младший, который изводился муками ревности, срывая свою злобу на слугах.
Догадывалась и Антиоха, которой нельзя было отказать в проницательности. Девушка чувствовала своим женским сердцем, видя, как расцвела ее мать, что та счастлива именно как любимая супруга, а не как любимая мать.
Проникнув однажды в материнскую опочивальню, она нашла у нее под ложем сандалии своего старшего брата, а в материнских одеждах обнаружила его смятый хитон.
Антиоха не стала обличать Митридата, не желая вреда матери, которую сильно любила. Ее изворотливый ум обдумывал те выгоды, какие она сможет извлечь из этого. В глубине души она даже приветствовала это.
«От ложа матери Митридат с легкостью перейдет к ложу сестры»,- рассуждала Антиоха.
В день выступления царского войска, прощаясь с Митридатом, Антиоха не удержалась и шепнула ему на ухо:
– Возвращайся с победой, царь Митридат Филометор! (Что значит любящий мать.)
Митридат чуть вздрогнул, будто на него пахнуло жаром, и тотчас отошел от сестры с зардевшимся лицом.
Войско растянулось длинными пешими колоннами на желтой дороге, уходящей вдаль к горным перевалам. Над островерхими шлемами персов и каппадокийцев покачивались древки копий, не столь длинные, как у наемников-греков, зато более густые. Наемники шли замыкающими.
Далеко впереди, вздымая пыль, скакала конница Багофана.
– Если у противников царицы есть мозги, они будут ждать нас у горных проходов,- молвил Мнаситей, небрежно сидя на бело гривом статном скакуне.
Военачальники, находившиеся рядом, все до одного согласились с ним.
Лишь Гергис, неизвестно зачем увязавшийся за войском, опасливо заметил:
– Наши враги могут пропустить нас через горные проходы, чтобы потом закрыть их за нашей спиной и раздавить на равнине конницей.
– Это у них не получится,- возразил Мнаситей.- Если враг отдаст нам проходы, то я ему эти проходы не отдам. Сильный отряд будет стоять в теснинах до тех пор, пока я не возьму Амасию. Так что, друг мой, безопасное отступление я тебе обещаю.
Македонец дружески хлопнул по плечу ехавшего рядом гаушаку. Заметив хмурое лицо Митридата, Мнаситей воскликнул:
– Выше голову, царь! Ты излечишься от страха в первом же сражении. Заодно увидишь, как умеет воевать македонец Мнаси тей.
Но Митридата одолевали не страхи, а совсем иная забота. Он понимал, что многие во дворце начинают догадываться об его отнюдь не сыновних чувствах к матери и о той взаимности, какой она ему платит. Прощальная реплика Антиохи убеждала его в этом, как и взгляды некоторых рабынь, имеющих доступ в спальные покои царицы. Евнух Гистан и вовсе видел их страстно целующимися.
Скоро, того и гляди, слух об этом расползется по всей Синопе. Эллины- не персы, им чужд обычай кровосмешения.
«Что будет тогда?- в отчаянии думал Митридат.- Мои подданные начнут презирать меня!»
Всего несколько дней назад такие опасения мало волновали его. Казалось, ночь надежно укрывает нечестивую связь матери и сына. Однако все рано или поздно открывается.
Митридату вдруг захотелось, чтобы этот поход продлился как можно дольше, чтобы в его отсутствие во дворце за повседневными хлопотами и делами опасный слух развеялся, забылся. Он же, возвратившись обратно, станет держать себя в руках и не будет прикасаться к матери как к любовнице.
После долгих размышлений, пока войско двигалось к Амасии, Митридат убедил себя в том, что ему по силам избавиться от порока, пленившего его сердце и разум.
Не встретив сопротивления в горных проходах, царское войско вышло в долину реки Ирис.
Люди во встречных селениях с любопытством разглядывали от ряды воинов, пылившие по дороге в сторону Амасии. Конные разъезды Багофана нигде не встречали ни враждебного воинства, ни стана.
