Лика, привыкшая у тетки к простому, безо всякой роскоши образу жизни, молча отступила в удивлении и восторге при виде всех этих очаровательных вещиц. Ей даже диким показалось, что вся эта сказочно-красивая обстановка будет отныне принадлежать ей, одной ей; только она, а никто другой — обладательница всего этого очаровательного гнездышка, похожего на бомбоньерку.
— Ах, Господи! — могла только тихо проговорить Лика и, как ребенок, всплеснула руками.
— Что, крошка, нравится тебе все это? — послышался знакомый голос за нею, и Мария Александровна, успевшая уже переодеться во что-то чрезвычайно легкое, белое и изящное, протянула дочери обе руки.
Лика с жаром приникла к ним губами, целуя их.
— Я не знаю, как отблагодарить вас, мама! — горячо вырвалось у нее, — за все, что вы сделали мне.
— Очень рада, что, тебе нравится все это. Будуар отделан по моему вкусу. У княжны Столпиной точно также. Я хотела отделать так твое гнездышко в Петербурге, на городской квартире, но побоялась, что моя девочка почувствует себя неуютно на даче. Все это в город всегда можно перевезти. А здесь, по крайней мере, на первых порах тебе понравится твой уголок и ты почувствуешь себя хорошо и приятно в домашней обстановка.
— Ах, мама! Как вы можете так думать! Я и без этого… так ужасно счастлива вернуться домой и увидеть вас, мама, и всех наших!
— Милая девочка! — нежно пригладив выбившуюся прядь волос на голове Лики, произнесла Марья Александровна. — Однако, тебе следует переодеться, Лика. Я позвоню Фешу, она поможет нам.
Молодая, очень расторопная с виду горничная в ослепительно белом переднике и чепце появилась на пороге.
— Вы будете служить младшей барышне, Феша! — деловым тоном произнесла хозяйка дома.
— Слушаюсь, барыня! — почтительно отвечала девушка, в то же время бойким взглядом окинув фигуру Лики, как бы желая удостовериться сразу, какова будет ее молоденькая госпожа.
— Ах, ведь я и забыла. Мои вещи отправлены на городскую квартиру, — спохватилась вдруг Лика, — и мне не во что переодеться сейчас.
Мария Александровна чуть заметно улыбнулась с лукавым видом.
— Об этом мы здесь уже позаботились с Фешей, детка, без тебя, — успокоила она дочь, — я в письме к тете Зине осведомилась о мерке для твоих платьев и, получив ее, тотчас же заказала тебе заочно несколько костюмов на первое время, по крайней мере.
И, приказав горничной сейчас же принести все наряды, Мария Александровна нежно обняла бросившуюся ей на грудь Лику.
— Мамочка! Мамочка! Чем я заслужила все это? Господи! — восторженно лепетала та, осыпая шею, лицо и руки матери градом исступленных поцелуев, — подумайте только, я — точно скромная Сандрильона, которую добрая волшебница превращает в нарядную принцессу, по мановению волшебного жезла! Точно в сказке! Чем мне отблагодарить вас за все ваши заботы обо мне, мама? Скажите, чем?
— Чем? — и Мария Александровна чуть прищурила на дочь свои живые серые глаза, — люби меня немножко, чуточку люби, детка… ну, хоть наполовину меньше, нежели тетю Зину, и я буду вполне счастлива этим.
— Мама! — с искренним порывом вырвалось из груди Лики. — Боже мой, да кого же любить-то как не вас, мама, красавица моя!
— Да я вас и без всех ваших подарков всегда любила. И как любила-то еще. Господи! Как я постоянно думала о вас мама! Знаете ли, что вы мне всегда представлялись каким-то неземным существом, какою-то волшебницей, право! Доброй феей. Я всегда гордилась тем, что я — ваша дочь. Ангел мой! Когда синьор Виталио как-то сказал, глядя на вашу фотографическую карточку, что вы похожи на Мадонну, я поцеловала у него руку за это. Тетя Зина, помню еще, выбранила меня тогда за излишнюю экзальтированность и сентиментальность, но, если бы он еще раз сказал это, я еще раз поцеловала бы, да…
— Ты очень любишь тетю Зину, моя дорогая? — осторожно осведомилась у дочери Мария Александровна.