– Похоже, друг Гергис, твой доноситель приврал,- говорил гаушаке Мнаситей,- вокруг все спокойно. Не скрою, я рад этому. А ты?
– Мои соглядатаи не ошибаются,- ответил Гергис, почувствовав в словах македонца злорадную усмешку. Все-таки Мнаситей его недолюбливает!
Наконец взорам открылась Амасия. Это случилось на третий день после прохода войском теснин Париадра.
Город раскинулся на обрывистой скале с крутым спуском к реке. С трех сторон вдоль обрывов он был опоясан стенами и башнями из желтого кирпича. С четвертой стороны – юго-восточной- вздымались две вершины, соединенные пологой седловиной в виде широкого плато. На всем пространстве плато возвышались дворцы и гробницы царей из белого и розового камня.
Через реку были перекинуты два моста: один- из города к предместью, другой- из предместья к окрестностям. У этого моста оканчивалась гора, возвышающаяся над городом.
Равнина, окружающая Амасию, была неширокая. С запада и востока ее запирали белые меловые утесы, ослепительно сверкающие на солнце. Унылые песчаные холмы чередовались здесь с оазисами буйной зелени.
Там, где в реку Ирис впадает река Лик, текущая с Армянского нагорья, долина значительно раздается вширь. Ее плодородная почва кормила великое множество народа, а на предгорных лугах паслись бесчисленные стада скота и табуны лошадей. Недаром эта долина называлась Хилиокомон, что означало «равнина с тысячей селений». Ворота Амасии были открыты.
Оставив большую часть войска у стен города, Мнаситей вступил в Амасию во главе трех тысяч греческих наемников и сорока всадников Гергиса.
Митридат, проехав верхом по каменному мосту, миновав двойную арку ворот, стиснутых мощными башнями, вместе со свитой Мнаситея оказался в кольце городских стен, заслонявших весь внешний мир.
После просторной и светлой Синопы странными и необычными показались Митридату дома с плоскими крышами в два и три этажа. На узких улочках города впору было разъехаться лишь двум всадникам, повозки по ним не ездили. Взор всюду натыкался на желтые глухие заборы, на стены домов без окон. Всюду каменная кладка и белая пыль под копытами коня.
Деревьев почти не было. Лишь кое-где над унылым однообразием плоских кровель возвышался красавец-платан или шелестел листвой высокий тополь в каком-нибудь дворе.
Единственная широкая улица вела от ворот к рынку и дальше через линию еще одних стен к вознесенному над городом плато.
Повсюду было безлюдно. Это настораживало, и греческие гоплиты держали оружие наготове.
Мнаситей, заняв стражей ворота, ведущие в Верхний город, разместил свой отряд в пустующих казармах гарнизона.
Македонец недоумевал, видя тут и там следы поспешного бегства. Смотритель царских дворцов поведал ему:
– Пронесся слух, что царица послала войско, чтобы утопить Амасию в крови. Вот и бежали все кто мог. Что тут творилось два дня тому назад!
– Кто поведал о войске царицы?- спросил Мнаситей.
– Сузамитра. Он несколько дней стоял тут со своим отрядом.
– Куда он ушел?
– В горы ушел, куда и все.
– Почему гарнизон не сражался с Сузамитрой, ведь эти воины присягали царице Лаодике?
– Сузамитра объявил, что он скоро станет царем Понта, подкупил военачальников.
– Что же он не сражался со мной, а предпочел бежать? Смотритель пожал плечами: он не знал.
– А ты почему остался?
– У меня больная жена, я не мог ее бросить. К тому же я не поверил Сузамитре, будто. Лаодика казнила своего старшего сына.
– И правильно сделал,- сказал Мнаситей и указал на Митридата.- Вот он- сын Лаодики.
– И царь Понта,- весомым голосом добавил Гергис. Взглянув на Митридата, смотритель почтительно поклонился.