— Очень!
— Больше, чем меня?
— Как можете вы так говорить мама! — начала Лика, и ее голос дрогнул затаенными слезами.
— Люби меня, детка! Люби меня больше всех в мире, больше всех, моя Лика! — взволнованно произнесла Карская, привлекая молодую девушку к себе на грудь, — согрей меня твоим чувством, моя крошка, девочка моя ненаглядная! Дай мне это, чего я так долго была лишена.
— Мама, мама! А разве Рен и Толя?..
— Молчи! Молчи, Лика! Они правы, может быть, по своему. — Мои дети оба хорошие, добрые, милые, но они не умеют быть ласковыми вообще, а я так ищу детской, нежной ласки!
Глаза Марии Александровны увлажнились слезами; ее лицо раскраснелось. Она поднесла платок к глазам и тяжело дышала в ожидании ответа дочери.
— Мамочка! — вырвалось горячо из груди Лики сильным, дышащим неподкупным порывом молодости и чистоты, возгласом. — Никто, слышите ли, никто не сможет любить вас так, как я люблю вас. Вы так добры и прекрасны, так ласковы и нежны, чудная моя мамочка, и я так люблю вас, так сильно люблю!
— Лика моя, — растроганно произнесла Мария Александровна, — ты не поверишь, как много дала ты мне счастья и тепла своими словами! Господь да благословит тебя за это, моя милая девочка! О, мы будем с тобою большими друзьями! Не правда ли? Я чувствую это, я обрела, наконец, друга в моей дочурке, искреннего и не подкупного друга. Дорогая моя, незаменимая крошка! — и Мария Александровна поспешно стерла следы слез со своего красивого, доброго лица. Когда в комнату вошла Феша с целым ворохом юбок и лифов, она уже улыбалась привычной улыбкой светской женщины и, зорко следя за движениями горничной, с ловкостью и проворством раскидывавшей все эти воздушные костюмы и украшения по козеткам и креслам изящного будуара и уже совершенно лишенным недавнего волнения голосом произнесла:
— Ну! ну, посмотрим, что ты, выберешь одеть на сегодняшний день, моя милая девочка?
Но Лика, еще не успевшая опомниться от только что происшедшей сцены, еще исполненная сладкого чувства, горячего влечения к матери, стояла растерянная и взволнованная посреди этого царства кисеи, лент, воланов и кружев и устремив свой взгляд на красивое лицо матери, которое она так привыкла любить, за тысячи верст расстояния отсюда всем своим сердцем, всей душою.
Мария Александровна поймала этот любящий дочеринский взгляд девушки и снова ласково улыбнулась ей.
— Ну, ну, выбирай же, что тебе надеть сегодня, моя птичка, а то мы не покончим до самого вечера, пожалуй, с этим вопросом.
Но Лике было решительно все равно, во что бы ее не одели. Все казалось ей безразлично, все, что не касалось ее матери, ее чаровницы-матери, которой, не задумываясь, Лика отдала бы всю свою жизнь.
V
Яркое солнце заливало потоками света прелестную уютную комнату, когда на другой день Лика проснулась.
Из сада неслось звонкое веселое чириканье птиц, смешанное со звуками падающей воды искусственного каскада, устроенного неподалеку от окон ее чудесной комнатки.
Приятное сознание разом проникло в голову Лики. Она — дома.
Весь вчерашний день промчался, как вихрь, и ей не было времени сознательно проанализировать вею эту радость. После позднего обеда, на который были приглашены хохотунья Бэтси, оба товарища Анатолия и мистер Чарли, как его называла Рен, вся компания отправилась на музыку в сопровождении Марии Александровны. У Лики слегка шумело в голове от всей этой веселой суеты, французской болтовни и шуток брата.
Все казалось дивно-прекрасным и чарующим, как сказка для впечатлительной натуры молодой девушки.
На вокзале, где играла музыка, они заняли столик всей семьей со своими гостями и, весело болтая, пили чай. Но не больше, как через пять-десять минуть были окружены веселой толпою молодежи, преимущественно товарищей Анатолия и приятельницами Рен.
Вскоре в голове Лики произошла целая путаница от всех имен, отчеств и фамилий, которые ей нынче пришлось услышать.
Она улыбалась и кланялась, кланялась и улыбалась все время и ей было весело, приятно и хорошо сознавать себя центром собравшегося общества. И даже сегодня, лежа на своей свежей мягкой постельке, потягиваясь и поеживаясь в ней как котенок, в это ясное августовское утро, Лика не может отделаться от того сознания счастья, которое наполняет ее сердце теплой, нежной волною. Ничего подобного она не ожидала, едучи сюда домой в Россию.
Правда, в ее воспоминаниях осталась прежняя полная комфорта жизнь ее дома в детстве, но то, что она нашла здесь теперь, превзошло все ее ожидания.
Карские жили роскошно, богато и открыто принимая у себя в доме массу народа.
«Господи! Как хорошо! Как весело! — мысленно произносила в сотый раз Лика, впервые окунувшись накануне в светскую беспечную жизнь и вдруг, точно окаченная холодной водою, вся встрепенулась и затуманилась сразу. — А тетя Зина и ее напутствие? Что она сказала бы, заглянув сегодня сюда…»
Тетя Зина… да…
И перед мысленным взором Лики, как живой, предстал энергичный образ суровой и строгой на вид пожилой женщины с резким голосом и манерами, с речами, исполненными силы выражения и так несвойственными женщине, с прямым и неподкупным взглядом о долге и о человеческих обязанностях.
— Помни, Лика, — звучат сейчас снова эти речи в ушах девушки, — не трудно размякнуть и разнежиться, распустить подпруги и тащиться кое-как, спустя рукава в триумфальном шествии дешевых победителей, жизненных удовольствий, проводя время в праздности и безделье, моя девочка! Это самое легкое, что берется от жизни. Старайся достичь иного, трудного, настоящего, верного идеала. Стремись к свету, моя Лика! Не обращай внимания на роскошь и веселую праздность, которые будут непременно царить вокруг тебя, и думай об одном: как бы достичь совершенства… той точки совершенства, когда ты можешь спокойно сказать себе: да, я поработала вдоволь, и сколько могла и умела принесла пользу другим, а теперь могу взять и для себя самой у судьбы свою долю. Я заслужила ее вполне.
И тут же, рядом с голосом тетки слышит Лика и другой голос… Голос седого, как лунь, старого, но сильного и мощного духом синьора Внталио, своего далекого маэстро.
— К солнцу, Лика! К солнцу! Где свет его — там и свет науки, искусства и труда, главным образом, огромного самоотверженного труда на пользу человечества, сопряженного с милосердием — там счастье!..
— Да, там счастье! — мысленно воскликнула молодая девушка, — там счастье! Они правы оба, и я сделаю все, что могу, чтобы оправдать их доверие. И ты, тетечка, и вы, дорогой мой наставник, вы будете довольны мною, вашей Ликой! Да, да, довольны, сто раз довольны вашей девочкой! И вам не придется напоминать о том, что вы уже столько раз говорили мне!
И с этими мыслями девушка быстро вскочила с постели и стала проворно одеваться.
Вошедшая на звонок Феша была не сказанно удивлена, увидя почти готовой свою «младшую» барышню.
— Разве так еще рано, Феша? — в свою очередь изумилась Лика.
— Для кого как, барышня! — сдержанно и почтительно улыбнулась та; — оно по времени, пожалуй, что и не рано, как будто десятый час, на исходе. А только у нас это еще далеко не поздним временем, барышня, считается; мамаша к завтраку только из спальни выходят, барин давно уехали в город, Анатолий Валентинович на озере катается в лодке, по холодку…
— А Рен?
— Ирина Валентиновна еще с восьми часов с мисс Пинч на велосипедах отправились…
— Так рано?
— Обыкновенно-с… Оне ежедневно в семь часов какао кушают, и после того на утреннюю прогулку едут. А вернутся — гимнастикой занимаются… Да оне поди уж и вернулись, должно быть. Иван на дворе ихние машины сейчас чистит.
— Ну, так я пройду к сестре; как вы думаете, Феша, можно это? — осведомилась Лика.
— Можно, можно, потому как оне гимнастикой в этот час занимаются, — поспешила успокоить ее девушка.
Но Лика уже не слышала окончания слов своей разговорчивой служанки; через минуту она уже стояла перед дверью комнаты сестры.