* * *
Мнаситей, его свита и телохранители заняли дверец Фарнака, деда Митридата.
Митридат не мог усидеть в отведенных ему покоях и принялся бродить по огромным чертогам, с немым восхищением созерцая колоссальные колонны из цельных стволов могучих кедров, на которых покоились тяжелые балки перекрытий. Он подолгу рассматривал большие статуи крылатых быков, отполированные до зеркального блеска полы из синего лазурита. Ничего греческого, всюду царил персидский стиль.
На плитах из красноватого песчаника, которым были облицованы стены одного из залов, искусным резцом были вырезаны боевые сцены и травля диких животных. Там же можно было увидеть торжественные шествия знати в длинных персидских кафтанах.
Смотритель, почитавший за честь всюду сопровождать юного царя, делал пояснения вежливым вкрадчивым голосом. Этот немолодой перс с рыжей завитой бородой умел быть угодливым и льстивым.
– Здесь, мой повелитель, изображена победа твоего деда Фарнака над вифинским царем,- молвил смотритель, вытянув руку в широком атласном рукаве в сторону идущих чередой барельефов.- А тут царь Фарнак принимает дань от поверженных армян. Здесь понтииское войско осаждает Синопу, куда впоследствии твой дед перенес столицу царства.
– А это что?- заинтересовался Митридат, ткнув пальцем в барельеф.
– Это…- Смотритель запнулся, забыв нужное греческое слово.
– Можешь говорить по-персидски,- милостиво разрешил Митридат, догадавшись, в чем дело.
Смотритель отвесил благодарный поклон и заговорил по-персидски уже более оживленно:
– Это прием царем Фарнаком послов селевкидского царя, мой повелитель. А здесь изображено римское посольство у царя Фар нака…
Митридат задержался около барельефа, внимательно разглядывая фигуры римлян в облегающих панцирях и круглых шлемах с пышными перьями. У римских послов не было оружия, лишь сопровождающие их люди держали на плечах странные вязанки тонких лоз с воткнутыми в них топорами.
– Что это?- спросил Митридат.- Дары?
– Нет, мой царь,- ответил смотритель,- это фасции. Их носят телохранители римских полководцев. Любого провинившегося перед ним или римским народом военачальник римлян имеет право сначала высечь розгами, а потом обезглавить топором.
– Даже царя?
– Какого царя?- не понял смотритель.
– Какого-нибудь. Скажем, осмелившегося противиться Риму.
– Затрудняюсь дать точный ответ, повелитель,- склонив голову, проговорил вельможа.- Скажу лишь, что македонский царь Персей, воевавший с Римом и попавший в плен, был казнен римлянами. Сын Персея, плененный вместе с отцом, был помилован ими, но лишен царства.
В уголках губ Митридата притаилась негодующая усмешка.
– Как же может царь жить без царства!
– Я слышал, сын Персея стал обычным писцом.
– Даже так?
Митридат мрачно покивал головой, с хищным прищуром вглядываясь в изображения римлян, вершителей судеб царей и царств. В этот миг молодой понтийский царь еще не ведал, что борьба с далеким Римом станет в будущем смыслом всей его жизни.
* * *
Вскоре выяснилось, что город обезлюдел не полностью. В нем осталось много бедноты и тех из зажиточных горожан, которые не причисляли себя к знати: купцов, ростовщиков, содержателей притонов и постоялых дворов…
Городская жизнь понемногу наладилась, когда стало ясно, что воины царицы не собираются никого убивать и грабить. Вновь ожил рынок, из предместий и близлежащих селений в Амасию потянулись желающие что-то продать и купить.
Телохранители Мнаситея, рыская повсюду вместе с соглядатаями Гергиса, обнаружили в одном из домов трех пожилых персианок. Это были дочери давно умершего царя Митридата Филопатора Филадельфа, деверя царицы Лаодики. Женщин привели во дворец на допрос к Мнаситею. На допросе присутствовал и Гергис.