— Войдите, — в ответ на ее стук отвечал из-за двери знакомый ей уже по звуку резкий голос Ирины.
Лика вошла. Рен стояла посреди комнаты с гирями в обеих руках, приподнятых над головою.
Ее комната резко отличалась от розового будуара Лики. Это было помещение о двух окнах с большим столом, заваленным книгами и брошюрами, преимущественно спортивного содержания на английском языке, с жесткою мебелью, и такой же постелью в одном углу и платяным шкафом в другом. Ни признака драпировок, ни мягких диванов и кресел, ни изящных украшений не было в этой строго выдержанной комнате, напоминавшей собою суровую келью монахини.
— Я не помешаю тебе? — спросила Лика, не без смущения взглядывая в лицо сестры.
— Ничуть. Садись, пожалуйста. У меня полчаса времени, — бегло взглянув сначала на циферблат висевших на стене часов, потом на Лику, произнесла Ирина.
— Очень рада тебя видеть, — добавила она голосом, ни чуть, однако, не обнаруживая при этом ни малейшей радости.
Лика села в жесткое кресло у стола и стала смотреть на сестру. На Рен была та же короткая клетчатая юбка, что и вчера, но вчерашнюю блузку заменяла другая, в виде матроски, выпущенной поверх пояса, очень широкая и удобная для гимнастики.
— Ты ежедневно делаешь гимнастику, Рен, каждое утро? — спросила Лика, чтобы как-нибудь прекратить наступившее молчание.
— Каждый день, разумеется.
— И тебе не скучно это?
— Я не признаю этого слова, — серьезно и строго, наставительным тоном произнесла Ирина, — оно раз и навсегда изгнано из моего обихода, понимаешь? Скучать может только разве одна праздность. Когда же день заполнен сполна, то нет ни время, ни возможности скучать.
— Значит, ты довольна вполне своею жизнью, Рен? — помолчав немного, снова спросила сестру Лика.
— Я изменила бы весь строй ее, если бы она мне не пришлась по вкусу. Ведь от самого человека зависит создать себе полезное и нужное существование, а для того, чтобы достичь такового, необходимо нужно прежде всего, приобрести…
— Самоудовлетворение, — живо подсказала Лика, — не правда ли? Ты это хотела сказать?
— О, нет! — далеко не так громко усмехнулась Ирина. — Мы еще не дошли до этого: надо приобрести методу, Лика. Понимаешь, методу! — и Рен еще более приподняла свои белесоватые брови, в знак важности произнесенного ею слова.
— Методу? — удивленно переспросила Лика.
— Ну да, то, что англичане так высоко ставят и ценят и за что я так высоко ценю англичан; именно, методу, заполнять свой день делом полезным для самой себя, распределенным ею по периодам для заранее избранных тобою и нужных, полезных для тебя занятий…
— Полезных для себя или для других, я не поняла тебя вполне? — прервала ее на миг Лика.
— Это — экзамен? — проронила Рен, вскинув на нее свои холодные глаза.
— Ах, нет, пожалуйста! — спохватилась младшая сестра. — Я не хотела тебя обидеть вовсе, прости Ириночка!
— Я и не обиделась, — хладнокровно отвечала старшая. — Видишь ли, ты все это найдешь невозможным варварством и эгоизмом как и мама, — тут Ирина поморщилась, сделав гримасу от усилия вытянуть свою вооруженную тяжелой гирей руку, — но я отрицаю всякую сентиментальность. Наша мама очень много занимается благотворительностью. Устраивает кружки, комитеты… Выискивает бедных и вообще широко проявляет свою благотворительную, так называемую филантропическую деятельность. А мне все это кажется пустым времяпрепровождением. Каждый человек обязан только думать о себе самом. А помогать жить другому, значит делать его слабым: ничтожным и решительно не снособным к труду. Вот мое искреннее мнение об этом деле.
— Но… но… — смущенно пролепетала Лика, — тогда многие бы умерли с голоду без помощи другого, если следовать по твоему примеру, Рен.
— Если им с детства твердить постоянно, что человеку надо надеяться только на самого себя и жить на собственные силы, а помощи ждать ему помимо не откуда, небось, приучатся к труду с малолетства, будут трудиться и работать, а стало быть, и сумеют просуществовать без чужой помощи.